Текст книги "Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника"

Вдруг правоверные поднимаются, как один человек. Разительно синие жилеты прекрасно гармонизируют с серым мрамором. Дикие призывы муэдзина, словно ускоренные порывистым течением, падают и рассеиваются в звонком и равномерном повторении.

Вся церковь гремит, её жалобные вздохи отражаются на хорах. А потом, будто стаккато, – глубокая тишина. Ни движения, ни звука, ни шума. Все в восторге, прикованные к местам. Слышно колыхание воздуха… Гигантские лучи солнца вливаются через окно большого купола и соскальзывают по огромным удивительным дискам золотых щитов, повешенных очень высоко на центральных колоннах. Охряная зелень нутра и золото запутанных арабских букв – в диссонансе всей базилике. И снова страстные звуки глубокого голоса певца, переходящего на фальцет. Они наполняют базилику монотонным чтением. Мистические лучи солнца исчезают. Освещение снижается. Вся блестящая масса становится серой. Канделябры чернеют, углы наполняются роскошными синими тенями. Гнусавый голос имама задерживается на одной и той же ноте, бормоча тихо: «Ган, ган, ган»… Слышно глухое повторение. Ряды тысяч людей падают на колени. И это делают много раз подряд под неистовые восклицания муэдзинов, которые с хоров отвечают имамам.

Храм, как живое существо, имеет свою жизнь. В присутствии людей или без них, в тишине или в голосе молитв. Сегодня я увидел Св. Софию особую, величественную, важную, как никогда! Можно понять послов Владимира Киевского, которые во время Богослужения воскликнули: «Мы не знаем, где мы, на небе или на земле»¹³⁰.

Намаз закончен. Ряды правоверных раздробляются, и толпа выливается из мечети. Здесь и там остаются живописные кучки людей. Какой-то старик проповедник приволок низкий стол почти на середину храма. Он садится по-турецки, расстёгивает свою одежду из верблюжьей шерсти, кладёт широкие руки, повёрнутые ладонями, созерцает тех, кто приближается. Сразу же около него, большого и важного, маленькая наивная девочка с круглым и матовым лицом, маленький мальчик и ещё один, смуглый, с мрачным и интеллигентным взглядом, в цилиндрической феске. Они сидят друг около друга с руками на коленях и бросают любопытные взгляды на хорошее, цвета меди, лицо кетиба.

Круг расширяется. Турчанки в длинных белых одеждах и чёрных косынках, опущенных на лицо, старцы, подростки. За ними становятся могучие эфенди с чекме-нами на плечах, открытыми как у наших запорожских казаков. Руки засунуты в красные пояса. Под белым сарыком, надвинутым очень низко, глаза проповедника блестят вдохновением. Тихо, низким голосом начинает он рассказывать о пророке Мохаммеде. Это, кажется, то, что я смог понять.

Невозможно передать всё искусство рассказчика, экспрессивные движения, волнение, мимику глаз. Я слушал, как и все верующие, и не мог оторвать глаз от его фигуры и этой евангельской, восточной картины. То он поднимает руки и неожиданно раскрывает удивлённые глаза. То он их зажмуривает, склоняет голову, упирает белую бороду в могучую грудь и становится молчаливым.

Выпрямляется, волнуется, вдохновенным движением указывает на небо, ищет глазами кого-то в толпе, возвышается, направляет палец в сторону земли. То снова он умолкает на минуту и начинает тихо напевать. Есть там горы, птицы, пустыня, разговор с Аллахом, Пророком. Весь Восток и чары евангельских картин славного Дуччо¹³¹. Недаром существует легенда, о том, что он учился в Царьграде, который был, правда, в ту пору византийский.

Голос кетиба милый, с сильными переливами, временами с нижними модуляциями. Часто он звучит захватывающими каскадами ливня. Проповедник говорит в то время, когда какой-то слепой нищий, присев на высокой подушке у дверей, произносит слова монотонной молитвы. Его тоскливая жалоба, бесконечная и печальная, тянется как шелковистая нить…

Весь этот шум и звуки, костюмы и стены, игра цветных мозаик и мрамора – что за картина Востока, всегда живой Византии! Сегодняшнее богослужение простое и с наслаждением растянутое, как дух самого ислама, без единого намёка на человеческие лица, без таинственности и мистичности, никак не похоже на византийскую литургию, а однако – святыня остаётся величавой, живой и таинственной, как творение.

Проповедь закончена. Очень высоко, прямо над куполом, слышны три звонких удара грома. Их грохот гремит и отдаляется. Углы всё более и более темнеют. Цвета радуги, которые светились только что – на михрабе, – померкли. Во дворе ливень тёплого и щедрого дождя.

Появляется блестящее солнце, как летом. Ахмедие¹³² вырисовывается совсем чёрная на фоне тёмных, синих и блестящих облаков, несущихся со стороны Азии. Это значит, что лето близко и моим несчастьям конец…

На острове Принкипо. 1920-е

6 апреля

Опять на острове. Было несколько исключительно ароматных дней. Расцвёл пахучий горошек, а также мимоза и абрикосовые деревья. Серые и дождливые дни приятные тоже: море томно-ленивое, будто убаюканное сном. Завтра еду в Царьград.

7 апреля

Приехал очень рано и пошёл прямо на площадь Ат-Мей-дани, где Ахмедие, как лес, возносится шестью минаретами. Муэдзин снимает бабуши (они у моего дедушки не были так велики). Ступаю бесшумно по мягким коврам. Чувствую, будто понесла меня синева безграничного воздуха.

Белые сферы куполов простираются очень высоко, их поддерживают гигантские столбы и мощные стены. Мерцает чудесная синяя, белая, зелёная керамика. Ливень света вливается через многочисленные окна. Грандиозный дворец сверкает радостью и роскошью. С купола спускается тонко выкованный неслыханных размеров канделябр¹³³. По стенам чёрные надписи сахабов¹³⁴. Двое французских старшин в синих униформах смешно тащат за собой свои туфли. Очарованные, они не забывают осмотреть небесную арку. Живописные цыгане оживляют галереи и двор. Могучие деревья колышут свою весеннюю зелень.

Прохожу перед мавзолеем Ахмеда¹³⁵ вдоль проволочной ограды и выхожу на другую сторону площади. Чувствуется вплоть до наших дней, что здесь был один из центров античной столицы. На этом месте находилась главная, самая блестящая часть города, которая была в сильном контрасте с грязными его перифериями. В Св. Софии, Августейоне, Священном Дворце¹³⁶ и Ипподроме группировалась жизнь религиозная, духовная, и политическая, художественная и интеллектуальная, жизнь развлечений и любви – всё то, что владело не только Царьградом, но и всей империей. Императорская Византия проявилась здесь во всём своём блеске, в драматических событиях, в своих потерях и завоеваниях. Здесь рождались гениальные фигуры, которые управляли целым миром собственным талантом, вдохновением и созиданием.

Рядом со Св. Софией Августейон формировал квадрат (они были разделены проволочной решёткой и часовней для крещения, превращённой теперь в мавзолей султанов). Между столбами крытого портика были размещены греческие статуи. В центре стояла огромная колонна с изваянием императора¹³⁷. Здесь прогуливались студенты, патриции, пророки и шарлатаны города. Перед магазинами происходили нескончаемые дискуссии, неистовство которых было присуще лишь Византии.

От Августейона начинается блистательная улица Месси. Она проходит перед Ипподромом, сейчас – это улица Диван Иолу¹³⁸. Знаменитые константинопольские гонки колесниц – стержень политической жизни эпохи, арена битвы двух партий – синих и зелёных, и пять столетий спустя сохраняют о себе память в турецком названии площади – Ат-Мейдани, которое буквально переводится как Конная площадь.

Ипподром можно было распознать только по трём памятникам и вытянутой форме площади. В центре мы видим Змеиную колонну¹³⁹, в которой ощущается глубокая древность. Она была привезена в Третий Рим Константином Великим наряду с другими памятниками. Сплетённые тела бронзовых змей отдают бирюзой. Когда-то головы змей служили основанием золотому треножнику, поддерживающему позолоченную вазу, имевшую в диаметре три метра. (Османские историки утверждают, что будто бы Магомет отсёк голову последней змее в состоянии гнева.)

Теперь к ней близко подойти нельзя. Больше половины из её пяти метров утопает в колодце, окружённом решёткой. Во время раскопок в колонне была открыта свинцовая трубка и трубы, идущие от акведука. Вероятно, когда-то колонна служила фонтаном.

На той же линии (называемой Spina^}^ которая пересекает Ипподром, находится обелиск строгого и сурового стиля, привезённый из Египта Феодосием. Розовый гранит глубоко изрезан чёткими иероглифами. Совы с круглыми глазами, странные птицы, треугольники, круги доказывают древнее происхождение обелиска. Он был воздвигнут в Гелиополисе (позднее Юстиниан привёз оттуда порфировые колонны для Софии) фараоном Тутмесом (1700 г. до н. э). Пропорции обелиска укорочены. Прерванная надпись также подтверждает, что колонна раньше была выше¹⁴¹.

Мраморная база, на которой стоит обелиск (на четырёх бронзовых кубах), со всех сторон украшена барельефами. Резьба типично византийского стиля исполнена наивности и особого шарма, она кажется исполненной на слоновой кости. Император на троне, императрица и два их сына – Гонорий и Аркадий. На других рельефах император во дворце участвует в играх, раздаёт деньги воинам, принимает дары от вассалов; снова во дворце с короной в руке окружён прекрасными куртизанками. Левая часть с женскими удлинёнными фигурами особенно замечательна. Под ложей два ряда голов представляют императорскую гвардию, и ниже – поразительная сцена с полуобнажёнными танцовщицами и музыкантами, играющими на древних эллинских инструментах (лире, флейте Лигейи¹⁴², флейте Пана, состоящей из семи трубок в форме веера).

Силуэты танцовщиц и музыкантов – совершенно языческие, как будто они сошли со стен одного из домов в Помпеях. Во всех рельефах ощущается, что Византия ещё целиком пронизана римским духом. Под помостом, на котором выступают музыканты (решётка¹⁴³ также замечательна своим чисто византийским стилем), видна аркада из высоких колонн, сквозь которую колесницы выезжали на ипподром. На цоколе – сцена, изображающая установку обелиска. Надписи и римские типажи указывают на первые века Константинополя, так же как и сами мраморные плиты, все изъеденные временем, как и булыжник старой мостовой.

С другой стороны площади стоит одинокая колонна, множество трещин в изрядно выветренном камне – Золотой Колосс, когда-то столь знаменитый¹⁴⁴. Листы позолоченной бронзы (изображавшие подвиги императора) были переплавлены крестоносцами на монеты.

Ипподром и Айя София. Апрель 1919

Позади колонны находилось множество исторических памятников: настоящий музей античного искусства. Один Феодосий Великий вывез из Дельф три тысячи скульптур.

Цирк в Царьграде занимал большую площадь и мог вместить сто тысяч зрителей. В части, обращённой в сторону Св. Софии (поразительна эта близость ипподрома и церкви, разгула и святости – в этом само существо византинизма), была императорская ложа (миниатюрный дворец на 24 колоннах), соединённая с церковью Св. Стефана¹⁴⁵, где императрица, оставаясь невидимой, в сопровождении патрициев могла присутствовать на зрелище.[19]19
  На месте, занятом Кафизмой [императорской ложей], поднимается сегодня одинокий памятник [фонтан] из чёрных колонн германо-арабского стиля, подаренный Вильгельмом II в воспоминание своего путешествия в Палестину. – Примеч. автора. Крестоносцы перевезли коней в Венецию, во время Наполеона они венчали Триумфальную арку [арку Карусель] в Париже, с 1814 г. они вновь на портале собора Сан-Марко в Венеции. До своего появления в Константинополе они побывали в Риме, Коринфе; отлиты они были на Хиосе. – Примеч. автора.


[Закрыть] Дворцовую башню венчали кони Лисиппа, знаменитые в древности, чья судьба была так богата событиями[20]20
  Завеса, полог (от лат. velum).


[Закрыть]. Мраморные скамейки арен заканчивались террасой, украшенной статуями, откуда простирался обширный вид на Пропонтиду¹⁴⁶ и Принцевы острова. Прикрывал ипподром, где всегда кишела живописная толпа, огромный велум

Этим утром светит апрельское солнце. На площади тишина, и цветники с цветущими цветами – как в Париже.

Трудно представить себе праздничный день на ипподроме, куда сбегалась вся шумная столица, где завязывалось столько «романов» (на его доски выходила сама Феодора, дочь надзирателя за медведями, которая пленила Юстиниана своей красотой, умом, своей проникновенностью и смогла держать в руках как его, так и огромную империю в течение четверти века), где партии синих и зелёных делили весь город на два вражеских лагеря, от императора и императрицы до последнего служителя арены. Не осталось никаких следов пролитой крови.

В 532 году игры завершились непредвиденной трагедией. Зелёные, взбунтовавшиеся против дерзких преступлений и безнаказанного грабежа, устроенного синими, выступили против своих врагов¹⁴⁷. Бойня, длившаяся шесть дней, в результате коснулась каждого, поскольку драка в цирке переросла в угрожающую революцию. Сам Юстиниан был готов покинуть пылающую столицу. Раздражённые толпы уже украшали царскими одеждами нового императора, когда Феодора спасла жизнь и трон своего трусливого супруга: Велизарием были истреблены пятьдесят тысяч зелёных, запертых в цирке…

На этой площади начиналась ещё одна столичная трагедия, на этот раз османская, когда Махмуд II устроил расправу над янычарами, счёт убитых шёл на тысячи¹⁴⁸.

Императорский дворец был соединён прямо с храмом. Из Августейона открывались массивные железные двери в вестибюль обширного дворца, который своей асимметрией напоминал какой-то восточный город. Великолепные дворцы, изолированные церкви, построенные в разные эпохи, оратории, часовни, крещальни, библиотеки, содержавшие редчайшие рукописи, гвардейские полки, конюшни, подземные тюрьмы, галереи, портики с аркадами, узкие улицы, площади, вековые деревья в палатках, большие лестницы, открытые террасы, фонтаны, решётки, газоны, аллеи, ведущие к морю и утопающие в зелени, порт с императорскими галерами – величие и немыслимое богатство, изящество вкуса и чисто восточного восприятия жизни.

Мечеть Ахмедие (Голубая мечеть). 1900

Это удивительный город, замкнутый в своеобразном этикете, имел десять тысяч человек населения. Монахи, священники, охранники в экзотических нарядах, слуги, привратники и евнухи императорских комнат и недоступных посторонним гинекеев, секретари, которые обеспечивали связь с различными внутренними и внешними департаментами, множество самой разнообразной челяди – манежа, кухни, лакеи приёмных комнат, организаторы блестящих процессий, музыканты, актёры и художники, привлечённые ко двору, и певцы многочисленного хора.

Посещение дворца было священной мечтой каждого, кто приходил с севера, востока или запада. О нём рассказывали легенды. Он был символом богатства и могущества византийской империи, образцом обычаев и хороших манер. Посетители, иноземные купцы, просители, поклонники-энтузиасты – вносили ещё больше жизни, цветов, пестроты, шума, экзотической фантазии.

Отшельники из египетской Фиваиды выделялись своими лохмотьями на фоне пурпура царских одежд и, казалось, приходили с другого конца мира (часто они находили убежище во дворце Феодоры, преследуемы за ересь). Русские варяги, одетые в рубашки из белого полотна, вооружённые и усатые гунны, краснокожие полуголые африканцы, суровые готы, защищённые своими панцирями, стройные арабы – каждый приносил из своей страны подарки, проявляя свой национальный колорит.

От дворца не осталось ни следа. На огромной территории, которую он занимал прежде, теперь стоит целая череда деревянных домиков, мечеть Ахмедие, двор и жёлтое здание министерства юстиции.

А однако Лобарт воспроизвёл до мельчайших подробностей византийский кремль: все его части, названия помещений и церемоний, которые происходили в них¹⁴⁹.

Вестибюль назывался «халки». Здесь находился отдел охраны, суд, зал приёмов, парадная столовая, большая консистория. Вестибюль, который перестроил Юстиниан, удивлял иностранцев великолепием используемого материала, блеском и изобретательностью своей архитектуры. Разноцветный мрамор, золочёные мозаики. Пол выстлан плитами из порфира, яшмы, синего серпентина, оникса, перламутра, – и всё это покрыто цветными коврами. На стенах – мозаичные картины (что, может, были образцом для фресок на лестнице нашей Св. Софии в Киеве¹⁵⁰). Между образами Спасителя и Пречистой Девы – портреты Феодоры и Юстиниана в дворцовых одеждах.

В консистории – зала, великолепно украшенная драгоценными металлами, шёлковыми тканями нежных цветов. В глубине три ступени из порфира подводят к престолу императора, помещённого между двумя фигурами с опущенными крыльями и лавровыми венками на головах. Весь трон выполнен в золоте и драгоценных камнях, увенчанный золотым куполом, который покоился на четырёх колоннах. Достаточно вспомнить какую-нибудь вазу из византийского музея, выложенную драгоценными камнями и благородными металлами, чтобы представить стиль и красоту этого трона.

В дни приёмов император приходил принимать в них участие так, чтобы его не видели. Потом, словно чудом, возвышалась завеса, играл орган, ему вторил хор сильных голосов. Послы, охваченные священным страхом, падали на землю, простирались тогда, когда император поднимался уже наверх (с помощью специального механизма). В такой атмосфере чуда послы разглядывали «божественную» фигуру императора, который появлялся на трибунах, переодетый в другие одежды.

Со вкусом и исключительным тактом Византия умела насыщать повседневную жизнь фантазией и божественной мистерией. В наши дни мы можем почувствовать мистический стиль литургии во внезапном опускании завесы, в праздничном появлении священников и их процессий, в блеске нарядов, игре цветов, ритме и звучании литаний[21]21
  Молитвы (от лат. litania).


[Закрыть].

В этом месте дух Византии воскресает в дивной форме замечательных икон, таких непонятных для средневековой, практичной и лишённой всякой радости Европы, чуждой чудесам и проявлениям искусства в каждом жизненном явлении, ещё более, чем в эпоху, в которой живём мы.

Из «халки» входили в «триклиниум»[22]22
  Пиршественный зал (от лат. triclinium).


[Закрыть]. Здесь происходили пиршества. Здесь император угощал чужих властелинов, не обычных гостей. Здесь были запасные комнаты императора, тайные покои императрицы с секретными казематами. Двенадцать лет прятала здесь Феодора Артемия¹⁵¹ цареградского патриарха, преследуемого Юстинианом за ересь. В золотой комнате происходили большие церемонии: коронации, свадьбы императора, особые приёмы. Они ослепляли великолепием. Тронный зал выходил прямо во двор, отделённый пурпурной завесой. Здесь император и императрица показывались народу во всём великолепии дворцовой одежды. Народ падал на землю ниц в немом восхищении.

На севере, там, где теперь Министерство юстиции¹⁵², царский дворец заканчивался триклиниумом Магна-Аулы¹⁵³, который был соединён особым проходом со Св. Софией. Не выходя из святых мест, император с императрицей могли сообщаться с внешним миром, присутствовать на литургиях в базилике и переходить в большой цирк для забав.

8 апреля

В полдень выбрался я в Эюб per pedes apostolorum[23]23
  «Апостольскими стопами» (лат.), т. е. пешком.


[Закрыть]. Уже давно намеревался поехать туда, но ждал хорошую погоду. Сколько раз тревожило меня гнездо его зелени!

Пишу мой дневник очень высоко, прямо над Царь-градом. Цветут сады. Всё живописное село раскинулось на холмах с серо-розовыми хатками, отражает свет и краски хорошего летнего дня. Холмы отделены друг от друга купами деревьев.

Внизу, недалеко от Золотого Рога, знаменитая мечеть Св. Эюба¹⁵⁴. Здесь начинается кладбище, которое поднимается очень высоко. Холм усеян плитами и колоннами, будто ромашками; окружён тёмной зеленью старых кипарисов. Их серые стволы кажутся железными. Между деревьями в синем безграничном пространстве виднеются окраины Царьграда. Очень далеко, над Скутари, туманятся нежно-фиалковые азиатские горы.

Точка Серая вся будто из кружева. Чудесный и блестящий серп Золотого Рога погружается глубоко в воду. Он будто нарисован с группой неподвижных кораблей и чёрными прочерками каиков. Обширная картина на могучей сцене. Поля пахнут белыми цветущими цветами. Детвора бегает с поднятыми головами: в воздухе будто застыли диски летающих змеев. Село замечательное, недвижное в особом очаровании, которое мы приписываем Востоку. Над холмом погибает синяя туча, разлетается щедрым дождём. Весенние почки наливаются синими прозрачными цветами. Село и сады, залитые солнцем, которое выглядывает из-за туч, выглядят ещё свежее.

Схожу в низину. Столетний платан растягивает широкий навес над просторным двором. На его верху гнездо неподвижного аиста, который тяжело склоняет к земле голову и поднимает, чередуя то одну, то другую ногу. Турки бросают овцам с длинной белой шерстью и розовыми ошейниками горох.

Выхожу во двор мечети. Вся стена искрится от фаянса. На необычной белизны фоне – цветы: голубые, фиалковые, тёмно-синие. Они перемещаются.

Кладбище в Эюбе.

1900-е

За этой стеной мавзолей Эюб-Ансара¹⁵⁵, известного воина, который пал под стенами Царьграда во время атаки византийской столицы арабами в 672 году.

Бросаю взгляд на два совсем маленьких окошка. Можно сказать: сказка! В полутьме – зелёный, чёрный, серый: ковры, призраки ходжей. Великолепие и траур. Ревнивая рука быстро закрывает окошко перед зачарованными глазами джавра. Феерия исчезает… В просторном дворе старики (какие кафтаны, костюмы, что за движения!) продают на широких подносах маленькие ампулы с волшебными благовониями. Вокруг разносится запах розового масла. Почётное место обладает особым очарованием святыни, как у нас в отдалённом монастыре.

Мавзолей Эюба-аль-Ансари (Эюб-Ансара). 1900

Женщины, одетые в чёрные или светлые чарчафы, уважаемые эфенди, ходжи в джюпе в несколько оборачиваний, – вроде как идут с паломниками. Еле-еле слышен шум: звоны, пение и крики долетают от базара, находящегося на соседней улице. Она тянется вдоль двора и теряется далеко внизу, под высокими кровлями.

Маленький базар, как и вся восточная торговля, очень любопытный. На больших круглых столах – табла (римские «табула») искрятся рыбы. В корзинах прессованный имбирь, египетские фиги, различные сорта халвы, белой или мраморной, с орехами. Мандаринки, сотни лакомств и всякие мелочи.

Что за толпа! Рисую у маленькой лавочки, которая похожа скорее на какую-то дыру. Из окна ворчит кто-то по-турецки ленивым голосом:

– Пора убираться!

На меня напирает толпа. Трудно держаться на ногах. Под окном сидит почтенный эфенди, он курит свой наргиле с красным шнурком. На полу синий графин с серебряной шейкой. В нём греется табак из Курдистана. Напротив покупатель каких-то непонятных вещей каркает, будто сорока.

11 апреля

Сегодня в России Пасха. Ночевал один, потому что С. поехал на острова. Хорошо спал. Случайно нашёл записку от С [ергея] М [аковского]¹⁵⁶, критика из Петербурга. Он не застал меня вчера.

Никогда ещё не проводил я так пасхальные праздники.

Стою на мосту. Корабль, плывущий на острова, отправляется с шумом. Толпа людей из Перы. Флажки: оранжевые, армянские и греческие с синим крестом. Сумасшедшая суета грубых людей в богатых, перегруженных костюмах с тупым выражением, без следа человеческих чувств…

Акведук Валента. 1910-е

Вчера весь день работал в Стамбуле. Остался надолго и даже задремал на развалинах перед акведуком Валента. Так он напоминает мне Рим своими круглыми аркадами, совсем выщербленными, в два этажа! Заходило солнце. Пролёты могучей арки стали цвета шафрана.

Отдыхал на белом мраморе, нагретом солнцем (мечеть уничтожена землетрясением). Нарисовал несколько акварелей.

Что происходит в Украине? Что случилось с моими родными? Где Пётр, Гринько¹⁵⁷? Помню наше прощание в Харькове. Мы обнимались долго, без слов. Каждый чувствовал, что расстаёмся надолго, может навсегда… С того дня прошло уже шесть месяцев. Нет вестей, полная оторванность. Только искусство меня спасает. Судьба, предопределённая мне, кажется, свыше, осуществляется.

12–13 апреля

Каждый день бывал в Стамбуле. Рисовал. Рисовал акварели и отдыхал, как монах, в одиночестве. Сегодня работал в местах, выходящих на территорию у акведука, уничтоженную пожаром. Здесь чувствуется благородство и очарование восточной жизни. Нежность и почти женское обаяние. Долго присматривался, как чоджуки – детвора – играли в бабки в дворцовом дворе между руинами.

Нарисовал рыжую козу и старого пастуха. Он дремал, оперев свою пастушью палку на крепкое, обожжённое пожаром дерево.

Затем бродил в венецианском купеческом квартале¹⁵⁸. В просвете улиц виден временами Золотой Рог. Там жизнь, полная шума и красок. Теперь отдыхаю на моих брёвнах у Старого моста.

Гигантский золотой слиток качается в спокойных водах сумерек. В золотом тумане купола, минареты – далёкий Эюб мерцает как призрак. На краю побережья растягивается огромная сеть канатов, тросов, мачт кораблей.

15–21 апреля

Моя последняя поездка закончилась скандалом. С. заверил меня, что мой билет туда и назад действителен несколько дней. На набережной какой-то контролёр сказал:

– Ваш билет недействителен. Должны платить штраф. 25 пиастров.

Я отказывался. Сержант англичанин с грубым и злобным видом угрожал мне тюрьмой. Я должен был отступить. Мне выдали билет за 25 пиастров. Сержант сделал знак контролёру: «Надо его уничтожить». Его разрывают. Это вызвало во мне ярость. Я порвал ещё раз. Англичанин бесится, весь красный, налитый кровью, трясёт стальным подбородком, добивается у меня паспорта.

– Вы возьмёте его у командира в 5 часов вечера.

Вернувшись к себе, рухнул на кровать, возмущённый учинённым позором и презрением. Вновь остался без паспорта. Никогда не возьму этот проклятый плащ…

24 апреля

Опять на берегу моря. Вчера оно было тёмно-синее, взбитое волнами по всей своей ширине. Сегодня тихое, бесшумное. Никто не скажет, что это море. Слышны вздохи вечера, будто дыхание морского чудовища.

Влажные хребты морских собак отражаются чёрными пятнами. На гладком и прозрачном, как озеро, кафеле появляются парусники: ясно прорисованные лёгкие паруса. Рыболовные лодки причаливают совсем близко у берега. Вёсла врезаются ритмичными ударами в воду. У руля корабля, где свёрнута колесом розово-коралловая сеть, плывёт на лодке, гребя, какой-то плотный турок. Здесь море пахнет водорослями, влажностью и рыбой.

С гор долетает душистый аромат. Деревья в цвету. Цветут глицинии и иудино дерево¹⁵⁹. Издали приглушённо верещат чайки. Ленивые дельфины отдыхают, плещутся и колышутся на блестящей воде.

Сегодня принял меня комендант острова, полковник, англичанин. Он худой, красный, с заметными жилками. Неопределённого возраста. На столе около него карабин. Ассистируют ему секретарь и помощница-англичанка. Они перешёптываются потихоньку. Трудно уловить, о чём речь. Ни движений, ни возгласов. Что за машина – какой замечательный порядок! Установлены для всех продуктовые карточки.

Всё же комендант дал мне и С. разрешение ездить два раза в неделю в Царьград. Все нам завидуют.

Однажды комендант пригласил меня с акварелями. Он говорил на плохом французском языке. Рассмотрел работы (видно, что ничего не понимал в искусстве), затем взглянул на меня голубыми глазами и сказал:

– Oh, yes, c’est un type[24]24
  О, да, это вид! (англ.).


[Закрыть]. – Он хотел сказать, что это особый род живописи.

– Буду телеграфировать в Лондон в военное бюро о визе для вас.

Я поклонился ему, поблагодарил и ушёл довольный, что мой паспорт передали в комиссариат полиции, а не коменданту.