Текст книги "Табия тридцать два"

Вариантов мы рассмотрели великое множество, а только все они казались плохими, непозиционными. Русская философия – глубоко вторична и (будучи смесью религиозного угара с криптофашизмом) опасна не меньше литературы. Русский кинематограф и русская академическая музыка, за редкими исключениями, – унылое повторение западных идей. Русская кухня – слишком кислая; русская эротика – слишком пресная. Футбол в России любили, но играть никогда не умели, а вот хоккей выглядел интересным решением – увы, безнадежно камерным: соревнуются в нем всего пять-шесть северных стран, и только зимой, и только на льду (да еще там эти страшные острые коньки!). Ну и почему-то командные виды спорта вообще отпугивали отечественных интеллектуалов.

Тогда задумались о русском балете.

Действительно, Россия всегда могла похвастаться и гениальными исполнителями, и одаренными хореографами, и уникальными методиками преподавания, и долгой славной историей мирового признания (великие премьеры на сцене Мариинского театра, и Париж, рукоплескавший труппе Сергея Дягилева, и Лондон, очарованный Галиной Улановой). Но Правительство Туркина отклонило идею. Якобы элитизм, а кроме того, сорок миллионов граждан на балет все равно ходить не станут – нет в таком количестве ни сцен, ни танцовщиков. Плюс хотелось членам Правительства, чтобы в нашей новейшей культуре были книги – как же, почитать на досуге, на полки поставить для пущей солидности. А с балетными книгами – беда. С одной стороны, все сочинения о танце, от Акима Волынского до Вадима Гаевского, написаны таким напыщенным слогом, что в них небезосновательно видели опасность рецидивов империализма. С другой стороны, русский язык как таковой находился после Кризиса под сильнейшим подозрением – в качестве «языка захватчиков» и «языка агрессоров»; полагали даже, что сама грамматика русской речи (ее очевидная склонность к экспансии, к разветвленным синтаксическим конструкциям с непременными придаточными предложениями и деепричастными оборотами) влияет на modus cogitandi[8]8
  Способ мышления (лат.).


[Закрыть] носителей таким образом, что они неизбежно становятся империалистами. Получалось, что в той ситуации требовались русские книги, но желательно без русского языка.

А я, Кирилл, всю жизнь читал именно такие книги: написанные русскими авторами, но почти свободные от русских слов – только цифры и отдельные кириллические и латинские буквы (1.d4 Кf6 2. c4 e6 3. Kc3 Сb4) – книги, посвященные шахматной игре.

Шахматы!

Вот где нашелся наилучший ход, идеальный маневр, спасение настоящего и будущего нашей многострадальной родины, два восклицательных знака.

Шахматы.

Древнейшая и богатейшая область человеческого знания, расположенная на стыке науки, искусства и спорта. Область, в которой нам было чем гордиться: сначала в России появлялись отдельные великие мастера (славная когорта от Александра Петрова до Михаила Чигорина, венчаемая непобедимым чемпионом мира Александром Алехиным, сокрушившим самого Капабланку), потом, благодаря Михаилу Ботвиннику, возникла легендарная советская шахматная школа, доминировавшая шесть десятилетий подряд: Пауль Керес, Давид Бронштейн, Исаак Болеславский, Василий Смыслов, Михаил Таль, Ефим Геллер, Лев Полугаевский, Тигран Петросян, Борис Спасский, Леонид Штейн, Виктор Корчной, Анатолий Карпов, Гарри Каспаров[9]9
  Признан в РФ иноагентом, а также включен в перечень экстремистов и террористов. – Прим. ред.


[Закрыть]. В начале XXI века главной сенсацией стал Владимир Крамник, но тогда же создавали свои шедевры и Алексей Широв, и Евгений Бареев, и Петр Свидлер, и Александр Морозевич, и Александр Грищук. Еще позже – уже накануне Кризиса – мир восхищался творчеством Сергея Карякина, Яна Непомнящего и Даниила Дубова. Вы, Кирилл, знаете, что после 2022 года специальные матчи на первенство мира по шахматам утратили значение (действующий чемпион и лучший игрок планеты Магнус Карлсен просто отказался защищать титул, продолжая при этом участвовать в турнирах), а все-таки из шестнадцати чемпионов мира девять родились в России и в СССР, рекорд. При этом отечественная культура шахмат всегда противостояла империализму и москвоцентризму, ведь большинство российских и советских классиков были провинциалами. Таль родом из семьи рижских евреев, Петросян – из семьи тбилисских армян; лучший шахматный теоретик XX века Евгений Свешников жил в Челябинске, Геллер – в Одессе, Полугаевский – в Самаре; Карпов появился на свет в Златоусте, Каспаров – в Баку, Крамник – в Туапсе. (Карякин – в Симферополе, Непомнящий – в Брянске.) Глядя на этих мастеров, изучая их партии, вы неизбежно начинали размышлять в прогрессивном деколониальном ключе, задумываться об автономии регионов и о том, что страна не сводится к одной или двум столицам. Важным было и то, что при всех своих выдающихся успехах россияне никогда не смогли бы апроприировать шахматы, заявить на них какие-то особые права: игра изобретена в Индии, трансформирована персами и арабами, радикально модернизирована в ренессансной Европе. Собственно, долгое время именно европейцы (и иногда американцы) – а вовсе не наши соотечественники – лучше всех играли в шахматы: Филидор, Лабурдонне, Стаунтон, Андерсен, Морфи. Первые официальные чемпионы мира (Стейниц и Ласкер), как и последние (Ананд и Карлсен), тоже не имели никакого отношения к России. Вы меня извините, Кирилл, что я отвлекаюсь на известные вещи, – преподавательская привычка. Но мне хочется поделиться радостью открытия, ведь мы тогда отыскали сильнейшее решение. Замена литературы на шахматы устраняла массу проблем и давала массу преимуществ: непосредственно на наших глазах вместо агрессивной имперской культуры рождалось что-то новое и замечательное.

Итак, шахматы.

Шахматы учат логично и строго мыслить, трезво оценивать любые сложные ситуации, не бояться риска, но и не соблазняться миражами – так воспитывается достойный гражданин. Шахматы учат следить за временем и материалом, избегать грубых ошибок и зевков, продумывать и проводить планы – так воспитывается ответственный работник. Шахматы учат уважению к партнеру – ведь партия никогда не создается в одиночку, но всегда вдвоем – так воспитывается эмпатичный, эмоционально здоровый человек. Шахматы – лучшая профилактика автаркии и пещерного национализма: мы оправданно гордимся, что среди дебютов есть Русская партия, Ленинградская система, Волжский гамбит, но знаем, что существует и масса других начал, названных в честь Англии, Франции, Италии, Испании, Шотландии, Голландии, Сицилии, Скандинавии, Каталонии (и целых два – в честь Индии); шахматы – это про весь мир! Кроме того, шахматы утверждают инклюзивность: любые фигуры хороши, любые поля интересны, и творить за доской могут люди какой угодно расы, национальности, возраста и гендера; шахматы вполне доступны гражданам с ментальными расстройствами и физическими ограничениями; шахматы показаны даже абьюзерам и преступникам – просто потому, что это практика, поощряющая мирное сотрудничество и строгое соблюдение правил.

(Конечно, слабости можно отыскать в любой позиции, а шахматистов прошлого тоже найдется в чем упрекнуть: и помрачившийся умом Алехин сочинял в 1941 году статьи «о еврейских и арийских шахматах», и Керес заявлял, что «женщина никогда не будет играть в шахматы на равных с мужчинами, потому что не сможет пять часов сидеть за доской молча», но это и рядом не стоит с людоедскими текстами литераторов той эпохи – Бабеля там, или Багрицкого с Маяковским: «Я люблю смотреть, как умирают дети».)

Таким образом, аргументов за шахматы нашлось множество, аргументов против почти не оказалось. Правительство Туркина одобрило нашу концепцию, и мы приступили к работе. Я осуществлял общее руководство «Проектом утверждения новейшей культуры», а помогала мне замечательно пестрая по составу команда специалистов. В ней оказались вместе и Гарри Каспаров, объявленный в старой России персоной non grata; и Аркадий Дворкович, бывший плотью от плоти докризисной, подвергшейся люстрациям элиты; и диаметрально противоположно объяснявшие причины Кризиса Сергей Карякин и Александр Грищук; и, казалось бы, давно ушедший в другую великую игру, китайское го, Александр Морозевич; и прагматичный до цинизма Илья Мерензон, в начале XXI века зарабатывавший миллионы на проведении шахматных матчей; и совершенно нездешний Кирсан Илюмжинов, всерьез утверждавший, что шахматы придуманы инопланетянами. Все они охотно откликнулись на мое приглашение и усердно трудились, ничего не требуя для себя лично – потому что были людьми талантливыми, любившими шахматы, а еще больше шахмат любившими Россию и искренне желавшими ей процветания.

Делалось все очень быстро (в темпе даже не рапида, а блица), и за каких-нибудь три-четыре года реформ основные черты новейшей российской культуры вполне оформились: на месте ядовитого бурьяна словесности возникли ухоженные шахматные поля.

Очертания посткризисной, мирной России.

России, в которой рождается уже третье поколение.

Все памятники литераторам мы заменили на памятники шахматистам; множество проспектов, улиц и площадей, названных в честь писателей, переименовали. В Петербурге, например, улица Достоевского стала улицей Ботвинника, улица Жуковского – улицей Нимцовича, улица Толстого – улицей Шифферса. (Сейчас сложно представить, но до Переучреждения литературные топонимы встречались в городе повсеместно: Корчной проспект назывался Лермонтовским, Чигоринская улица – Пушкинской, а улица Шумова (где мы сейчас с вами беседуем) – улицей Некрасова. Станция метро «Алехинская» именовалась «Маяковской», «Таймановская» – «Чернышевской». Канал имени Левенфиша был каналом имени Грибоедова.) В школах установили бюсты Анатолия Карпова и Бориса Спасского, ученикам начали задавать учить наизусть не стихотворения Пушкина и Тютчева, но классические шахматные партии (скажем, Андерсен – Кизерицкий (1851 год) или Ботвинник – Капабланка (1938 год)). Словом, возникали (даже резче: «изобретались») формы жизни, которые вам, Кирилл, привычны с детства, и потому кажутся чуть ли не единственно возможными. Для вас естественно, что диктанты ученикам дают из книг Давида Бронштейна и Савелия Тартаковера, а выпускные сочинения пишут на темы вроде «Позиционная жертва качества у советских классиков 1960-х» или «Критика концепции (не)корректности дебюта (на примере Королевского гамбита)», но так было не всегда.

Конечно, как и в любые времена, дети учатся по-разному. Кто-то, очарованный на уроках истории изяществом первых мансуб, поступает в университет, занимается санскритом и арабским, работает потом над диссертацией о тонкостях превращения чатуранги в шатрандж; кто-то увлекается реанимацией варианта Дракона Сицилианской защиты и обнаруживает себя на кафедре анализа полуоткрытых начал в СПбГУ; но даже отпетые двоечники прекрасно знают, как выглядит «Мат Диларам» или «Этюд Сааведры» и сумеют вспомнить шестую партию матча Спасский – Фишер в Рейкьявике (1972 год) или «бессмертную» победу Каспарова над Топаловым в Вейк-ан-Зее (1999 год).

Культура крайне важна для самоуважения общества, и это не блажь, Кирилл, но суровая необходимость. Без культуры не может быть ни нации, ни цивилизации.

Разница в том, что прежние российские интеллигенты выписывали «Новый мир» или читали литературный раздел сайта Colta.ru, а нынешние следят за теоретическими новинками, публикуемыми в журнале «64» и шахматных книгах. Да, шахматисты охотно пишут книги – но насколько отличаются эти книги от тех опусов, что сочиняли когда-то российские литераторы. Каисса, люди снова полюбили библиотеки! – потому что знают: на книжных страницах их ждет не дурман путаных рассуждений о страдании и смерти, но чистая, почти невесомая красота человеческой мысли, собрания геометрических сюит и симфоний, дивный лес бесконечно ветвящихся вариантов, в которых так сладко блуждать, которые так интересно обсуждать. И, конечно, сегодня, чтобы поддержать беседу в мало-мальски приличном обществе, нужно хоть как-то владеть шахматным анализом (впрочем, и в домах полусвета любой small talk крутится вокруг шахмат: «– Вы уже листали новое избранное Петера Леко? Великий был человек! – О да, но венгры почему-то все равно ставят выше Лайоша Портиша. – Ах, ну хотя бы не Гезу Мароци! – И не этих ужасных сестер Полгар!»). В России каждый чиновник, дослужившийся до уровня инспектора, считает необходимым держать на видном месте «Аналитические и критические работы» Ботвинника, «Моих великих предшественников» Каспарова, «Шахматные окончания» Авербаха и полное собрание сочинений Дворецкого; что же касается руководителей нашей страны, то все они, начиная с Туркина, великолепно разбирались в шахматах.

Так, Кирилл!

Уже полсотни лет я наблюдаю за благотворным влиянием проведенных нами реформ на российское общество и могу сказать уверенно: мы не ошиблись. Нравы наших соотечественников сильно смягчились после того, как новая – не литературоцентричная, но шахматоцентричная – культура России полностью утвердилась в своих правах. Вместе с Лермонтовым и Тургеневым из людских сердец ушли ожесточенность, озлобленность, подозрительность и болезненный имперский синдром. Шахматные авторы ни к чему не призывают, не побуждают исправлять карту звездного неба или границы европейских стран, не заражают манией величия, не внушают опасных идей; они просто учат красоте и гармонии. Благодаря шахматам россияне стали ответственны, добры и рациональны; теперь это народ, чуждый всякой агрессии и всякой экспансии. (Кстати, присущий шахматам фактор цейтнота, ограниченного временнóго ресурса, помог в постепенном искоренении традиционного российского разгильдяйства, наплевательского отношения к любым дедлайнам и к тайм-менеджменту вообще – западные партнеры всегда вовремя, без задержек получают от нас медь, никель, палладий, золото, алмазы и т. д.). Результат усилий налицо: мнение мирового сообщества о России становится все лучше и лучше. Кстати, вы знаете, что буквально три дня назад ООН сократила срок Карантина?

На пять лет.

И это уже второе сокращение, и наверняка будут новые.

Скоро Карантин снимут совсем. Скоро нам откроется целый огромный мир. Скоро в страну хлынут новые знания, технологии, инвестиции. Наша позиция прекрасна уже сейчас, и время работает на нас. Скоро, Кирилл, в России начнется настоящий золотой век!

* * *

На следующее утро Кирилл встал раньше обычного, позавтракал остававшимся с субботы хлебом, выпил чашку цикория и, удачно избежав встречи с Надеждой Андреевной (кастеляншей, уже неделю пытавшейся внеси его в список добровольцев на мытье окон в общежитии), отправился (вдоль по Садовой улице) в Публичную библиотеку.

Народу в библиотеке было мало.

Еле светили лампы, спал на подоконнике местный кот по кличке Кипергань, и темнело над входом, встречая посетителей, знаменитое «Бегство Наполеона из Москвы в Париж» авторства Александра Петрова: белые кони (символизирующие казаков Матвея Платова) должны сделать тринадцать точных ходов подряд, прогоняя черного короля («Наполеона») с b2 («Москва») на h8 («Париж»), где его настигнет вскрытый мат. (Будучи историком, Кирилл отлично знал, какие дискуссии бушевали когда-то вокруг этого полотна: ведь оно так или иначе прославляло войну, вероломное вторжение русских армий во Францию. Потом решили, что Петров не пропагандировал, а «сублимировал» империализм: предлагал воевать только за шахматной доской, чем способствовал общему смягчению нравов. (И все-таки название шедевра старались от греха подальше не афишировать; широкие массы и не подозревали о Наполеоне, подпись гласила: «Задача Петрова о белых конях».))

Деловое, азартное настроение владело Кириллом. Увы, последние два (или три? (или четыре?)) месяца он не посещал Публичку; не было желания, да и Майя отвлекала. Ах, лентяй! Но теперь-то ему ясно, куда двигаться. Теперь-то он не будет терять темпы. Для начала нужен алфавитный каталог, ящичек с литерой «К», так, замечательно.

– Кирилл Геннадьевич!

– ?

Совсем юная девушка стоит рядом, смущенно улыбается и мнет в руках формуляр. Оу, Кирилл ее знает, он уже встречал ее здесь прошлой вроде бы осенью: студентка младшего курса, проходит в библиотеке практику, то ли подрабатывает, очень милая. (Вот только имя не припомнить: что там написано на бейджике? «Александра». Точно: Саша. (Наверное, в честь Горячкиной или Костенюк назвали. Интересно, как меняется мода, одно время было много «Санечек» и «Сашенек», а теперь популярнее всего «Люси» (a la Людмила Руденко) и «Лизы» (a la Елизавета Быкова). У мальчиков скучнее: в любую эпоху «Михаилы» (в честь Чигорина, Ботвинника, Таля; но и Мигеля Найдорфа, и Майкла Адамса), «Петры» (в честь Свидлера и Леко) и «Борисы» (в честь Спасского и Гельфанда). И тоже «Александры», конечно (a la Петров, Алехин, Котов, Белявский, Морозевич, Грищук). Потом следуют «Ефимы» (a la Боголюбов и Геллер), «Василии» (a la Смыслов и Иванчук), «Львы» (a la Полугаевский, Псахис и Аронян). Ну, случается, что какие-нибудь родители-оригиналы назовут сына «Бент» или «Сало́» (или вообще – «Алиреза́».)))

– Здравствуйте, Александра.

– Здравствуйте, Кирилл Геннадьевич! Вы к нам? Заказать какие-то книги? – цветет и сияет собеседница. – Вы зовите меня просто Шушей, мне по-другому неловко!

– Шушей?! Э-э, да, конечно. А вы меня зовите просто Кириллом. Знаете, мне нужны статьи Владимира Крамника. Любые, какие есть в библиотеке, за все годы, по всем изданиям, на всех языках. Вот сейчас собирался по каталогу искать, но, может быть…

– Не надо по каталогу! – девушка чуть не подпрыгивает на месте от восторга. – Я вам помогу, все быстро найду, у нас же теперь компьютер поставлен (представляете?!). А это вы, наверное, пишете новую научную работу? По истории? Вместе с Абзаловым?

(Ну при чем тут Абзалов?

Почему везде и всегда – Абзалов?)

– М-м, не совсем с Абзаловым, но в целом примерно так, да, исследование по истории. Я буду вам очень признателен, э-э, Шуша, если получится быстро отыскать.

Жизнерадостная студентка убегает, легонько напевая под нос: «Крамник, Крамник!» – а Кирилл готовится ждать: берет со стеллажа какую-то книгу, прячется в дальний угол читального зала, в уютное фианкетто по правую руку от входа, глубоко задумывается.

В голове сумбур; мысли летят по всем невозможным вертикалям и диагоналям, и надо бы их как-то упорядочить, выстроить, организовать. Итак: что именно он, Кирилл, сейчас чувствует? М-м, вдохновение? Да, пожалуй, самое точное: «вдохновение». Порыв. Желание работать, исследовать, творить. И отец этого вдохновения, вне всяких сомнений, Дмитрий Александрович Уляшов. (Оу, каких-то два-три часа, проведенных за беседой с Д. А. У. (если, конечно, позволительно называть «беседой» монолог), радикально поменяли настроение Кирилла. Широкая панорама российской политики и культуры, развернутая Уляшовым, не могла не впечатлять; чувство приобщения к тайным механизмам истории, погружения in medias res[10]10
  В гущу событий (лат.).


[Закрыть], понимания, какие силы создают и скрепляют общество, – кружило голову. И надо быть честным: теперь Кириллу ясно, что Абзалов говорил о том же самом, аккуратно вел к тому же – только немного другими маневрами и ходами. Но как все-таки отличается Дмитрий Александрович от Ивана Галиевича. Абзалов организовывал беседы, где события развивались как бы в замедленной съемке, разговор продвигался еле-еле, увязал в болоте, окружающем мысли научрука, и если наконец удавалось выйти на важную тему, то либо не хватало времени, либо действовало утомление. Уляшов, наоборот, сразу же приступал к главному – и рассказывал так, что у Кирилла мурашки бежали по коже.)

Каисса, все постулаты оказались правдой!

Мы-то школярами читали учебники и верили, что история непрерывна, что русская культура стара, как сама Россия, что одно событие следует из другого и что есть сплошная восходящая линия, цепь блестящих триумфов: сначала Петров, этот «Северный Филидор», добивается известности в Европе, потом Яниш публикует легендарный Analyse nouvelle des ouvertures du jeu des échecs[11]11
  «Новый анализ начал шахматной игры» (фр.).


[Закрыть], потом Чигорин героически сражается со Стейницем. В 1920-е – «шахматная горячка», в 1950-е – триумф «советской школы», в 1980-е – грандиозное противостояние Карпова и Каспарова, а начиная с 2014-го – всенародная популярность: Сергей Карякин во главе движения «Вернем шахматную корону в Россию», Мерензон и Дворкович, лоббирующие замену физкультурных уроков в школах на уроки шахматные, блицтурниры в модных кафе, ежегодные матчи «Блондинки против брюнеток» и т. д.

Ха, кто бы знал, что сказка о «непрерывности» придумана Уляшовым!

Что всего полвека назад хитроумный Д. А. У. взял отдельные события, разрозненные факты, изолированные эпизоды, маргинальные истории – и сочинил из них новую позицию, живописную и совершенно лживую картинку развития якобы трехсотлетней массовой российской шахматной культуры: «Издревле на Руси любили шахматное творчество».

И так убедительно получилось, два восклицательных знака.

Но на самом деле эта блистательная конструкция – удерживающая нацию от падения в пустоту, объединяющая людей общими благородными смыслами, дающая гражданам чувство законной гордости и при этом мягко направляющая их к свету – еще очень хрупка и ненадежна. Ее нужно беречь, охранять; пятьдесят лет – действительно мало. («Мы активно пропагандировали идею о том, что шахматная культура изначально близка русским людям, – объяснял Уляшов, – что склонность к наилучшей организации фигур на доске присуща россиянам от рождения (как, допустим, склонность к игре в футбольный мяч у бразильцев), что наше многолетнее лидерство в этой области человеческого знания свидетельствует о каких-то фундаментальных вещах, о не открытых еще законах природы: рождение титанических фигур вроде Ботвинника или Карпова следует связывать не с эффективной работой шахматных секций, но с особенностями конкретного места на земном шаре, с ландшафтом и климатом Среднерусской возвышенности. Эти идеи победили, в них свято верит теперь любой гражданин России, окончивший школу. Но профессиональные историки, Кирилл, должны понимать, что никакой „данной от природы“ склонности не существует, что отечественный культ шахмат – всего лишь „заместительная терапия“, призванная облегчить отказ от опасного русского литературоцентризма. Смешно слышать досужую болтовню о „колоссальной популярности шахмат в СССР“, например. Вот простой вопрос: когда была переведена на русский язык основополагающая „История шахмат“ Гарольда Мюррея, без которой вообще невозможно говорить о каком-либо серьезном изучении игры? В 1920-е? В 1950-е? В 1980-е? Увы, только в конце 2020-х (я лично редактировал перевод, тысячу страниц от чатуранги до Стейница). Так-то, Кирилл! Исток новой культуры близок, как собственные уши, но почти никто его не видит».)

И Кирилл действительно начинал чувствовать себя хранителем сокровенной тайны, добрым ангелом, защищающим страну от ее темного прошлого – хотя, признаться, не так уж глубоко залегала эта «сокровенная тайна» (просто, за исключением горстки ученых, мало кто интересовался подобными вещами; новые поколения россиян, наоборот, старались поменьше думать о том, что происходило до Переучреждения). Да и русская литература со скрытым в ней «вирусом империализма» не казалась, если честно, такой уж страшной.

В конце концов, какие бы страсти ни нагнетал в своих рассказах Уляшов, книги условного Толстого в посткризисной России не запрещали, не жгли на кострах. Никаких репрессий. Пожалуйста, если вам интересна изящная словесность, knock yourself out[12]12
  Флаг вам в руки (англ.).


[Закрыть].

Но как раз интереса-то к ней и нет – ни у кого.

Вот где правда: якобы пылкая любовь россиян к своим национальным писателям была фантомом, фата-морганой; стоило лишить литературу государственной поддержки, отменить школьную зубрежку стихотворений, переставить в библиотеках томики Пушкина и Лермонтова со средней полки на верхнюю – и сразу же выяснилось, что «великие авторы» никому не нужны. Истинная ценность и востребованность их творений оказалась нулевой; их перестали читать в тот же день и час. И теперь, когда все увидели, как скучны и беспомощны сочинители, даже вроде бы стыдно их бояться, специально с ними бороться.

(Но и то сказать: с точки зрения сюжетостроения, и с точки зрения стилистического многообразия, и с точки зрения количества возможных нарративов, и с точки зрения общей сложности драматургии – да вообще со всех точек зрения! – шахматы гораздо интереснее литературы. Зачем все эти поэмы и повести, приключения и похождения, детективы и фантастика, когда 32 фигуры на доске дают вам возможность разыгрывать миллионы историй, каждый раз новых и неожиданных, в каких угодно жанрах и стилях. Сицилианская защита – настоящий триллер, Староиндийская – боевик, Испанская партия – изощренный психологический роман, Русская – любовный (ну, Королевский гамбит – что-то вроде комедии). Льюис Кэрролл говорил, что в книге непременно должны быть картинки и разговоры, так шахматная партия вся – картинка и вся – разговор. (Ходы партнеров как реплики, долгий насыщенный диалог, и каждый раз не знаешь, чем он в итоге завершится: звенящей от напряжения пустотой доски в глубоком эндшпиле? многофигурной матовой комбинацией в миттельшпиле? новинкой и полуэтюдной ничьей уже в дебюте? Так или иначе, шахматы выигрывают у литературы на всех полях и в любых вариантах.))

Но вот что странно.

Шахматная культура выгодна a) соседям России – теперь они не боятся, что начитавшиеся Достоевского русские юноши пойдут на них войной, b) самой России – избавленная от имперских амбиций, она может повышать благосостояние и уровень жизни населения, c) остальному миру – наконец-то имеющему дело не с ордой безумных фанатиков, но со вдумчивыми и надежными партнерами. Получается, шахматная культура выгодна всем. Почему же тогда она так долго не могла занять свое законное место в умах и сердцах россиян, почему прозябала где-то на самой обочине истории, что твой конь на краю доски? Неужели литературное лобби, о котором рассказывал Д. А. У., намеренно блокировало естественный ход вещей, специально мешало русским людям прийти к шахматам? Если это так, Каисса, то сколько лет упущено зря, сколько принесено напрасных жертв. Только Уляшов, истинно великий, сумел переломить ситуацию. И теперь все воспринимают новую, мирную, прекрасную Россию как должное. Да, коротка людская память, всего-то два поколения сменилось – и никто уже не способен представить другой жизни, другой культуры, другой страны. (Кирилл ведь тоже не мог.) Уляшов говорит, таковы свойства человеческого мозга, и не стоит слишком ворошить прошлое, не стоит указывать согражданам, что когда-то место Ботвинника занимал Пушкин. Пусть об этом знают только профессионалы: хранители культуры, знатоки исторических тайн. (Кирилл будет таким же профессионалом! Специалисты еще оценят блестящие исследования К. Г. Чимахина – сначала в России, а потом, когда кончится Карантин, – во всем мире.

Оу, и почему так долго не возвращается Шуша?!)

* * *

– Ну и как, много тебе удалось отыскать статей?

– Да вот немного. Всего три штуки, даже подозрительно; я опасаюсь, что у них там в библиотечном компьютере ошибка какая-то, надо бы по каталогам перепроверить.

– Слушай, а почему ты вообще решил заняться именно Крамником?

Кирилл и Майя гуляют по Петроградской стороне, и он пересказывает последние новости: многочасовой разговор с Д. А. У., внезапный (весьма любопытный) поворот в теме диссертации, неудачный поход в Публичку. (Увы, ожидаемого Кириллом впечатления эти рассказы не производят: его Майя – рассеянная Майя – роняющая предметы, рассыпающая бумаги, постоянно зевающая ключи и продуктовые талоны Майя – совершенно спокойно воспринимает сенсационную информацию о былом господстве литературы в России, о мастерски проведенной Уляшовым замене литературоцентризма на шахматоцентризм, о новом культурном консенсусе, сложившемся полвека назад; она все это уже знала.

(Гораздо сильнее ее почему-то заинтересовал Крамник.)

– Все знала? – не верит своим ушам Кирилл. – На четвертом-то курсе?

– Да я и на первом курсе знала.

– Но… как такое могло быть? Ведь только продвинутые ученые…

– Сложно сказать… – задумчиво тянет Майя. – Так само получилось. Понимаешь, я же с детства в академической среде, и родители в университете работали, и гости заходили соответствующие, в беседах что-то мелькало. Словом, секрет Полишинеля.

– Почему же ты мне ничего не говорила?

– Я думала, ты и так в теме; ты же работаешь с Абзаловым. А вообще об этом не говорят специально. Знают, но не говорят, понимаешь? Четвертый постулат Уляшова.

– Ха-ха, работаю с Абзаловым! Ну как бы да, я там вроде «французского» слона c8, формально присутствую на доске, – сразу же раздражается Кирилл. – Хотя ты права. Абзалов заводил со мной беседы на эту тему, вот только так хитро подходил к делу, что я вообще ничего понять не мог, думал – насмешка или нелепость, бонклауд какой-то. Если бы не Уляшов, я бы до вашего «секрета Полишинеля» еще десять лет добирался.)

А вокруг между тем живет ничего не знающая о секретах страна.

На полукруглом проспекте Крогиуса многолюдно и празднично, из вестибюля метро «Рагозинская» выходят пестрые группы туристов, желающих осмотреть Петропавловскую крепость, и из репродукторов, скрывающихся где-то в глубине Александровского парка, доносятся призывные звуки: «Добро пожаловать в Санкт-Петербург, культурную столицу России! Город мостов и каналов, город Петрова и Чигорина, Левенфиша и Ботвинника, Корчного и Спасского, Карпова и Свидлера!» Кирилл вспоминает, как лет пятнадцать назад совсем маленьким мальчиком он приезжал в Петербург вместе с родителями (отец тогда получил премию за разработку новой вакцины от ротавируса L), и они так же выходили на «Рагозинской», и так же шли смотреть Петропавловку, и посещали квартиру-музей Шифферса, и ходили с экскурсией «по романовским местам» (Кирилл тогда очень увлекался творчеством Петра Романовского, штудировал его книгу о миттельшпиле).

– Так почему Владимир Борисович?! – говорит Майя.

– Э-э, что?

– Я спрашиваю, почему ты вдруг решил искать статьи Крамника?

– Оу, ты про это! Видишь ли, – принимается объяснять Кирилл, – странно у нас беседа сложилась с Дмитрием Александровичем. У Д. А. У. вообще довольно необычный modus docendi[13]13
  Способ преподавания (лат.).


[Закрыть]: тебе кажется, что Уляшов сентиментальничает, вспоминает что-то о давно ушедшей юности, зря тратит темпы на ненужные мемуары, – а потом выясняется, что он вел к чему-то очень важному, методологически важному, идейно важному. Так и с Крамником получилось. Д. А. У. хлебнул кипяточку, взгляд расфокусировал и говорит своим нежным на всю квартиру басом, мол, когда я был школьником, Кирилл, ведущие шахматисты мира вдруг принялись играть давно забытую, заброшенную (на высшем уровне) Итальянскую партию – причем не в комбинационной манере, как это делали романтики, но в сугубо маневренной, позиционной – Giuoco Pianissimo[14]14
  Тишайшая игра (итал.).


[Закрыть]; а почему, Кирилл, пошла такая мода? Ну мне откуда знать, я вообще Итальянской партией никогда не занимался, только Испанской, так и отвечаю, и Уляшов объявляет: из-за Крамника. Оказывается, в 2000 году в Лондоне в матче за звание чемпиона мира Крамник, играя черными, применил против Каспарова… Берлинскую стену. Каспаров такую защиту почти некорректной считал, бросился опровергать. Пять раз сыграли они Испанскую партию, четырежды Крамник шел на Берлинский вариант – и всегда удерживал позицию. Ну, у шахматной общественности случился натуральный шок: Испанская партия опровергнута, Руй Лопес плачет у подножия Берлинской стены, и как теперь добывать перевес за белых?