Текст книги "Стихотворения. Поэмы"

1860-е годы

ПОДРАЖАНИЕ

(«Я видел смерть: она сидела…»)

 
. . . . . . . . . . . . .
Прости, печальный мир, где темная стезя
      Над бездной для меня лежала,
      Где жизнь меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
      Небес лазурная завеса,
Любимые холмы, ручья веселый глас,
      Ты, утро – вдохновенья час,
Вы, тени мирные таинственного леса,
      И всё – прости в последний раз!
 
 
Ты притворяешься, повеса,
Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас.
 

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

 
. . . . . . . . . . . . .
       Приди, меня мертвит любовь!
       В молчанье благосклонной ночи
Явись, волшебница! Пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
       И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги…
 
 
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя: здоровья дар благой
      Мне снова ниспослали боги,
      А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.
 
 
По мне же, вид являет мерзкий
В одежде дева офицерской.
 

ИЗ ПИСЬМА

 
Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже б не было сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
 
 
Город есть еще один,
Называется он Мглин,
Мил евреям и коровам,
Стоит Луги с Новоржевым.
 

ДОРИДЕ

 
Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет милая моя не может лицемерить;
Все непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая – харит бесценный дар,
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.
 
 
244 Томительна харит повсюду неизбежность.
 

ВИНОГРАД

 
. . . . . . . . . .
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
 
 
Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.
 

ЖЕЛАНИЕ

(«Кто видел край, где роскошью природы…»)

 
. . . . . . . . . . . . .
И там, где мирт шумит над тихой урной,
Увижу ль вновь, сквозь темные леса,
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?
 
 
Утихнут ли волненья жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой заснуть на лоне мирной лени?..
 
 
Пятьсот рублей я наложил бы пени
За урну, лень и миртовы леса.
 

НА СТРАНИЦЕ, ГДЕ ПОМЕЩЕНО ОБРАЩЕННОЕ К Е.А. БАРАТЫНСКОМУ ЧЕТВЕРОСТИШИЕ «Я ЖДУ ОБЕЩАННОЙ ТЕТРАДИ…», ТОЛСТОЙ НАПИСАЛ:

 
            Вакх, Лель, хариты, томны урны,
       Проказники, повесы, шалуны,
Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны,
       Камены, музы, грации лазурны,
            Питомцы, баловни луны,
Наперсники пиров, любимцы Цитереи
       И прочие небрежные лакеи.
 

АКВИЛОН

 
Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник болотный долу клонишь?
Зачем на дальний небосклон
Ты облако столь гневно гонишь?
. . . . . . . . . . .
 
 
Как не наскучило вам всем
Пустое спрашивать у бури?
Пристали все: зачем, зачем? —
Затем, что то – в моей натуре!
 

ПРОРОК

 
. . . . . . . . . . . .
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!»
 
 
Вот эту штуку, пью ли, ем ли,
Всегда люблю я, ей-же-ей!
 

ЗОЛОТО И БУЛАТ

 
Всё мое, – сказало злато;
Всё мое, – сказал булат;
Всё куплю, – сказало злато;
Всё возьму, – сказал булат.
 
 
Ну, так что ж? – сказало злато;
Ничего! – сказал булат.
Так ступай! – сказало злато;
И пойду! – сказал булат.
 

В.С. ФИЛИМОНОВУ ПРИ ПОЛУЧЕНИИ ПОЭМЫ ЕГО «ДУРАЦКИЙ КОЛПАК»

 
. . . . . . . . . .
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
 
 
Сей Филимонов, помню это,
И в наш ходил когда-то дом:
Толстяк, исполненный привета,
С румяным ласковым лицом.
 

АНЧАР

 
. . . . . . . . .
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы,
 
 
Тургенев, ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.
 

ОТВЕТ

 
. . . . . . . . . . . .
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! В Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
 
 
Когда бы не было тут Пресни,
От муз с харитами хоть тресни.
 

ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ

 
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.
 
 
Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.
 

конец 1950-х – начало 1860-х

1

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Что ты изволишь в котле варить?» —
 «Кашицу, матушка, кашицу,
Кашицу, сударыня, кашицу!»
 

2

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А где ты изволил крупы достать?» —
«За морем, матушка, за морем,
За морем, сударыня, за морем!»
 

3

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
Нешто своей крупы не было?» —
«Сорная, матушка, сорная,
Сорная, сударыня, сорная!»
 

4

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А чем ты изволишь мешать ее?» —
«Палкою, матушка, палкою,
Палкою, сударыня, палкою!»
 

5

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
 
 
А ведь каша-то выйдет крутенька?» —
«Крутенька, матушка, крутенька,
Крутенька, сударыня, крутенька!»
 

6

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша-то выйдет солона?» —
«Солона, матушка, солона,
Солона, сударыня, солона!»
 

7

 
«Государь ты наш батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?» —
«Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!»
 

до начала ноября 1861

 
На нивы желтые нисходит тишина,
В остывшем воздухе от меркнущих селений,
Дрожа, несется звон… Душа моя полна
Разлукою с тобой и горьких сожалений.
 
 
И каждый мой упрек я вспоминаю вновь,
И каждое твержу приветливое слово,
Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,
Но что внутри себя я схоронил сурово.
 

начало 1862

 
Прошу простить великодушно,
Что я, как старый генерал,
В борьбе суровой с жизнью душной,
Моим посланьем опоздал!
(Сравненье здесь с главою рати,
Без предыдущего звена,
Хоть Вам покажется некстати,
Но рифма мне была нужна.)
Итак, без дальних отступлений,
Желаю Вам на Новый год
Поболе новых вдохновений,
Помене тягостных забот.
Для Вас дай Бог, чтоб в этом годе
Взошла счастливая заря!
Р. S.
Со мной о Вашем переводе
Из драмы «Фауст» говоря,
Упомянули Вы недавно
(Серебролукий Вас прости!),
Что всё бы шло довольно плавно,
Но трудно стих перевести,
Где Фауст, в яром озлобленье,
Кляня всё то, что deus vult[23]23
  Бог хочет (лат.).


[Закрыть]
Вдруг говорит для заключенья:
«Und fluch vor Allem der Geduld!»[24]24
  И прежде всего, прокляните терпение! (нем.)


[Закрыть]
Вращаясь в Фебовом синклите,
Быть может, стал я слишком лих,
Но как Вам кажется, скажите,
Нельзя ли тот строптивый стих
(Храня при том с почтеньем эха
Оригинала глубину)
Перевести не без успеха:
«Терпенье глупое кляну»?
 

начало 1860-х (?)

 
Взбунтовалися кастраты,
Входят в папины палаты:
«Отчего мы не женаты?
       Чем мы виноваты?»
 
 
Говорит им папа строго:
«Это что за синагога?
Не боитеся вы Бога?
       Прочь! Долой с порога!»
 
 
Те к нему: «Тебе-то ладно,
Ты живешь себе прохладно,
А вот нам так безотрадно,
       Очень уж досадно!
 
 
Ты живешь себе по воле,
Чай, натер себе мозоли,
А скажи-ка: таково ли
       В нашей горькой доле?»
 
 
Говорит им папа: «Дети,
Было прежде вам глядети,
Потеряв же вещи эти,
       Надобно терпети!
 
 
Жалко вашей мне утраты;
Я, пожалуй, в виде платы,
Прикажу из лучшей ваты
       Вставить вам заплаты!»
 
 
Те к нему: «На что нам вата?
Это годно для халата!
Не мягка, а жестковата
       Вещь, что нам нужна-то!»
 
 
Папа к ним: «В раю дам место,
Будет каждому невеста,
В месяц по два пуда теста.
       Посудите: вес-то!»
 
 
Те к нему: «Да что нам в тесте,
Будь его пудов хоть двести,
С ним не вылепишь невесте
       То, чем жить с ней вместе!»
 
 
«Эх, нелегкая пристала! —
Молвил папа с пьедестала,—
Уж коль с воза что упало,
       Так пиши: пропало!
 
 
Эта вещь, – прибавил папа,—
Пропади хоть у Приапа,
Нет на это эскулапа,
       Эта вещь – не шляпа!
 
 
Да и что вы в самом деле?
Жили б вы в моей капелле,
Под начальством Антонелли,
       Да кантаты пели!»
 
 
«Нет, – ответствуют кастраты,—
Пий ты этакий Девятый,
Мы уж стали сиповаты,
       Поючи кантаты!
 
 
А не хочешь ли для дива
Сам пропеть нам “Casta diva”?
Да не грубо, а пискливо,
Тонко особливо!»
 
 
Испугался папа: «Дети,
Для чего ж мне тонко пети?
Да и как мне разумети
       Предложенья эти?»
 
 
Те к нему: «Проста наука,
В этом мы тебе порука,
Чикнул раз, и вся тут штука —
       Вот и бритва! Ну-ка!»
 
 
Папа ж думает: «Оно-де
Было б даже не по моде
Щеголять мне в среднем роде!»
       Шлет за Де-Мероде.
 
 
Де-Мероде ж той порою,
С королем готовясь к бою,
Занимался под горою
       Папской пехтурою:
 
 
Все в подрясниках шелковых,
Ранцы их из шкурок новых,
Шишек полные еловых,
       Сам в чулках лиловых.
 
 
Подбегает Венерати:
«Вам, – кричит, – уж не до рати!
Там хотят, совсем некстати,
       Папу холощати!»
 
 
Искушенный в ратном строе,
Де-Мерод согнулся втрое,
Видит – дело-то плохое,
       Молвит: «Что такое?»
 
 
Повторяет Венерати:
«Вам теперь уж не до рати,
Там хотят, совсем некстати,
       Папу холощати!»
 
 
Вновь услышав эту фразу,
Де-Мероде понял сразу,
Говорит: «Оно-де с глазу;
       Слушаться приказу!»
 
 
Затрубили тотчас трубы,
В войске вспыхнул жар сугубый,
Так и смотрят все, кому бы
       Дать прикладом в зубы?
 
 
Де-Мероде, в треуголке,
В рясе только что с иголки,
Всех везет их в одноколке
       К папиной светелке.
 
 
Лишь вошли в нее солдаты,
Испугалися кастраты,
Говорят: «Мы виноваты!
       Будем петь без платы!»
 
 
Добрый папа на свободе
Вновь печется о народе,
А кастратам Де-Мероде
       Молвит в этом роде:
 
 
«Погодите вы, злодеи!
Всех повешу за… я!»
Папа ж рек, слегка краснея:
       «Надо быть умнее!»[25]25
  Вариант для дам.
. . . . . . .А кастратам Де-МеродеМолвит в этом роде:«Всяк, кто в этот бунт замешан,Заслужил бы быть повешен!»Папа ж рек, совсем утешен;           «Я один безгрешен!»

[Закрыть]
 
 
И конец настал всем спорам;
Прежний при дворе декорум,
И пищат кастраты хором
       Вплоть ad finem seculorum!..[26]26
  До скончания веков (лат.).


[Закрыть]
 

 
Во дни минувшие, бывало,
Когда являлася весна,
Когда природа воскресала
От продолжительного сна,
Когда ручьи текли обильно
И распускалися цветы,
Младое сердце билось сильно,
Кипели весело мечты, —
С какою радостию чистой
Я вновь встречал в бору сыром
Кувшинчик синий и пушистый
С его мохнатым стебельком;
Какими чувствами родными
Меня манил, как старый друг,
Звездами полный золотыми,
Еще никем не смятый луг!
 
 
Потом пришла пора иная,
И с каждой новою весной,
Былое счастье вспоминая,
Грустней я делался; порой,
Когда темнели неба своды,
Едва шептались тростники,
Звучней ручья катились воды,
Жужжали поздние жуки.
Казалось мне, что мне недаром
Грустить весною суждено,
Что неожиданным ударом
Блаженство кончиться должно.
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
 

до 1866

 
Пантелей-государь ходит по́ полю,
И цветов и травы ему по́ пояс;
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредныим,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
 
 
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
             Государь Пантелей!
             Ты и нас пожалей!
             Свой чудесный елей
             В наши раны излей,
 
 
В наши многие раны сердечные!
Есть меж нами душою увечные,
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами,
Помоги им своими ты травами!
 
 
              А еще, государь, —
              Чего не было встарь —
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются.
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
 
 
Всё, чего им не взвесить, не смеряти,
Всё, кричат они, надо похерити!
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приемы у них дубоватые,
И ученье-то их грязноватое!
         И на этих людей,
         Государь Пантелей,
         Палки ты не жалей
                Суковатыя!
 

20 февраля 1866

 
Вздымаются волны как горы
И к тверди возносятся звездной,
И с ужасом падают взоры
В мгновенно разрытые бездны.
Подобныя страсти, не знает
Средины тревожная сила,
То к небу, то в пропасть бросает
Ладью без весла и кормила.
Не верь же, ко звездам взлетая,
Высокой избранника доле,
Не верь, в глубину ниспадая,
Что звезд не увидишь ты боле!
Стихии безбрежной, бездонной
Уймется волненье, и вскоре
В свой уровень вступит законный
Души успокоенной море.
 

до августа 1866

 
В лесную чащу богатырь при луне
        Въезжает в блестящем уборе;
Он в остром шеломе, в кольчатой броне
И свистнул беспечно, бочась на коне:
        «Какое мне деется горе!»
 
 
И едет он рысью, гремя и звеня,
        Стучат лишь о корни копыты;
Вдруг с дуба к нему кто-то прыг на коня!
«Эй, кто за плечами там сел у меня?
        Со мной, берегись, не шути ты!»
 
 
И щупает он у себя за спиной,
        И шарит, с досадой во взоре,
Но внемлет ответ: «Я тебе не чужой,
Ты, чай, об усобице слышал княжой,
        Везешь Ярослава ты горе!»
 
 
«Ну, ври себе! – думает витязь, смеясь. —
        Вот подлинно было бы диво!
Какая твоя с Ярославом-то связь?
В Софийском соборе спит киевский князь,
        А горе, небось, его живо?»
 
 
Но дале он едет, гремя и звеня,
        С товарищем боле не споря;
Вдруг снова к нему кто-то прыг на коня
И на ухо шепчет: «Вези ж и меня,
        Я, витязь, татарское горе!»
 
 
«Ну, видно, не в добрый я выехал час!
        Вишь, притча какая бывает!
Что шишек еловых здесь падает вас!»
Так думает витязь, главою склонясь,
        А конь уже шагом шагает.
 
 
Но вот и ступать уж ему тяжело,
        И стал спотыкаться он вскоре,
А тут кто-то сызнова прыг за седло!
«Какого там черта еще принесло?» —
        «Ивана Васильича горе!»
 
 
«Долой вас! И места уж нет за седлом!
        Плеча́ мне совсем отдавило». —
«Нет, витязь, уж сели, долой не сойдем!»
И едут они на коне вчетвером,
        И ломится конская сила.
 
 
«Эх, – думает витязь, – мне б из лесу вон
        Да в поле скакать на просторе!
И как я без боя попался в полон!
Чужое, вишь, горе тащить осужден,
        Чужое, прошедшее горе!»
 

до сентября 1866

1

 
Други, вы слышите ль крик оглушительный:
«Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли
Вымыслы ваши в наш век положительный?
Много ли вас остается, мечтатели?
Сдайтеся натиску нового времени!
Мир отрезвился, прошли увлечения —
Где ж устоять вам, отжившему племени,
                 Против течения?»
 

2

 
Други, не верьте! Всё та же единая
Сила нас манит к себе неизвестная,
Та же пленяет нас песнь соловьиная,
Те же нас радуют звезды небесные!
Правда всё та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Дружно гребите во имя прекрасного
                 Против течения!
 

3

 
Вспомните: в дни Византии расслабленной,
В приступах ярых на Божьи обители,
Дерзко ругаясь святыне награбленной,
Так же кричали икон истребители:
«Кто воспротивится нашему множеству!
Мир обновили мы силой мышления —
Где ж побежденному спорить художеству
                 Против течения?»
 

4

 
В оные ж дни, после казни Спасителя,
В дни, как апостолы шли вдохновенные,
Шли проповедовать слово Учителя,
Книжники так говорили надменные:
«Ра спят мятежник! Нет проку в осмеянном,
Всем ненавистном, безумном учении!
Им ли убогим идти галилеянам
                 Против течения?»
 

5

 
Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею:
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею!
Верх над конечным возьмет бесконечное,
Верою в наше святое значение
Мы же возбудим течение встречное
                 Против течения!
 

до мая 1867

 
Ты, что, в красе своей румяной,
Предмет восторженной молвы,
Всегда изящный, вечно рьяный,
Цветешь на берегах Невы,
 
 
Когда к тебе недавно, сдуру,
Я обратил наивный зов
Держать из дружбы корректуру
Моих неизданных стихов,
 
 
Едва их удостоив взгляда,
Должно быть полусонный, ты
С небрежной ленью Алкивьяда
Переворачивал листы.
 
 
Сменив Буткова на Каткова,
Отверг ты всякий ложный стыд.
Тебе смысл здравый не окова,
Тебя нелепость не страшит.
 
 
И я, тобою искаженный,
С изнеможением в кости,
Спешу, смиренный и согбенный,
Тебе спасибо принести;
 
 
Для каждого стиха errata[27]27
  Опечатки (лат.),


[Закрыть]
С утра до вечера пишу,
С супружней кротостью Сократа
Твою ксантиппость я сношу.
 
 
Ругню, вранье, толчки, побои
Приняв, безропотно стою,
Смиренно под твои помои
Склоняю голову мою,
 
 
И в благодарности не шаток,
И твердо веря в связь сердец,
Плету тебе из опечаток
Неувядаемый венец.
 
 
Они, роскошные, как злаки,
Пестрят читающего путь —
Подобно им, отличья знаки
Твою да испещряют грудь,
 
 
И да цветут твои потомки,
На удивление стране,
Так многочисленны, так громки,
Так полновесны, как оне!
 

1 мая 1867

Неоконченная поэма[28]28
  Основанием этому отрывку служит следующая легенда. В 1250 году Раймунд Lullius, или Lulle, сенескалк Балеарских островов, проезжая верхом через площадь города Пальмы, увидел одну даму, входящую в собор. Красота ее так поразила его, что он, забыв всякое приличие и не сходя с лошади, последовал за нею. Такой соблазн наделал много шума, но с этой поры дон Раймунд не переставал преследовать своей любовью донью Элеонору (или, как называют ее другие, Амброзию De Castello). Чтобы от него избавиться, она обещала полюбить его, если он достанет ей жизненный эликсир. Дон Раймунд с радостью принял условие, сделался алхимиком, отправился в отдаленные края и обрекся целому ряду самых невероятных приключений.


[Закрыть]

1

 
Дымясь, качалися кадила,
Хвалебный раздавался хор,
Алтарь сиял, органа сила
Священнопению втори ла
И громом полнила собор.
И под его старинной сенью
На волны набожной толпы
От окон радужною тенью
Косые падали столпы;
А дале мрак ходил по храму,
Лишь чрез открытые врата,
Как сквозь узорчатую раму,
Синела неба красота,
Виднелся берег отдаленный,
И зелень лавров и олив,
И белой пеной окаймленный
Лениво плещущий залив.
 
 
И вот когда замолкли хоры
И с тихим трепетом в сердцах,
Склонив главы, потупя взоры,
Благоговейно пали в прах
Ряды молящихся густые,
И, прославляя Бога сил,
Среди великой литургии
Епископ чашу возносил, —
Раздался шум. Невнятный ропот
Пронесся от открытых врат,
В испуге вдруг за рядом ряд,
Теснясь, отхлынул, – конский топот —
Смятенье – давка – женский крик, —
И на коне во храм проник
Безумный всадник. Вся обитель,
Волнуясь, в клик слилась один:
«Кто он, святыни оскорбитель?
Какого края гражданин?
Египта ль он, Марокка ль житель
Или Гранады гордый сын,
Перед которою тряслися
Уж наши веси столько крат,
Иль не от хищного ль Туниса
К брегам причаливший пират?»
 
 
Но не языческого края
На нем одежда боевая:
Ни шлема с пестрою чалмой,
Ни брони с притчами Корана,
Ни сабли нет на нем кривой,
Ни золотого ятагана.
Изгибы белого пера
Над шапкой зыблются шелковой,
Прямая шпага у бедра,
На груди вышиты оковы,
И, сброшена с его плеча,
В широких складках величаво
Падет на сбрую епанча
С крестом зубчатым Калатравы.
 
 
Меж тем как, пеня удила,
Сердитый конь по звонким плитам
Нетерпеливым бьет копытом,
Он сам, не трогаясь с седла,
Толпе не внемля разъяренной
И как виденьем поражен,
Вперяет взор свой восхищенный
В толпу испуганную жен.
Кто ж он? И чьей красою чудной
Поступок вызван безрассудный?
Кто из красавиц этих всех
Его вовлек во смертный грех?
Их собралось сюда немало,
И юных женщин, и девиц, —
И не скрывают покрывала
Во храме Божием их лиц;
И после первого смущенья
Участья шепот и прощенья
Меж них как искра пробежал,
Пошли догадка за догадкой,
И смех послышался украдкой
Из-за нарядных опахал.
Но, мыслью полная иною,
Одна, в сознанье красоты,
Спешила тканью кружевною
Покрыть виновные черты.
 

2

 
«Я сознаюсь в любви мятежной,
В тревоге чувств, в безумье дел —
Тому безумье неизбежно,
Кто раз, сеньора, вас узрел!
Пусть мой поступок без примера,
Пусть проклят буду я от всех —
Есть воле грань, есть силам мера;
Господь простит мой тяжкий грех,
Простит порыв мой дерзновенный,
Когда я, страстию горя,
Твой лик узнав благословенный,
Забыл святыню алтаря!
Но если нет уж мне прощенья,
Я не раскаиваюсь – знай, —
Я отрекаюсь от спасенья,
Моя любовь мне будет рай!
Я всё попру, я всё разрушу,
За миг блаженства отдаю
Мою измученную душу
И место в будущем раю!..
Сеньора, здесь я жду ответа,
Решите словом мой удел,
На край меня пошлите света,
Задайте ряд опасных дел, —
Я жду лишь знака, жду лишь взора,
Спешите участь мне изречь, —
У ваших ног лежат, сеньора,
Мой ум, и жизнь, и честь, и меч!»
Замолк. В невольном видит страхе
Она лежащего во прахе;
Ему ответить силы нет —
Какой безумцу дать ответ?
Не так он, как другие, любит,
Прямой отказ его погубит,
И чтоб снести его он мог,
Нужны пощада и предлог.
И вот она на вызов страстный,
Склонив приветливо свой взор,
С улыбкой тихой и прекрасной:
«Вставайте, – говорит, – сеньор!
Я вижу, вами овладела
Любовь без меры и предела,
Любить, как вы, никто б не мог,
Но краток жизни нашей срок;
Я вашу страсть делить готова,
Но этот пыл для мира новый
Мы заключить бы не могли
В условья бренные земли;
Чтоб огнь вместить неугасимый,
Бессмертны сделаться должны мы.
Оно возможно; жизни нить
Лишь стоит чарами продлить.
Я как-то слышала случайно,
Что достают для этой тайны
Какой-то корень или злак,
Не знаю где, не знаю как,
Но вам по сердцу подвиг трудный —
Достаньте ж этот корень чудный,
Ко мне вернитесь – и тогда
Я ваша буду навсегда!»
И вспрянул он, блестя очами:
«Клянуся небом и землей
Исполнить заданное вами
Какою б ни было ценой!
И ведать отдыха не буду,
И всем бегустраданьям обрекусь,
Но жизни тайну я добуду
И к вам с бессмертием вернусь!»
 

3

 
От берегов благоуханных,
Где спят лавровые леса,
Уходит в даль зыбей туманных
Корабль, надувши паруса.
На нем изгнанник молчаливый
Вдали желанный ловит сон,
И взор его нетерпеливый
В пространство синее вперен.
«Вы, моря шумного пучины,
Ты, неба вечного простор,
И ты, светил блестящий хор,
И вы, родной земли вершины,
Поля, и пестрые цветы,
И с гор струящиеся воды,
Отдельно взятые черты
Всецельно дышащей природы!
Какая вас связала нить
Одну другой светлей и краше?
Каким законом объяснить
Родство таинственное наше?
Ты, всесторонность бытия,
Неисчерпаемость явленья,
В тебе повсюду вижу я
Того же света преломленья.
Внутри души его собрать,
Его лучей блудящий пламень
В единый скоп всесильно сжать —
Вот Соломонова печать,
Вот Трисмегиста дивный камень!
Тот всеобъемлющий закон,
Которым всё живет от века,
Он в нас самих – он заключен
Незримо в сердце человека!
Его любовь, и гнев, и страх,
Его стремленья и желанья,
Всё, что кипит в его делах,
Чем он живит и движет прах, —
Есть та же сила мирозданья!
Не в пыльной келье мудреца
Я смысл ее найду глубокий —
В живые погрузить сердца
Я должен мысленное око!
Среди борьбы, среди войны,
Средь треволнения событий,
Отдельных жизней сплетены
Всечасно рвущиеся нити,
И кто бессмертье хочет пить
Из мимолетного фиала,
Тот микрокосма изучить
Спеши кипящие начала!
Есть край заветный и святой,
Где дважды жизненная сила
Себя двояко проявила
Недостижимой высотой:
Один, в полях Кампаньи дикой,
Предназначением храним,
Стоит торжественный, великий,
Несокрушимый, вечный Рим.
К нему, к подобию вселенной,
Теперь держать я должен путь,
В его движенье почерпнуть
Закон движенья неизменный.
Лети ж, корабль крылатый мой,
Лети в безбережном просторе,
А ты, под верною кормой,
Шуми, шуми и пенься, море…»
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
 

1867