Текст книги "Табия тридцать два"

– Ах, я понимаю! – радостно восклицает Майя. – Ты занимался историей Берлинской стены эпохи Стейница, Ласкера и Тарраша, а Дмитрий Александрович предлагает тебе поменять временны́е рамки и взяться за более поздний период развития варианта?

– На самом деле он хочет, чтобы я писал именно об этом внезапном возрождении интереса к Итальянской партии в начале XXI века, когда теоретики, разочаровавшиеся в Испанке, стали искать альтернативные построения за белых после 1.e4 e5 2.Kf3 Kc6. А я думаю, что мои изыскания по Берлину, если дополнить их анализами партий Крамника, могли бы стать красивым прологом к такому исследованию. Например, «Глава 1. Влияние Берлинского варианта на изменение репертуара открытых дебютов в 2010-х годах».

– Оу, красивая линия! Ты сделаешь из этого шедевр!

Майя целует Кирилла в щеку и говорит, что такое событие можно бы и отметить, взять бутылку вина, пойти к ней домой (пока никого нет), устроить танцы и прочие туда-сюда развлечения. Кирилл и хочет, и не хочет, и продолжает думать о диссертации, о необходимости все-таки разобраться с таинственным отсутствием статей Крамника в библиотеке (не мог же Владимир Борисович за всю жизнь написать только три работы?), но как-то сами собой, словно сгущаясь из воздуха, словно в волшебном кино, возникают перед глазами прилавок продуктового магазина, и дверь знакомой квартиры, и постель, и подушки, и чистые простыни, и Майин лифчик летит в темноту (ах, любимый дебют!)…

– А твои родители знают, что я к тебе прихожу? – спрашивает потом Кирилл.

– Догадываются. Но вообще пора бы вам уже познакомиться.

– Наверное.

– У папы скоро юбилей, так я тебя позову.

– Хорошо; кстати, когда возвращается твой брат? Мне еще не пора убегать?

– Не-е-ет, по средам у него много занятий, – весело отвечает Майя и тянется через кровать за бокалом вина. – И Левушка, в отличие от меня, никогда не прогуливает. Такой прилежный мальчик, любит учиться. Я иногда вижу, что у него какая-нибудь книга лежит открытая, вроде «Начала геометрии ходов» («Посмотрите на диаграмму номер 3.1. Конь, расположенный в углу доски, атакует два поля. Конь, расположенный на краю доски, атакует четыре поля. Конь, расположенный в центре доски, атакует восемь полей. Именно поэтому путь к выигрышу шахматной партии лежит через занятие центра»), так сама вдруг вспоминаю, как в школу ходила. Ох, сколько нам нужно было учить наизусть, кошмар! Левушке это легко дается, счастливый, а у меня все линии в голове путались, начнешь Карповым, закончишь почему-то Каруаной, и преподаватели, бу-бу-бу, вместо помощи только ворчали: «Ботвинник помнил наизусть пять тысяч партий, а от вас требуется выучить всего три сотни за одиннадцать лет». Ну так мир человеческий не из одних же Ботвинников состоит! Впрочем, все не зря; я, кажется, не только партии помню, но даже диктанты из Савелия Тартаковера, которые мы писали на уроках русского языка, слово в слово, вот послушай! – Майя делает серьезное лицо и декламирует строгим «учительским» голосом: – «Какие дебюты, в сущности, разрабатываются в согласии с общими принципами хваленой позиционной игры? Быть может, Королевский гамбит, когда жертвуется пешка, чтобы поставить в опасное положение собственного короля? Или Испанская партия, при которой позволяют загнать в тупик свою важнейшую атакующую фигуру? Или Шотландская партия, при которой дарят противнику важные темпы? Или Северный гамбит, когда играющий белыми сам разрушает всякую надежду на создание пешечного центра? Или, наконец, ортодоксальный Ферзевый гамбит, при котором уступают противнику перевес на ферзевом фланге против шатких гарантий атаки?.. Как мы видим, над всеми этими дебютами витает могучий дух художественной изобретательности».

Кирилл смеется.

– Точно, помню, и мы это писали под диктовку! Классный отрывок. Тартаковер вообще очарователен, когда издевается над чем-нибудь, вот как здесь над стратегией.

– На самом деле мне, наверное, тоже нравилось ходить в школу, – продолжает вспоминать Майя. – Все-таки общение, друзья; и на уроках много любопытного.

– И что тебе больше всего запомнилось? Из «любопытного»?

– Хм, надо посчитать… Может быть, история гипермодернизма? Или изобретение Свешниковым Челябинского варианта в Сицилианской защите? (Каисса, я чуть с ума не сошла, когда впервые увидела эту зияющую слабость на d5, которую добровольно создают себе черные!) Хотя нет, случались впечатления и посильнее, помню. Это уже в старшей школе, классе в восьмом, когда появился курс Общей теории начал, и нам на первом же уроке объявили, что шахматные дебюты существовали не всегда, что они гораздо младше (лет эдак на восемьсот) шахмат как таковых, разработаны только в XV веке. Я слушала и ничего не понимала, мы же все с детства привыкли, что у шахматной партии есть три фазы, следующие друг за другом: дебют, миттельшпиль и эндшпиль. Что значит «не существовало дебюта», а как тогда играли до XV века – с середины, что ли? Знаешь, меня даже обида взяла; дебюты – это же мое любимое развлечение лет с трех, еще дедушка мне перед сном рассказывал: вот открытые (Испанская партия, Итальянская, Шотландская, Венская, Русская), вот полуоткрытые (Французская защита, Скандинавская, Каро – Канн, Пирца – Уфимцева), вот закрытые (Ферзевый гамбит, Английское начало, Индийские схемы, Дебют Рети). Что же такое?! А оказалось – я полная дура и обижаться должна только на себя, на свое невежество: прямой предшественник европейских шахмат, арабский шатрандж (возникший в VIII веке из индийской чатуранги), в самом деле начинался с середины игры, с неких заранее оговоренных, канонических позиций, так называемых табий, где фигуры уже расставлены в том или ином порядке.

– Да, – подхватывает Кирилл, – это удивительный сюжет. Шатрандж был крайне медленной игрой: ферзь перемещался на одно поле, слон – через одно, рокировки не существовало. Пока разовьешь фигуры с первых двух горизонталей – со скуки умрешь: потому и придумали начинать с готовых табий, их там несколько десятков было.

– Вот-вот! И только после европейской реформы правил игры, резко ускорившей шахматы, позволившей множеством способов выводить фигуры в центр и чуть ли не третьим ходом начинать прямую атаку на короля, стало возможным появление самых разных дебютных схем, родилась дебютная теория как таковая, – Майя ерошит волосы. – И ведь, пожалуй, именно благодаря этому примеру я впервые осознала степень, как бы выразиться – «неглубокости», что ли? – нашего мира: практически все вещи, почитаемые людьми за «исконные» и «естественные», были изобретены сравнительно недавно…

– Кстати, насчет «изобретенности»: помню, ты критиковала феминистскую теорию о том, что «ферзь» стал называться «королевой» под действием средневекового культа Прекрасной Дамы и чуть ли не в честь Изабеллы Кастильской; так вот, попалась мне недавно одна статья…

(Каисса,

так легко говорить с тем, кого любишь…

Майя и Кирилл говорят долго, долго: об исторической обусловленности опыта, о социальном конструировании реальности, об изменчивости слов и вещей, о смене парадигм и эпистем, и вспоминают Мишеля Фуко и Хейдена Уайта, и цитируют Райнхарта Козеллека (вперемешку с Гарри Каспаровым), и горячо спорят о точности этих цитат, и разрешают спор совершенно неожиданным способом, и курят потом, зачарованно глядя в окно, за которым уже сгущается зыбкий сумрак, и Кириллу пора идти, им двоим пора расставаться, но это ненадолго, до послезавтра, до новой встречи – в 19:00, на другом берегу Невы.

На дне рождения Ноны.)

* * *

Семья Ноны владела прекрасной просторной квартирой около Ново-Никольского моста, на набережной канала имени Левенфиша – совсем недалеко от общежития Кирилла (пройти десять минут пешком по Садовой улице, мимо Юсуповского сада – «В память о выдающемся шахматисте, международном гроссмейстере Артуре Юсупове», гласила табличка, – а после пересечения с Большой Подьяческой повернуть направо).

Вечер выдался теплым, и Кирилл даже не взял пальто: шагал налегке, в клетчатой кофте, нес шоколадку «Белая королева» (подарок имениннице). Впрочем, мысли его были заняты отнюдь не предстоящим празднованием, но – работами Крамника.

Точнее, загадочным отсутствием работ Крамника.

Очередное посещение Публички, проверка по всем каталогам, компьютерный поиск, вновь любезно организованный Шушей, ничего не дали: все те же три куцые статьи и пара томиков избранных партий (плюс довольно старые, начала XXI века, «очерки творчества» Крамника за авторством Якова Дамского, Сергея Шипова, Сархана Гулиева). Поверить в такое было почти невозможно: в конце концов, речь шла не о рядовом гроссмейстере, но о четырнадцатом чемпионе мира, сокрушившем в 2000 году самого Каспарова. Но что, если дело именно в этом? – думал, огибая лужи, Кирилл. – Крамнику просто не повезло: он угодил между Гарри Каспаровым и Магнусом Карлсеном, двумя величайшими игроками в истории шахмат, господствовавшими по два десятка лет каждый (ранее похожим образом сложилась судьба пятого чемпиона мира Макса Эйве, триумф которого оказался краткой паузой, отделяющей эпоху Александра Алехина от эпохи Михаила Ботвинника). Придись победы Крамника на любое другое время, о нем бы говорили намного больше, охотнее бы переиздавали и комментировали, чаще бы ссылались в научных исследованиях. (Шуша, впрочем, предлагала альтернативное объяснение: с 2007 года Крамник жил во Франции, его секундант Евгений Бареев перебрался в Канаду, и потому большинство аналитических работ, написанных ими, недоступны сегодня российским ученым – увы, Карантин.) В любом случае ситуация дурацкая. И как теперь поступать Кириллу? Бросить совсем Берлинскую стену, полностью переключиться (как предлагает Уляшов) на исследования Итальянских позиций? Там ведь много интересного – и особенно соединение, через анти-Берлинский ход 4.d3, Итальянской и Испанской партий в единый Итало-испанский дебютный комплекс, грандиозную систему с огромным множеством идей и планов. На таком материале и аналитик развернется, и историк – только работай. (А все-таки жаль штудий Берлинского эндшпиля. Каисса, сколько остроумия в этих вроде бы неуклюжих маневрах: добровольно лишившийся рокировки черный король остается в центре доски, но прячется от угроз белых – за белой же пешкой! Нет уж, полностью от наших находок мы отказываться не будем, мы расшибемся в лепешку, но соберем все материалы вокруг 2000 года, сделаем шикарное «берлинское» введение в «итальянскую» диссертацию.)

За такими мыслями Кирилл перешел Подьяческую, нырнул в подворотню, поднялся на второй этаж. Его уже встречали: красавица-хозяйка Нона – тонкие черты лица, умные смеющиеся глаза, облако темных кудрей над плечами – в модной длинной до самых пят футболочке с принтом (черный конь на d3 из шестнадцатой партии матча Карпов – Каспаров (1985 год)), и Майя, веселая (даже чересчур веселая), в светлой рубахе и цветном галстуке. – Кирилл, дорогой! – Майя, привет! Нона, милая, с днем рождения!

Объятия, толкотня, суета.

Девушки ведут гостя через кухню, где свечи, фужеры, графины и приготовленные Ноной маленькие бутерброды (с соусом песто из молодой петрушки и растительного масла), в дальнюю комнату, полную музыки, разговоров, людей. Многих Кирилл видит впервые, но с кем-то уже знаком: вот, например, компания студентов-старшекурсников с кафедры истории, похожая на этюд композитора Погосянца, – пять человек сидят тесно-тесно в самом углу, спорят о чем-то негромкими голосами; о чем именно спорят?

– Понятно кто – Арон Нимцович.

– «Моя система» и «Моя система на практике» – великие книги.

– Вообще-то идейно Рихард Рети куда более оригинален, чем Нимцович.

– Тогда уж Свешников, он в 64 раза оригинальнее.