Текст книги "Эрос и Танатос. 20 историй о переплетениях любви и смерти"

Звон тетивы

Всё идёт к тому, что сегодня, наконец-то, это получится. Только не было бы накладок. Неприятный будет момент, но без него никак. Итак, сегодня… А то он начал уже злится. Два месяца он на этой дурацкой стройке, а всё никак не созреет удачная ситуация.

Матвей подумал, что если ненароком сдадут нервы, то он начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться… да хотя бы вот эта пластмассовая, розовая, с белыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми, серыми остатками цементного раствора. …А вот сейчас он возьмёт да и бросит в сторону тяпку, схватит эту самую пластмассовую лопатку, найдёт какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу песка и начнёт, как в детстве, лепить «куличики»; будет с умильным, глуповатым выражением лица поливать песок водой из пластиковой бутылки, которая стоит сейчас в тени малинового куста, обсыпанного цементной пылью… Ну всё, хватит – пофантазировал, выпустил мысленно накопившуюся досаду, – и довольно: всё в порядке, успокоился и настроился на дело. Да, сегодня всё получится.

Матвей стянул засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

– Эле… кушать нада, бригадир, – проворчал-пробормотал Мамикон; он толкал скрипевшую несмазанными колёсными спицами, наполненную щебнем и битым кирпичом тачку, чуть приседая от её тяжести.

– Шо? – не зло, но хмуро переспросил его Матвей. – Шо бубнишь, хлопец, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Уморывся, чи шо? Устал?

– Эле… плохо обедал, есть хочу, – сердито ответил Мамикон.

– Ничё, потерпишь. – Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. – Давай, паря, робыть трэба, пока солнце. Потом подхарчимся.

Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицировавшийся по национальному признаку. Он командовал работягами на провинциальном русско-украинском суржике и на нём же иногда с ними балагурил, травил анекдоты и байки. Слушали с уважением: бригадир!

Они растаскивали бетон внутри выкопанной по периметру дома траншее, укрепляли фундамент. Серое, бугрящееся щебнем месиво каждый из работяг вываливал из тачки в траншею, а потом ровнял, тянул к себе тяпкой, подобно тому, как крупье в казино подтаскивает фишки специальной лопаткой.

Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а потом полностью провалилось за горизонт. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.

Матвей постоял в сырой деревянной кабинке под струями душа, вместе с работягами выпил в бытовке водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешёвую колбасу, прилёг вздремнуть на деревянной голой лавке.

…Сначала показались парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стёклами, потом очки стали чёрной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка обернулась молодой женщиной с гордой осанкой, с зелёными глазами, нос её был с лёгкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; потом, когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки, а потом оборачивалась чёрной кошкой, и он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит её, Наташу, он гладит её по голове, обхватывает её плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое – но это опять оказывается чёрной кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки… Потом вдруг Наташа – уже не Наташа, она оборотилась огромной берёзой в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево с грохотом валится на Матвея…

Он проснулся и сел на жёсткой лежанке. …Да, это так, – он влюбился в неё, в зеленоглазую хозяйку строящегося коттеджа Наташу.

Нажал на клавишу, глянул в засветившееся сиреневое окошко мобильника: без пятнадцати час ночи. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками, громко храпевшую бытовку.

Сначала подъехала Наташа, сама за рулём. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, необорудованном ещё, дворе.

Они стояли возле ворот, за домом; гастарбайтеры увидеть их не могли даже издалека. Матвей хотел поцеловать её в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела на него с тревогой и мольбой:

– Нервничаю я, Мотя.

– Всё будет хорошо, моя милая, не волнуйся, – без всякого малороссийского акцента сказал Матвей. – Ты ложись спать, а я… погуляю, покурю… во дворе…

Она сложила на груди руки, её знобило. Кивнула и молча открыла временную железную, некрасивую пока, ещё некрашеную дверь в строящийся кирпичный дом и прошла в единственную готовую комнату. Вскоре в окне этой комнаты погас свет.

А через час подрулил Линза. Он отпустил водителя, потом долго курил на крыльце сигару, видимо, прихваченную из клуба, щурился на яркую луну. По-хозяйски обошёл дом, посмотрел, как заполняется бетонный пояс. И вдруг замер, зашатался, стал оседать и уносящимся в никуда сознанием успел понять, что ему воткнули нож в шею.

Золотая цепочка порвалась и упала в траншею, затем в неё свалился тот, чью борцовскую шею и мохнатую грудь она только что украшала.

В траншее, ждавшей своей партии бетона, упокоился муж Наташи, которого она давно возненавидела и долго терпела. Всего несколько минут назад она была его женой, а теперь стала вдовой. «В какую секунду она стала вдовой? – вдруг подумал Матвей. – Как это можно вычислить?»

Матвей бросил мокрый красный нож на труп Линзы. Потом быстро, действуя как стремительный робот, завалил тело тяжёлым мокрым бетоном, стоявшим в подвале дома в нескольких тачках. Он незаметно вечером припрятал эти тачки за мешками с гидроизоляцией. В бетон добавил замедлитель схватывания.

И вот ещё один участок бетонного пояса вокруг строящегося коттеджа готов.

«Древние славяне при закладке дома приносили в жертву скот и домашнюю птицу, укладывали их в фундамент. А ведь семиотика этого обычая – это жертва как основа сотворения мира. Мир наш возведён из жертвы, если верить космогоническим преданиям… А библейский жертвенный ягнёнок?.. Но Линза – не агнец, хоть и отдан на заклание», – думал Матвей, во дворе поливая руки водой из пластиковой бутылки (той самой, что стояла днём в тени малинового куста) и долго вытирая их полотенцем. Устало сел на ступеньку короткой лестницы, затянулся сигаретой и выпустил дым, представляя себе, что вместе с этим дымом, в виде этого дыма уходит в небо его нервное напряжение и досада от странной и запутанной ситуации. Потом он ещё раз осмотрел новый фрагмент бетонной опояски: всё аккуратно. Равнодушные ко всему от накопившейся усталости гастарбайтеры и не заметят поутру, что серая окантовка вокруг дома стала длиннее на два метра, и на столько же стала короче пустая траншея.

Матвей вошёл в комнату. Наташа лежала в кровати с открытыми глазами, её колотило, она постукивала зубами. При свете луны лицо её было белым.

– Всё? – глухо спросила она.

– Да.

– Закопал?

Он тяжело перевёл дыхание:

– Забетонировал.

– Иди ко мне, быстрей.

Он обнимал её, они любили друг друга, он шептал ей нежные слова, они пили виски, курили сигареты и сигары, а она всё никак не могла успокоиться.

– Боже мой, боже, – шептала она, – это же грех, этот грех ложится на нас обоих… Но теперь мы вместе, навсегда, да, Мотя?

– Конечно, Наташенька, любимая моя…

Луна сверкающей монетой висела в окне. Матвей встал с кровати и задёрнул чёрно-серые клетчатые шторы. Наташа плакала, вытирала слезы простыней и маленькой подушкой из цветных лоскутков. Постепенно успокаивалась. И неожиданно спросила:

– А бетон уже схватился?

– Пока не полностью. Ещё около часа, и… и будет монолит.

– Ясно… Сегодня полнолуние… Знаешь что, – она заговорила почти спокойно. – Почитай мне то стихотворение, как тогда в мае, когда мы познакомились. Ну, на палубе, когда мы подходили ночью к Валааму. Это когда, помнишь, сильно опоздали из-за шторма на Ладоге. Тоже ведь было полнолуние. Про полнолуние почитай. Пожалуйста.

– Про полнолуние? Тебя понравилось?

– Да. Очень. Это твоё было или ты тогда обманул меня? Наверное, хотел мне понравиться? – она судорожно перевела дыхание, попыталась улыбнуться.

– Конечно, хотел. Но не обманул. Да, сам сочинил. К одному спектаклю, но не для ТЮЗа, а для другого театра. Но оно не понадобилось…

– Ну почитай…

Он, лёжа, подперев рукой голову, стал негромко декламировать:

 
Белая луна из обрывков снов…
И она ночью душной
Пугает и мучает.
Смутная вина из осколков слов…
И они мне царапают душу
Углами колючими.
 
 
Быть или не быть?
Жить или не жить?
Может, и не надо плыть
Между тёмных скал?
Может, эту жизнь
Лучше отложить,
Чтоб не видеть зло и его оскал?
 

– Хватит, милый… Спасибо. Дальше не надо. И так на душе тяжко.

Она почти по-детски всхлипнула… потом вдруг изменилась, напряглась, сверкнула в инфернальном лунном свете неприятной, злой улыбкой:

– Бетон скоро схватится… Знаешь, а он… – она быстро сглотнула, как будто подавилась словом «он», продолжила: – …он другой могилы и не заслуживает. На нём самом крови, что того бетона в траншее.

Матвей молча кивнул.

– Всё, больше не хочу о нём… Давай спать, мой хороший… Завтра тебе снова играть роль гастарбайтера… Знаешь, – она погладила его по голове, нежно, по-матерински, – и хорошо, что тебя уволили из этого дурацкого ТЮЗа, ну сколько можно зайчиков и буратин изображать… ты ведь рассказывал… Ты ведь не мальчик… Знаешь что, – она оживилась, – я этот недострой продам, и уедем мы с тобой жить, скажем, в Испанию. Или… ну не знаю… на Кипр, может быть… Подумай об этом, ладно? Ну что нас тут держит?.. И вообще – мы с тобой в этой жизни не артисты, а режиссёры. Правда? По большому счёту. Что, не согласен?

– Ну-у… я подумаю обо всем этом.

– Подумай, мой милый… Я люблю тебя больше всего на свете.

– И я тебя…

Она обняла его и забылась тревожным сном, чуть брыкаясь и всхлипывая от не отпускавшего её стресса. Рядом, через каменную стену, под бетонным саркофагом лежала почти сакральная жертва – труп её мужа с перерезанной шеей.

Матвей прикрыл глаза. Он не спал. Он чувствовал, что очень устал. И не только от сегодняшней работы, от напряжения, от казни у края траншеи. Он устал от всей этой истории. Решение о ликвидации Линзы было принято, когда появилась информации о заводе по производству оправ для очков. («Оправы, очки… – так вот почему мне снились эти странные красные очки! Красные от крови?» – подумал Матвей). Как, однако, ловко воспользовался пробелом в законодательстве толстошеий и свинцовоглазый бывший вор в законе, а впоследствии авторитетный делец Феликс Токарев, в своих кругах именуемый кличкой Токарь.

В сводках и ориентировках он проходил под другим псевдонимом – Линза.

Матвей вспомнил тот разговор с полковником. Тот, сидя за служебным столом, протянул Матвею фотографию Линзы.

– Решение о его ликвидации было принято, – быстро говорил полковник, – когда появилась информация о его переговорах с иностранцами о контрольном пакете акций. Речь идёт о заводе по производству оправ для очков. Оправы оправами, но предприятие по производству мирного и безобидного товара в случае войны быстро конвертируется в завод по изготовлению пороха. Сырьё, материалы – практически те же. Переналадка оборудования – несколько дней.

Полковник встал из-за стола. Матвей поднялся.

– Сидите, майор, – махнул рукой полковник.

– Тут вот какая штуковина, – продолжал полковник. – Но то ли по недомыслию, а скорее – по злому умыслу – завод стратегического значения не был включён в список предприятий, приватизация которых с участием иностранного капитала категорически запрещалась. Этим воспользовался Линза… Ни посадить, ни даже задержать его по закону не удаётся – он умён, хитёр, изворотлив и не жалеет денег на взятки… А потому понадобились мы. Ищите подходы к нему любыми способами. Автомобильная катастрофа исключается, надо сделать так, чтобы он исчез бесследно, и его акции «подвисли» на максимально длительный срок, чтобы на них не претендовали наследники. К этому времени, надеюсь, завод всё же внесут в стоп-лист… Вот так, майор. Попробуйте через жену, она, кстати, у него красавица… После ликвидации немедленно уходите.

Матвей Белоколос, офицер сверхсекретного подразделения «Тетива», после получения приказа несколько месяцев подбирался к решению задачи… и вот вопрос закрыт. Точнее – зарыт. В бетон вмурован труп человека, представлявшего угрозу государственной безопасности.

Дело сделано. Матвей почувствовал облегчение, словно в его душе, выпустив с лёгким звоном стрелу, ослабла тетива, последние месяцы туго натянутая. Пусть не стрела, а нож в его руке поразил живую цель. Совершенно секретный приказ выполнен… Ну хорошо. А что дальше?.. Матвей не хотел об этом думать… Есть задачи державные, есть присяга, а есть личные переживания… Занозой свербит в сердце необходимость покинуть эту женщину. Теперь ему надо уходить. Уходить от дурацкой бытовки, от кирпичного дома с трупом в качестве краеугольного жертвенного камня… И от неё, от Наташи. Навсегда.

Она успокоилась и спала теперь глубоко. Матвей поцеловал её в щёку, осторожно высвободил руку из-под её головы с разбросанными по подушке волосами. Быстро оделся, несколько секунд постоял, прислушиваясь к дыханию любимой женщины, потом быстро, бесшумно вышел из дома. Набрал номер в мобильнике:

– Ты на месте? Уходим. Так точно, работа сделана. Буду на трассе через двадцать минут, где условились. Закажи мне билет на ближайший самолёт. Одежду приготовь. Фары не включай. Я тебя увижу, когда подъедешь, светло: полнолуние.

В самолёте его терзал навязчивый сон, где снова лентой переливались, сворачивались, превращались друг в друга никогда не виданные им красные очки, оставшаяся в далёком детстве чёрная кошка и – женщина, влюблённая в него, красивая, нежная, решительная, жестокая, зеленоглазая…

Ретушёр Кларочка

– Да что ты, Настёна, ещё как интересно было! Однажды одного одноглазого мужичка полностью зрячим сделала! Смеёшься, – а ведь правда! Это когда я работала ещё в Воронежской области, в районной газете. На первой полосе, значит, готовится фотка передового председателя колхоза, так вот перед тем, как делать клише, надо было мне, ретушёру, обработать снимок. Смотрю – глаза одного не видно, белое пятно, ну, думаю, блик при съёмке или брак при печати. (Тогда же фотографии для публикации сначала печатали на бумаге, иначе никак). Время поджимало, и я сгоряча ему второй глаз подрисовала! «Прозрел»! А у него, Настюш, на самом деле, слышь? – бельмо было.

Бабушка Клара засмеялась, затрясла очками и седыми, с синим оттенком, волосами.

– Прозре-ел, Настёна!.. – она аж задохнулась от смеха. – Ну а мне потом – выговор, даже премии лишили. Хорошо, что по партийной линии не пропесочили.

– Бабуль, а ты что, в партии состояла?

– А как же! Я же была бойцом идеологического фронта… Что ты! Строго было!

– А какой партии ты была членом, бабуль?

Клара Ивановна недоумённо посмотрела на сидевшую за столом на дачной веранде пятнадцатилетнюю внучку, впившуюся зубами в готовый развалиться в её руке эклер.

– Мы тогда были коммунистами.

– Угу, – внучка не дала эклеру потерпеть катастрофу и благополучно затолкала его в рот. Прожевав, она сказала: – Бабуль, а что, правда, что ты была лучшим ретушистом… то есть, в смысле – ретушёром области?

Бабушка заулыбалась, стала наполнять гжельские чашки зелёным чаем, запахло бергамотом. Над дальним лесом, верхушки которого виднелись с дачной веранды, самолёт, словно мелом на голубой доске, рисовал в небе белую линию.

– Ну была, – подтвердила Клара Ивановна удовлетворённо, отхлебнула чаю и печально посмотрела на вазочку с эклерами, туго набитыми запретным холестерином. – У меня даже грамота хранится – «Победителю областного конкурса ретушёров», – продолжила она. – Да, было такое соревнование на скорость и качество. Я победила! – Бабушка подняла чашку чая, и внучка, включившись в игру, чокнулась с ней, словно они пили шампанское по торжественному случаю. – А ты не опоздаешь на тренировку?

– Уже опоздала. Не пойду сегодня. Надоел этот хлористый бассейн. И электричка ещё больше надоела. И тренер зануда. Бабуль, ещё чё-нить расскажи, плиз.

– …А то был ещё один интересный случай, – вдохновенно продолжила старушка. – Как раз накануне смерти Сталина. Ну слушай. Тогда боролись с безродными космополитами и врачами-убийцами… Да-да, Наcтенька, время было такое, надо было народ в строгости держать, пресекать крамолу, бороться с внутренним врагом… Чего кривишься? Знаю, знаю, что об этом пишут сегодня в ваших учебникам. Это ладно, я тебе политинформацию читать не собираюсь. Я о своём. В журнал должна была пойти фотография со съезда кардиологов. Групповой снимок. Все в белых халатах стоят, – учёные, мозги кручёные… В колпаках накрахмаленных, в очочках многие, с бородками. Профессора! И приходит ко мне главный редактор журнала – а я сидела в крошечном таком кабинетике, мы его карцером называли, – и говорит мне, показывает на фотку:

– Вот этого толстячка бородатого ты, Клара Ивановна, убивай безжалостно. Сотри с лица земли этого врача-вредителя! – приказывает, а сам так ухмыляется и трубочкой попыхивает, дымок пускает. А табачок у него душистый, он его коньяком опрыскивал и после сушил между ставнями, мне секретарша рассказывала.

– Ты, бабуля, не отвлекайся, про «убивай» дальше рассказывай, – нетерпеливо попросила внучка.

– А дальше как раз скандал и вышел. Тогда-то меня и уволили.

– Ты что, бабуля, отказалась замазывать на фотографии «врага народа»? – с воодушевлением спросила внучка.

– Куда там, – махнула рукой Клара Ивановна. – Откажешься, как же… Да замазала… врача-вредителя того… куда денешься… Но не заметила, что он ногу так в сторону отставил… торопилась… И напечатали в журнале: стоят врачи-профессора, один другого краше, а у одного из них даже три ноги! Мудант или как это…? – специально оговорилась бабушка.

– Мутант, – поправила внучка, подавив улыбку. – Три ноги – это круто! А сам «Доктор Айболит» типа испарился… Да, бабуля, так ты у меня прямо киллер какой-то! Людей своей кисточкой – чик и нету! А вообще-то сегодня это в графическом редакторе делается за пять минут… Например, в фотошопе.

– Охо-хо… – заохала бабушка, – опять, Настя, неприличные глупости какие-то говоришь…

– А может, ты, бабуль, специально оставила «третью ногу», чтобы показать потомкам лживость сталинского режима? – встрепенулась внучка.

– Ну конечно, Настёна, конечно, специально… – Клара Ивановна отмахнулась от внучки. – Пусть будет так… Ни черта ты не поняла.

– Моя бабушка – герой, борец с тоталитарным режимом! – наигранно отчеканила девочка и, отгоняя муху, потянулась за очередным эклером.

Но бабушка промолчала, помахала головой. Вздохнула и стала собирать чашки. Солнце садилось и уже нанизалось на пики верхушек леса. Казалось, что солнце вот-вот лопнет, как воздушный шарик, нарвавшийся на колючку.

– Эх, Настён, Настён, никто не знает, как лучше-то жить, как надо, чтобы по правде…

Но внучка уже не слушала Клару Ивановну. Девочка-подросток, отложив пирожное, внимательно, с недовольным лицом, читала на экране планшета чьё-то электронное письмо. Бабушка посмотрела на неё с нежной грустью и понесла поднос с чашками в кухню, тревожно поглядывая на часы: боялась пропустить бесконечный телесериал, до конца которого она уже и не надеялась дожить. До сериала было ещё время, и бабушка прилегла в своей комнате, подложив под голову подушку с самодельной аппликацией – белые лебеди на голубой глади пруда, прикрыла глаза – и стала вспоминать то, о чём она не рассказала внучке.

Да, была «третья нога», был скандал… но кто же знал, что всё так обернётся. Главный редактор, любитель трубочного табака, фронтовик, в орденах и медалях, был любовником молоденькой сотрудницы Кларочки. Она не смогла устоять перед ним, когда однажды вечером, когда ретушёр заканчивала большую срочную работу и засиделась допоздна, он вошёл к ней в небольшой кабинет (тот самый «карцер») с бутылкой шампанского и свёрнутым из «Правды» кульком шоколадных конфет.

– Составь компанию, – вовсе не властным, а совсем другим, проникновенным, голосом попросил он её. – Шесть лет назад был мой крайний бой. Потом – госпиталь. И – Победа. Я всегда отмечаю день, когда был ранен. В Польше было дело. Вот. Так получилось сегодня, что не смог встретиться с боевыми товарищами. Семья на даче. Хорошо, что ты задержалась на работе. Прошу тебя, давай вместе отметим, если ты не торопишься.

Он впервые назвал её на «ты». И тот вечер стал романтическим и, наверное, для обоих неожиданным. Так продолжалось полгода. Бравый и красивый фронтовик очаровал Кларочку своими густыми прокуренными усами, кудрями на большой голове, лицом доброго и сильного человека. Она знала, что во время войны он был танкистом и однажды спас весь экипаж, когда их машину подбили… Наверное, Клару устраивали бы и такие ненастоящие отношения, если бы однажды он не сказал ей, что хочет жениться на ней и для этого готов развестись со своей супругой, оставить семью. И подарил изумлённой девушке красивое кольцо с изумрудом.

– Хоть и не принято у нас обручаться, а нам с тобой – можно. – Он посасывал холодную трубочку и улыбался ретушёру Кларочке.

Она была счастлива и уже присматривала свадебное платье. Но вдруг всё изменилось. Жена главного редактора побежала жаловаться в партком, в райком, куда-то ещё. Его чуть не сняли с работы. Потом он пришёл к Кларе в кабинетик, где пахло гуашью и надеждой, и сказал:

– Кларочка, извини. Есть обстоятельства сильнее нас.

Она помолчала. Потом спросила с укоризной во взгляде и горькой усмешкой:

– Какие? Партбилет?

И вдруг его прорвало:

– Что ты знаешь об этом, дурочка!?

Она взяла отпуск и весь его проплакала в подушку, ту самую, что сохранилась и по сей день – с лебедями на глади пруда, которую она смастерила ещё студенткой полиграфического техникума.

А потом пришло холодное и трезвое понимание: да, ею пожертвовали. Жестоко пожертвовали ради карьеры. И она решила отомстить. Она прекрасно знала, что произойдёт, когда выйдет номер журнала с «трёхногим» профессором, лечившим многих членов ЦК. Подгадала так, что номер сдавали в типографию в спешке, в суете, с опозданием. И вскоре разразился большой скандал. Но наказание было несоразмерным: главного редактора не только выгнали с работы и из партии, но и посадили по «политической» статье. И грянувшая вскоре смерть Сталина не спасла его – через полгода после приговора суда он погиб в зоне, в цехе деревообработки. На бывшего главного редактора рухнул сорвавшийся с подъёмного крана огромный станок, который готовили к установке. Несчастный случай…

Или всё-таки – страшная месть?

Каждый раз, вспоминая это, она предпочитала не углубляться, а накрывала своё сознание и свою память чем-то вроде бельма.

…Клара Ивановна испуганно взглянула на часы.

– Настён! – позвала она. – Включай телек! Пусть нагревается.

Старушка никак не могла привыкнуть к тому, что у них на даче современный телевизор, а не советский ламповый. Она настраивалась на сериал, прогоняя из своего сознания канувшую в прошлое, но не исчезнувшую из памяти ретушёра Кларочку, чьи грехи достались по наследству ей, седой и очень усталой от жизни женщине. И за все прошедшие годы ей так и не удалось в своей душе полностью «заретушировать» чувство вины за то, что было сделано ею давно, но саднило, саднило до сих пор. И никакое «бельмо» не спасало от боли в душе.