Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

 
Судя меня довольно строго,
В моих стихах находишь ты,
Что в них торжественности много
И слишком мало простоты.
Так. В беспредельное влекома,
Душа незримый чует мир,
И я не раз под голос грома,
Быть может, строил мой псалтырь.
Но я не чужд и здешней жизни;
Служа таинственной отчизне,
Я и в пылу душевных сил
О том, что близко, не забыл.
Поверь, и мне мила природа,
И быт родного нам народа;
Его стремленья я делю,
И всё земное я люблю,
Все ежедневные картины,
Поля, и села, и равнины,
И шум колеблемых лесов,
И звон косы в лугу росистом,
И пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков;
В степи чумацкие ночлеги,
И рек безбережный разлив,
И скрып кочующей телеги,
И вид волнующихся нив;
Люблю я тройку удалую
И свист саней на всём бегу,
На славу кованную сбрую
И золоченую дугу;
Люблю тот край, где зимы долги,
Но где весна так молода,
Где вниз по матушке по Волге
Идут бурлацкие суда;
И все мне дороги явленья,
Тобой описанные, друг,
Твои гражданские стремленья
И честной речи трезвый звук.
Но всё, что чисто и достойно,
Что на земле сложилось стройно,
Для человека то ужель,
В тревоге вечной мирозданья,
Есть грань высокого призванья
И окончательная цель?
Нет, в каждом шорохе растенья
И в каждом трепете листа
Иное слышится значенье,
Видна иная красота!
Я в них иному гласу внемлю
И, жизнью смертною дыша,
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа;
И что ее, всегда чаруя,
Зовет и манит вдалеке,
О том поведать не могу я
На ежедневном языке.
 

конец декабря 1858 – до 10 января 1859

 
Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!
Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут;
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд.
 
 
Ни пред какой земною властью
Своей он мысли не таит,
Не льстит неправому пристрастью,
Вражде неправой не кадит.
Ни пред венчанными царями,
Ни пред судилищем молвы
Он не торгуется словами,
Не клонит рабски головы.
 
 
Друзьям в угодность, боязливо
Он никому не шлет укор;
Когда ж толпа несправедливо
Свой постановит приговор,
Один, не следуя за нею,
Пред тем, что чисто и светло,
Дерзает он, благоговея,
Склонить свободное чело.
 

конец 1858 – до 25 января 1859

 
Дождусь ли той истории,
Когда придет весна
И молодой цикории
Засветит желтизна!
 
 
Уже любовной жаждою
Вся грудь моя горит,
И вспрыгнуть щепка каждая
На щепку норовит.
 
 
Земля цветами новыми
Покрылася опять,
Пошли быки с коровами
В зеленый луг гулять,
 
 
И, силой обаятельной
За стадом их влеком,
Готов я бессознательно
Сам сделаться быком!
 

февраль 1859

 
Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!
С жизнью бороться приходится, с Бабой-ягою!
Старая крепко меня за бока ухватила,
Сломится, так и гляжу, молодецкая сила!
Пусть бы хоть молча, а то ведь накинулась с бранью,
Слух утомляет мне, сплетница, всякою дрянью.
Ох, насолили мне дрязги и мелочи эти!
Баба, постой, погоди, не одна ты на свете!
Сила и воля нужны мне для боя иного —
После, пожалуй, с тобою мы схватимся снова!
 

до марта 1859

 
Сижу да гляжу я всё, братцы, вон в эту сторонку
Где катятся волны, одна за другой вперегонку.
Волна погоняет волну среди бурного моря,
Что день, то за горем всё новое валится горе,
Сижу я и думаю: что мне тужить за охота,
Коль завтра прогонит заботу другая забота?
Ведь надобно ж место всё новым да новым кручинам —
Так что же тужить, коли клин выбивается клином?
 

до марта 1859

 
Нас не преследовала злоба,
Не от вражды иль клеветы —
От наших дум ушли мы оба,
Бежали вместе, я и ты.
 
 
Зачем же прежний глас упрека
Опять твердит тебе одно,
Опять пытующее око
Во глубь души устремлено?
 
 
Смотри: наш день восходит чисто,
Ночной рассеялся туман,
Играя далью золотистой,
Нас манит жизни океан.
 
 
Уже надутое ветрило
Наш челн уносит в новый край —
Не сожалей о том, что было,
И взор обратно не кидай!
 

до июля 1859

 
Есть много звуков в сердца глубине,
Неясных дум, непетых песней много;
Но заглушает вечно их во мне
Забот немолчных скучная тревога.
 
 
Тяжел ее непрошеный напор,
Издавна сердце с жизнию боролось —
Но жизнь шумит, как вихорь ломит бор,
Как ропот струй, так шепчет сердца голос.
 

до июля 1859

 
К страданиям чужим ты горести полна,
И скорбь ничья тебя не проходила мимо;
К себе лишь ты одной всегда неумолима,
Всегда безжалостна и вечно холодна.
 
 
Но если б видеть ты любя щею душою
Могла со стороны хоть раз свою печаль —
О, как самой себя тебе бы стало жаль
И как бы плакала ты грустно над собою!
 

до июля 1859

 
О, если б ты могла хоть на единый миг
Забыть свою печаль, забыть свои невзгоды,
О, если бы хоть раз я твой увидел лик,
Каким я знал его в счастливейшие годы!
 
 
Когда в твоих глазах засветится слеза,
О, если б эта грусть могла пройти порывом
Как в теплую весну пролетная гроза,
Как тень от облаков, бегущая по нивам!
 

до июля 1859

 
Исполать тебе, жизнь, – баба старая,
Привередница крикливая,
Что ты, лаючись, накликнулась,
Растолкала в бока добра молодца,
Растрепала его думы, тяжкие!
Что ты сердца голос горестный
Заглушила бранью крупною!
Да не голос один заглушила ты —
Заглушила ты тот гуслярный звон,
Заглушила песни многие,
Что в том голосе раздавалися,
Затоптала все Божьи цветики,
Что сквозь горести пробивалися!
 
 
Пропадай же, жизнь – баба старая!
Дай разлиться мне по подне бесью,
Разлететься душой свободною,
Песней вольною, бесконечною!
 

1859

 
«Вы любите ли сыр?» – спросили раз ханжу,
«Люблю, – он отвечал, – я вкус в нем нахожу».
 

1854

Греческое стихотворение

 
Я недавно приехал в Коринф…
Вот ступени, а вот колоннада!
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водопада!
 
 
Целый день я на солнце сижу,
Трусь елеем вокруг поясницы,
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы;
 
 
Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я;
Дорог мне вожделенный покой,
«Красота, красота!» – всё твержу я…
 
 
А когда ниспускается ночь…
Мы в восторгах с рабынею млеем…
Всех рабов высылаю я прочь
И… опять натираюсь елеем…
 

1854

 
Вянет лист, проходит лето,
     Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета
     Хочет застрелиться.
 
 
Погоди, безумный! снова
     Зелень оживится…
Юнкер Шмидт! честное слово,
     Лето возвратится.
 

1854

 
Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура!
 
 
Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.
 
 
Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколаду.
 
 
Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна…
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна.
 
 
За двумя решетками
Пусть меня клянет,
Пусть шевелит четками,
Старика зовет.
 
 
Слышу на балконе
Шорох платья… чу!
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.
 
 
Погоди, прелестница,
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!
 
 
О сеньора милая!
Здесь темно и серо…
Страсть кипит унылая
В вашем кавальеро.
 
 
Здесь, перед бананами, —
Если не наскучу, —
Я между фонтанами
Пропляшу качучу.
 
 
И на этом месте,
Если вы мне рады, —
Будем петь мы вместе
Ночью серенады.
 
 
Будет в нашей власти
Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире,
 
 
Об улыбках, взорах,
Вечном идеале,
О тореадорах
И об Эскурьяле…
 
 
Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура.
 

1854

(Подражение Гейне)

 
На взморье, у самой заставы,
Я видел большой огород:
Растет там высокая спаржа,
Капуста там скромно растет.
 
 
Там утром всегда огородник
Лениво проходит меж гряд;
На нем неопрятный передник,
Угрюм его пасмурный взгляд.
 
 
Польет он из лейки капусту,
Он спаржу небрежно польет,
Нарежет зеленого луку
И после глубоко вздохнет.
 
 
Намедни к нему подъезжает
Чиновник на тройке лихой;
Он в теплых, высоких галошах,
На шее лорнет золотой.
 
 
«Где дочка твоя?» – вопрошает
Чиновник, прищурясь в лорнет;
Но, дико взглянув, огородник
Махнул лишь рукою в ответ.
 
 
И тройка назад поскакала,
Сметая с капусты росу;
Стоит огородник угрюмо
И пальцем копает в носу.
 

1854

(Романсеро с испанского)

 
Девять лет дон Педро Гомец,
По прозванью Лев Кастильи,
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь.
И всё войско дона Педра —
Девять тысяч кастильянцев —
Все по данному обету
Не касаются мясного,
Ниже хлеба не снедают,
Пьют одно лишь молоко…
Всякий день они слабеют,
Силы тратя по-пустому,
Всякий день дон Педро Гомец
О своем бессилье плачет,
Закрываясь епанчою.
Настает уж год десятый, —
Злые мавры торжествуют,
А от войска дона Педра
Налицо едва осталось
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Гомец
И сказал им: «Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совестью и честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только молока!»
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
«Sancto Jago Compostello![20]20
  Святой Иаков Компостельский! (исп.)


[Закрыть]
Честь и слава дону Педру!
Честь и слава Льву Кастильи!»
А каплан его Диего
Так сказал себе сквозь зубы:
«Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским!»
И, услышав то, дон Педро
Произнес со громким смехом:
«Подарить ему барана —
Он изрядно подшутил!»
 

1854

 
Люблю тебя, дева, когда золотистый
И солнцем облитый ты держишь лимон,
И юноши зрю подбородок пушистый
Меж листьев аканфа и белых колонн!
Красивой хламиды тяжелые складки
        Упали одна за другой:
Так в улье шумящем вкруг раненой матки
        Снует озабоченный рой.
 

1854

 
Фриц Вагнер, студьозус из Йены,
Из Бонна Йеронимус Кох
Вошли в кабинет мой с азартом, —
Вошли, не очистив сапог.
 
 
«Здорово, наш старый товарищ!
Реши поскорее наш спор:
Кто доблестней, Кох или Вагнер?» —
Спросили с бряцанием шпор.
 
 
«Друзья! Вас и в Йене и в Бонне
Давно уже я оценил.
Кох логике славно учился,
А Вагнер искусно чертил».
 
 
Ответом моим недовольны,
«Решай поскорее наш спор!» —
Они повторяли с азартом
И с тем же бряцанием шпор.
 
 
Я комнату взглядом окинул
И, будто узором прельщен,
«Мне нравятся очень обои!» —
Сказал им и выбежал вон.
 
 
Понять моего каламбура
Из них ни единый не мог,
И долго стояли в раздумье
Студьозусы Вагнер и Кох.
 

1854

Басня

 
На небе вечерком светилася Звезда.
                     Был постный день тогда:
Быть может, пятница, быть может, середа.
В то время по саду гуляло чье-то Брюхо
              И рассуждало так с собой,
              Бурча и жалобно и глухо:
                                 «Какой
                           Хозяин мой
                     Противный и несносный!
                 Затем что день сегодня постный,
Не станет есть, мошенник, до звезды!
                     Не только есть! Куды!
                 Не выпьет и ковша воды!
                 Нет, право, с ним наш брат не сладит…
                 Знай бродит по саду, ханжа,
                 На мне ладони положа…
                 Совсем не кормит, – только гладит!»
Меж тем ночная тень мрачней кругом легла.
Звезда, прищурившись, глядит на край окольный:
                 То спрячется за колокольней,
                 То выглянет из-за угла,
                 То вспыхнет ярче, то сожмется…
Над животом исподтишка смеется.
Вдруг Брюху ту Звезду случилось увидать,
                                 Ан хвать!
                 Она уж кубарем несется
                           С небес долой
                           Вниз головой
И падает, не удержав полета,
                           Куда ж? в болото!
Как Брюху быть! кричит: ахти да ах!
                 И ну ругать Звезду в сердцах!
Но делать нечего! другой не оказалось…
                 И Брюхо, сколько ни ругалось,
                                 Осталось
                 Хоть вечером, а натощах.
 
 
                     Читатель! басня эта
Нас учит не давать без крайности обета
                     Поститься до звезды,
           Чтоб не нажить себе беды.
     Но если уж пришло тебе хотенье
           Поститься для душеспасенья,
                           То мой совет —
           Я говорю тебе из дружбы —
                    Спасайся! слова нет!
     Но главное: не отставай от службы!
Начальство, день и ночь пекущеесь о нас,
Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву,
           Тебя, конечно, в добрый час
Представит к ордену святого Станислава.
Из смертных не один уж в жизни испытал,
Как награждают нрав почтительный и скромный.
           Тогда в день постный, в день скоромный,
           Сам будучи степенный генерал,
           Ты можешь быть и с бодрым духом,
                           И с сытым брюхом,
Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде
                           Быть при звезде?
 

1854

(Который будет издан вскоре при полном собрании моих сочинений)

 
Когда в толпе ты встретишь человека,
       Который наг[21]21
  Вариант: на коем фрак. – Прим. Козьмы Пруткова.


[Закрыть];
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
       Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке,
       Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, —
       Знай – это я!
 
 
Кого язвят со злостью вечно новой
       Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
       Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —
       Знай – это я:
В моих устах спокойная улыбка,
       В груди – змея!..
 

1856

(Как будто из Гейне)

 
Помню я тебя ребенком, —
Скоро будет сорок лет! —
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет…
 
 
Было так тебе неловко!..
Ты сказала мне тайком:
«Распусти корсет мне сзади, —
Не могу я бегать в нем!»
 
 
Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал,—
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял…
 

1860

 
В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть,
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит!
Люблю подчас подсесть к старухам,
Смотреть на их простую ткань,
Люблю я слушать русским ухом
На сходках уличную брань!
Вот собрались. – Эй ты, не мешкай!
– Да ты-то что ж? Небось устал!
– А где Ермил? – Ушел с тележкой!
– Эх, чтоб его! – Да чтоб провал!..
– Где тут провал? – Вот я те, леший!
– Куда полез? Знай, благо пеший!
– А где зипун? – Какой зипун?
– А мой! – Как твой? – Эх, старый лгун!
– Смотри задавят! – Тише, тише!
– Бревно несут! – Эй вы, на крыше!
– Вороны! – Митька! Амельян!
– Слепой! – Свинья! – Дурак! – Болван!
И все друг друга с криком вящим
Язвят в колене восходящем.
 
 
Ну что же, родные?
Довольно ругаться!
Пора нам за дело
Благое приняться!
 
 
Подымемте дружно
Чугунную бабу!
Всё будет досужно,
Лишь песня была бы!
 
 
Вот дуются жилы,
Знать, чуют работу!
И сколько тут силы!
И сколько тут поту!
 
 
На славу терпенье,
А нега на сором!
И дружное пенье
Вдруг грянуло хором:
 
 
«Как на сытном-то на рынке
Утонула баба в крынке,
Звали Мишку на поминки,
Хоронить ее на рынке,
Ой, дубинушка, да бухни!
Ой, зеленая, сама пойдет!
 
 
Да бум!
Да бум!
Да бум!»
 
 
Вот поднялась стопудовая баба,
Всё выше, выше, медленно, не вдруг…
– Тащи, тащи! Эй, Федька, держишь слабо!
– Тащи еще! – Пускай! – И баба: бух!
Раздался гул, и, берег потрясая,
На три вершка ушла в трясину свая!
              Эх бабобитье! Всем по нраву!
              Вот этак любо работать!
              Споем, друзья, еще на славу!
              И пенье грянуло опять:
 
 
«Как на сытном-то на рынке
Утонула баба в крынке» и пр.
 
 
Тащи! Тащи! – Тащи еще, ребята!
Дружней тащи! Еще, и дело взято!
Недаром в нас могучий русский дух!
Тащи еще! – Пускай! – И баба: бух!
Раздался гул, и, берег потрясая,
На два вершка ушла в трясину свая!
 

начало 1860-х

Составлен аудитором вместе с полковым адъютантом 22-го февраля 1821 года, в Житомирской губернии, близ города Радзивиллова.

Утверждаю. Полковник[22]22
  Для себя я, разумеется, места не назначил. Как начальник, я должен быть в одно время везде и предоставляю себе разъезжать по линии и вдоль колонны.


[Закрыть]

1

 
Впереди идут два горниста,
Играют отчетисто и чисто.
 

2

 
Идет прапорщик Густав Бауер,
На шляпе и фалдах несет трауер.
 

3

 
По обычаю, искони заведенному,
Идет майор, пеший по-конному.
 

4

 
Идет каптенармус во главе капральства,
Пожирает глазами начальство.
 

5

 
Два фурлейта ведут кобылу.
Она ступает тяжело и уныло.
 

6

 
Это та самая кляча,
На которой ездил виновник плача.
 

7

 
Идет с печальным видом казначей,
Проливает слезный ручей.
 

8

 
Идут хлебопеки и квартирьеры,
Хвалят покойника манеры.
 

9

 
Идет аудитор, надрывается,
С похвалою о нем отзывается.
 

10

 
Едет в коляске полковой врач,
Печальным лицом умножает плач.
 

11

 
На козлах сидит фершал из Севастополя,
Поет плачевно: «Не одна во поле…»
 

12

 
Идет с кастрюлею квартирмейстер,
Несет для кутьи крахмальный клейстер.
 

13

 
Идет майорская Василиса,
Несет тарелку, полную риса.
 

14

 
Идет с блюдечком отец Герасим,
Несет изюму гривен на семь.
 

15

 
Идет первой роты фельдфебель,
Несет необходимую мебель.
 

16

 
Три бабы, с флером вокруг повойника,
Несут любимые блюда покойника:
 

17

 
Ножки, печенку и пупок под соусом;
Все три они вопят жалобным голосом.
 

18

 
Идут Буренин и Суворин,
Их плач о покойнике непритворен.
 

19

 
Идет, повеся голову, Корш,
Рыдает и фыркает, как морж.
 

20

 
Идут гуси, индейки и утки,
Здесь помещенные боле для шутки.
 

21

 
Идет мокрая от слез курица,
Не то смеется, не то хмурится.
 

22

 
Едет сама траурная колесница,
На балдахине поет райская птица.
 

23

 
Идет слабосильная команда с шанцевым
                                                         струментом,
За ней телега с кирпичом и цементом.
 

24

 
Между двух прохвостов идет уездный зодчий,
Рыдает изо всей мочи.
 

25

 
Идут четыре ветеринара,
С клистирами на случай пожара.
 

26

 
Гг. юнкера несут регалии:
Пряжку, темляк, репеек и так далее.
 

27

 
Идут гг. офицеры по два в ряд,
О новой вакансии говорят.
 

28

 
Идут славянофилы и нигилисты,
У тех и у других ногти не чисты.
 

29

 
Ибо, если они не сходятся в теории вероятности,
То сходятся в неопрятности.
 

30

 
И поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее
Русского безбожия и православия.
 

31

 
На краю разверстой могилы
Имеют спорить нигилисты и славянофилы.
 

32

 
Первые утверждают, что кто умрет,
Тот весь обращается в кислород.
 

33

 
Вторые – что он входит в небесные угодия
И делается братчиком Кирилла-Мефодия.
 

34

 
И что верные вести оттудова
Получила сама графиня Блудова.
 

35

 
Для решения этого спора
Стороны приглашают аудитора,
 

36

 
Аудитор говорит: «Рай-диди-рай!
Покойник отправился прямо в рай».
 

37

 
С этим отец Герасим соглашается,
И погребение совершается…
 

Исполнить, как сказано выше.

Полковник ^***. 239

Примечание полкового адъютанта. После тройного залпа из ружей, в виде последнего салюта человеку и товарищу, г. полковник вынул из заднего кармана батистовый платок и, отерев им слезы, произнес следующую речь:

1

 
Гг. штаб– и обер-офицеры!
Мы проводили товарища до последней квартиры.
 

2

 
Отдадим же долг его добродетели:
Он умом равен Аристотелю.
 

3

 
Стратегикой уподоблялся на войне
Самому Кутузову и Жомини.
 

4

 
Бескорыстием был равен Аристиду —
Но его сразила простуда.
 

5

 
Он был красою человечества,
Помянем же добром его качества.
 

6

 
Гг. офицеры, после погребения
Прошу вас всех к себе на собрание.
 

7

 
Я поручил юнкеру фон Бокт
Устроить нечто вроде пикника.
 

8

 
Это будет и закуска, и вместе обед —
Итак, левое плечо вперед.
 

9

 
Заплатить придется очень мало,
Не более пяти рублей с рыла.
 

10

 
Разойдемся не прежде, как ввечеру —
Да здравствует Россия – ура!!
 

Примечание отца Герасима. Видяй сломицу в оке ближнего, не зрит в своем ниже бруса. Строг и свиреп быши к рифмам ближнего твоего, сам же, аки свинья непотребная, рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси. Иди в огонь вечный, анафема.

Примечание рукою полковника. Посадить Герасима под арест за эту отметку. Изготовить от моего имени отношение ко владыке, что Герасим искажает текст, называя сучец – сломицею. Это все равно, что если б я отворот назвал погонами.

Доклад полкового адъютанта. Так как отец Герасим есть некоторым образом духовное лицо, находящееся в прямой зависимости от консистории и Св. Синода, то не будет ли отчасти неловко подвергнуть его мере административной посаждением его под арест, установленный более для проступков по военной части.

Отметка полковника. А мне что за дело. Все-таки посадить после пикника.

Примечание полкового адъютанта. Узнав о намерении полковника, отец Герасим изготовил донос графу Аракчееву, в котором объяснял, что полковник два года не был на исповеди. О том же изготовил он донос и к архипастырю Фотию и прочел на пикнике полковнику отпуски. Однако когда подали горячее, не отказался пить за здоровье полковника, причем полковник выпил и за его здоровье. Это повторялось несколько раз, и после бланманже и суфле-вертю, когда гг. офицеры танцевали вприсядку, полковник и отец Герасим обнялись и со слезами на глазах сделали три тура мазурки, а дело предали забвению. При этом был отдан приказ, чтобы гг. офицеры и юнкера, а равно и нижние чины не смели исповедоваться у посторонних иереев, а только у отца Герасима, под опасением для гг. офицеров трехнедельного ареста, для гг. юнкеров дежурств при помойной яме, а для нижних чинов телесного наказания.