Текст книги "Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны"

С той секунды, как на Земле поняли, что наша экспедиция попала в беду, передачи с борта, которые шли в прямой эфир, перестали транслировать. Вместо них по радио без объяснений вдруг заиграли «Реквием» Моцарта. В Советском Союзе передавали такую мрачную музыку, если умирал видный политический деятель, но до официального объявления о кончине.

* * *

Мы ничего не знали о новостном молчании. Мало что могло нас тогда заботить меньше. Пытаясь отдышаться после отчаянных усилий к возвращению в кабину, я думал о том, что если бы не тренировался физически так упорно, то не выполнить бы все те сложные телодвижения, которые спасли мне жизнь.

Паша тоже понимал, как сильно я рисковал навсегда остаться снаружи корабля и как близко мы подошли к черте, за которой главная сенсация нашей экспедиции превратилась бы в трагедию. Но он держался спокойно. Как только я открыл шлем и отер пот с глаз, лицо тут же снова покрылось по́том. Паша сказал мне, чтобы я немного отдохнул перед тем, как записать в бортовой журнал отчет о выходе в космос. Нам предстояло выждать еще полный орбитальный виток перед следующей задачей – сбросом воздушного шлюза. Это означало, что у меня есть полтора часа на то, чтобы записать отчет и отдохнуть.

Но в крови у меня оставалось столько адреналина, что спать я не мог. Достав планшет для эскизов и цветные карандаши, я молча стал зарисовывать первые впечатления от панорамы, которую наблюдал, паря в открытом космосе. Я старался ухватить различные оттенки угольных колец, которые создавали внешний край земной атмосферы, краски восхода и свечение воздуха над горизонтом планеты, опоясывающую земной шар синеву и весь спектр цветов, которые я видел, глядя на наш мир.

Я успел набросать четыре эскиза, и пришло время отделить шлюзовую камеру при помощи маленьких пироболтов со взрывчаткой внутри, которые соединяли камеру и основной корпус корабля. Почти сразу же, как они сработали, космический корабль начал безостановочно кружиться. Мы пока находились на свету, хотя и готовились уйти на ночную сторону, и мелькающий в иллюминаторах свет уже вызывал дурноту.

Топлива у нас имелось всего на одну ориентацию по курсу, и такой маневр нам разрешалось выполнить только перед началом торможения для возвращения на Землю. Но полет должен был длиться еще 22 часа. Я не мог поверить, что нам все это время предстоит терпеть такую закрутку со скоростью 17 градусов в секунду, то есть в десять раз сильнее, чем ожидалось. Когда мы доложили о проблеме в ЦУП, нам ничего не ответили.

В планетарной тени вращение нас сильно не беспокоило. В эти периоды в корабле царили спокойствие и тишина. Но как только мы вновь оказывались в потоке солнечного света, лучи начинали метаться в иллюминаторах, мешая сосредоточиться и сориентироваться. Казалось, мы ничего не можем сделать. Я устал от напряженной прогулки за бортом, но, несмотря на это, понимал, что придется все перетерпеть.

Однако возникла проблема посерьезнее. Проводя стандартную проверку приборов, я заметил, что давление кислорода в кабине постоянно растет. Индикатор должен был показывать парциальное давление кислорода на уровне 160 миллиметров, но показания росли: вначале до 200, потом до 300, 400… 430… 460 миллиметров. На борту имелись десятки электромоторов и электроцепей, и мы с Пашей отлично знали, что при такой концентрации кислорода, если в каком-нибудь электрическом контуре проскочит искра, произойдет мощный взрыв. Все напоминало ситуацию, в которой погиб Валентин Бондаренко во время наземных тренировок четырьмя годами ранее.

Мы немедленно доложили об опасности Центру управления. Нам посоветовали снизить температуру и влажность в кабине. Это немного уменьшило парциальное давление кислорода и остановило его рост, но оно все еще оставалось весьма высоким. Мы тревожились.

Все силы мы направили на то, чтобы найти источник проблемы. Мы понимали, что где-то в герметичном контуре есть утечка, которая заставляет систему жизнеобеспечения регенерировать слишком много кислорода – больше, чем нам нужно для дыхания. Может, рассуждали мы, деформировался люк или другая часть аппарата из-за избыточного нагрева во время моего выхода в космос, когда «Восход-2» летел без вращения повернутым к Солнцу одной и той же стороной. Такая деформация могла привести к медленной утечке воздуха. Осложнение становилось критическим. Мы не могли отыскать причину и очень сильно беспокоились.

Я думал о последних словах, которые Сергей Павлович Королёв этим утром сказал мне на платформе, по которой мы поднялись на борт «Восхода-2»:

– Мало что могу посоветовать тебе и мало что могу требовать от тебя, Леша. Но не пытайся прыгнуть выше головы. Просто выйди из корабля и вернись назад. Помни все поговорки, которые помогают русскому в тяжелые времена.

Его вера в меня придавала мне сил. Но кто мог предвидеть, как тяжело нам придется?

Сверившись с картой, я понял, что мы должны пролетать над Москвой. Я выглянул в иллюминатор, когда во время очередного оборота корабль повернулся нужной стороной к Земле. Окутанная голубой дымкой Москва выглядела как гигантский краб с содранным панцирем, пересеченный вьющимися венами текущих через город рек. Я подумал о Светлане и Вике. Они и не подозревали, что сейчас я так близко к ним и думаю о них.

Усталые, замерзшие и голодные, мы медленно погрузились в неспокойный сон.

* * *

Через несколько часов я проснулся от шипения клапана над головой. Я немедленно проверил индикатор давления кислорода. Оно, как я понял, медленно уменьшалось и теперь упало ниже критической отметки в 460 миллиметров, которая служила границей угрозы пожароопасности.

Я растолкал Пашу.

– Смотри, давление уменьшается.

У нас еще оставалось несколько часов до того, как начать снижаться в земной атмосфере. «Восход-2» все еще вращался, но, кажется, ситуация выправилась настолько, чтобы мы могли выполнить программу до того, как орбита приведет нас к точке, где нужно начать процедуру возвращения в атмосферу. Как только автоматические системы посадки заработали, вращение тут же прекратилось и недолго мы наслаждались спокойным мерным полетом. Я даже снял короткий фильм, запечатлевший наши действия в кабине корабля.

Но потом космический аппарат снова повел себя странно. Оставалось лишь пять минут до запуска тормозной двигательной установки, когда я проверил приборы и осознал, что автоматическая система наведения для маневра работает неправильно. Вращение началось снова. Нам пришлось отменить программу автоматической посадки. Это означало, что придется ориентировать корабль перед торможением вручную и к тому же самим выбирать точку посадки и рассчитывать время работы тормозного ракетного двигателя, который должен вернуть нас в земную атмосферу. Но ничего не оставалось, кроме как отключить автоматическую систему. Когда мы сделали это, вращение корабля утихло и вновь вернулось блаженное ощущение покоя. Даже пережив все трудности, я чувствовал себя так, будто пролетал бы по космической орбите еще сотню лет.

Невзирая на напряженное положение, мы спокойно оценили состояние бортовых систем. Без коррекций орбиты корабль мог бы пролетать прежним курсом в 500 километрах над Землей еще целый год. Но хотя системы жизнеобеспечения позволяли нам прожить еще трое суток, топлива нам хватало на одну, максимум на две попытки сориентировать полет корабля. И еще мы знали, что должны попытаться сесть на следующем витке и что, несмотря на любые наши усилия, сядем мы с большим промахом – на 1500 километров западнее плановой точки посадки.

Приближаясь к побережью Крыма, мы услышали первые за долгое время слова от Центра управления полетами.

– Как ты там, Блондин? Где вы приземлились?

Это был Юрий Гагарин; он всегда называл меня Блондином. Услышав его голос, я почувствовал облегчение. Даже в таких тяжелых обстоятельствах он был полон тепла и даже расслаблен. Некоторые другие космонавты постоянно держались серьезными и суровыми, но с Гагариным мы улыбались одним и тем же шуткам. С ним мы провели много времени вместе. Юрий был человеком добрым, совершенно не заносчивым, вовсе не выпячивал свою славу, как можно было бы ожидать от такой знаменитости. У нас с Юрой имелась и еще одна общая черта: обоих Королёв выделял как любимчиков. Но из его слов стало ясно, что Центр управления полагал, будто мы уже приземлились.

Паша щелчком включил микрофон.

– Нам пришлось отключить систему автоматической посадки. Она выдала отказ. У нас хватает топлива только на одну коррекцию. Кроме того, индикатор показывает крайне малый остаток топлива в главной тормозной двигательной установке, – доложил Паша максимально спокойно. – Мы можем сделать только одну попытку торможения для входа в атмосферу. Поэтому просим разрешить перейти в нештатный режим.

– Так точно, разрешаем применить нештатную процедуру, – почти мгновенно отозвался Юрий, ничем не выдав удивления от того, что мы все еще на орбите.

Определить место посадки входило в мою задачу как штурмана. Двигаясь по нашей орбите, мы пролетали прямо над Москвой: получалось, мы могли бы приземлиться даже на Красной площади. Но нам следовало выбрать максимально ненаселенную местность. Я остановился на области неподалеку от Перми, города, расположенного к западу от Уральских гор – естественного барьера между Поволжьем и Сибирью. Даже если я ошибся в расчетах, и мы пролетели бы дальше Перми, то все равно должны были сесть на советской территории. Мы не рисковали залететь так далеко, чтобы ненароком оказаться в Китае; отношения с Китайской Народной Республикой в то время у нашей страны оставались плохими. Я рассказал ЦУПу о своем решении. Но не понял, услышали они мои слова или нет. Мы не получили никакого подтверждения.

Однако беспокоиться, приняли ли наш сигнал, нам стало некогда. Паша начал ориентировать корабль для маневра. Несмотря на трудность задачи, Паша справился с ней блестяще. Для того чтобы использовать оптический прибор ориентирования, ему пришлось вытянуться горизонтально поперек обоих сидений, пока я удерживал его в неподвижности напротив иллюминатора с установленным в нем прибором. После этого нам следовало как можно быстрее занять места в креслах, чтобы центр тяжести корабля находился в правильной точке перед запуском тормозного двигателя, придающего импульс для входа в атмосферу. Как только Паша включил двигатели, мы услышали, как они взревели, и ощутили крепкий толчок, когда корабль начал замедляться. Мы тут же припали к двум отдельным секундомерам, чтобы внимательно отсчитать короткое время работы ракетного двигателя, и в конце одновременно молча подняли руки, чтобы его выключить. Шум стих, снова стало очень тихо. По плану полета, спускаемый аппарат должен отделяться от приборного отсека через десять секунд после торможения. Я отсчитывал секунды в уме. Но что-то шло совершенно не так.

Казалось, нечто толкает нас обратно или словно тянет сзади. Когда мы начали вход в земную атмосферу, возникшая сила тяжести стала прижимать в другую сторону. Борьба противоположно направленных сил – а на приборах я видел ускорение в 10 g – шла настолько яростно, что в наших глазах стали лопаться мелкие кровеносные сосуды. Выглянув в иллюминатор, я понял, какой ужас творится с кораблем. Кабель между посадочным и орбитальным аппаратом все еще соединял две части корабля. Поэтому вся конструкция вращалась вокруг общего центра тяжести по мере того, как мы быстро входили в атмосферу.

Вращение наконец прекратилось на высоте около 100 километров, когда кабель, державший приборный отсек «на привязи», перегорел и спускаемый аппарат освободился. Позже мы почувствовали резкие рывки, сперва при вводе тормозного парашюта, а затем – основного, посадочного. Все вокруг утихомирилось, наступили тишина и покой. Мы слышали, как ветер свистит в стропах парашюта, пока наш аппарат мягко покачивался под его куполом.

Вдруг стемнело. Мы вошли в облака. Потом темнота сгустилась сильнее. Я забеспокоился, не опускаемся ли мы в глубокий овраг или ущелье. Посадочный ракетный двигатель, предназначенный для того, чтобы снизить скорость перед касанием земли, вспыхнул и прогрохотал. Наконец мы ощутили, как аппарат, тяжело шлепнувшись, остановился. Мы приземлились в снег двухметровой глубины.

* * *

Мы понятия не имели, где оказались. Я забыл отключить электромеханическую систему отслеживания местоположения после того, как настроил ее на точку посадки, – если бы я сделал это, мы смогли бы точно определить нашу широту и долготу. Но я понял, что оставил это устройство работать, и теперь оно показывало, что мы приземлились на 2000 километров дальше Перми, в самой глубине Сибири.

– Как думаешь, нас скоро найдут? – с обеспокоенным вопросом повернулся ко мне Паша, когда аппарат после встряски остановился.

Я попытался пошутить:

– Ну, месяца за три, наверное, доберутся до нас на собачьих упряжках.

Перво-наперво мы, выбравшись из спускаемого аппарата, должны понять, где оказались. Мы хотели ощутить твердую почву под ногами. Это оказалось не так-то просто. Когда мы щелкнули переключателем, отпирающим входной люк, подорвались удерживавшие его пироболты, и кабину наполнил пороховой дым. Люк вздрогнул, но остался на месте, закрытым. Что-то снаружи не давало ему открыться. Посмотрев в иллюминатор в крышке люка, мы увидели, что он прижат к стволу большой березы.

Ничего не оставалось, кроме как резко раскачивать корабль туда-сюда, стараясь отодвинуть его от дерева. Паша налег изо всех сил, сорвал люк с остатков пироболтов, и тот вывалился наружу, скрывшись в снегу.

Мы глубоко втянули свежий воздух и чуть не поперхнулись – таким морозным он внезапно оказался. После стольких неприятностей и аварий было так неописуемо хорошо оказаться снова на Земле и дышать ее воздухом! Мы, раскинув руки, бросились друг другу в объятия, неуклюже из-за скафандров хлопая товарища по спине.

Паша пробрался к проему, но оказалось, что я не могу сдвинуться с места: мои ноги застряли под консолью телевизионного пульта. Паша постарался высвободить их, таща и толкая меня, пока я наконец не выкарабкался. Сапоги, правда, при этом слезли и свалились с ног. Мы оба выползли наружу через открытый люк. Сначала Паша, а потом я выкатились из кабины и тут же провалились в снег по шею. Мы посмотрели вверх и поняли, что оказались посреди густого леса, смешанной елово-березовой тайги. Наш основной парашют повис на ветвях почти сорокаметровых деревьев и трепетал на большой высоте.

Жар от нагретого спускаемого аппарата быстро растапливал снег и лед, прямо на глазах проделывая проталину до самой земли. Мы знали, что нам надо как можно скорее определить наше местоположение и поднять тревогу, дать знать, что мы живы. Я пробрался обратно в спускаемый аппарат, чтобы достать секстант и аварийный передатчик. Солнце ярко светило, и я попытался определить наше примерное местонахождение по его высоте над горизонтом. Но оно быстро скрылось за облаками. Небо потемнело, начался снегопад, поэтому мы решили укрыться в кабине корабля.

К счастью, мы с Пашей привычны к суровому климату. Он родился на Вологодчине к северу от Москвы и в детстве часто охотился в лесу недалеко от дома – даже мечтал вырасти и стать охотником. Я же рос в Центральной Сибири, мечтая стать художником. Тому, кто не жил тогда и не испытывал того же, что и мы, сложно представить, как сурово и тяжело нам, детям, было выживать в войну. Но те испытания закалили меня; я чувствовал, что могу справиться с чем угодно. Мы с Пашей знали: сейчас мы на пике своих возможностей. Но все же мы не могли сказать, как долго придется бороться за свое существование в этом удаленном уголке страны.

Жизненно важно было послать весть Центру управления полетами, чтобы помочь им нас найти. Я начал выстукивать сигнал морзянкой на нашем аварийном радиопередатчике: «В – Н – Все Нормально, В – Н, В – Н…» Снова и снова. Я понятия не имел, принимал ли кто-то наш сигнал.

Зато мы очень хорошо понимали, что тайга, где мы приземлились – естественная среда обитания медведей и волков. Стояла весна, сезон гона, когда эти животные злее всего. На борту корабля находился всего один пистолет, который я припас в последнюю секунду, зато много патронов. Когда небо к ночи потемнело, деревья затрещали от мороза – знакомый с детства звук, – ветер завыл.

* * *

Хотя ЦУП потерял с нами связь, когда мы входили в атмосферу, и там не знали, где мы и живы ли вообще, нашим семьям сообщили, что наш корабль благополучно приземлился и мы уже отдыхаем на закрытой даче прежде, чем вернуться в Москву. Женам посоветовали написать по письму с приветами из дома. Им сказали, что письма передадут на ту самую дачу.

Мы не знали, дошел ли наш кодовый радиосигнал. Потом выяснилось, что в Москве его не получили, потому что огромные пространства леса на Северном Урале интерферировали с радиоволнами. Зато его засекли на далеких радиостанциях на Камчатке, на Дальнем Востоке и даже в западногерманском Бонне.

Не менее важным оказалось то, что пролетавший недалеко от нашей посадки транспортный самолет тоже услышал нашу морзянку. На поиски отправили поисковую группу, и в итоге все военные и гражданские самолеты и вертолеты в области, где был зарегистрирован сигнал, получили приказ к ней присоединиться.

Через несколько часов после приземления мы услышали звук приближающегося вертолета. Мы пролезли через глубокий снег к поляне и стояли там, размахивая руками. Пилот нас заметил. Но это был гражданский, а не военный вертолет. Экипаж на борту понятия не имел, как нас спасти.

Но у них появилась идея. Желая нам помочь, они сбросили веревочную лестницу и помахали нам, приглашая по ней подняться. Но это оказалось невозможно. Мы же не цирковые акробаты. Лестница болталась хлипко и ненадежно, а на нас были плохо сгибающиеся и тяжелые скафандры, в которых невозможно ловко взбираться по перекладинам.

Когда новость о нашем расположении передали другим пилотам в той же зоне, над нами стало кружить больше вертолетов и самолетов. Их стало даже так много, что мы перепугались: вдруг случится катастрофа, если они столкнутся на наших глазах. Но все обошлось. Из одного самолета нам сбросили бутылку коньяка; она разбилась, упав в снег. Из другого кинули тупой топор. Гораздо больше пользы было от двух пар волчьих унтов, ватных штанов и телогреек. Одежды застряла на ветвях, но нам удалось стряхнуть унты и их натянуть.

Темнота быстро подступала, и мы поняли, что в эту ночь нас еще не сумеют забрать. Нам так или иначе придется полагаться на себя. С темнотой усиливался и холод. Пот, который наполнил мой скафандр во время отчаянных попыток попасть в кабину после выхода в открытый космос, хлюпал в сапогах и штанинах, поднимаясь до колен. От этого я стал замерзать. Я понимал, что мы рискуем получить обморожение, если не избавимся от влаги в скафандрах.

Нам пришлось раздеться догола, снять нижнее белье и как следует его отжать. После этого мы вылили жидкость, набравшуюся в скафандры, чтобы отделить их жесткую оболочку от более мягкой подкладки из девяти слоев алюминиевой фольги и синтетического материала под названием дедерон. Затем мы снова натянули белье, на него – мягкую часть скафандров, и сверху – унты и перчатки. Теперь нам стало легче двигаться.

Мы долго пытались стащить с деревьев огромный парашют, чтобы дополнительно им утеплиться. Работа была тяжелой, и скоро нам пришлось присесть в снегу, чтобы отдохнуть. Но, как только стемнело, температура еще больше упала, а снег пошел с новой силой. Ничего не оставалось, кроме как вернуться в кабину и попытаться согреться там, как получится. Нам нечем было прикрыть огромный проем, оставшийся после отделившегося люка, и мы буквально чувствовали, что тепло из наших тел стремительно утекает по мере того, как температура опускается до −30 градусов.

* * *

Утром мы проснулись от звука самолета, кружившего низко над головой. Выбравшись из корабля, мы увидели Ил-14, пролетающий над нами на малой высоте, и услышали, как пилот резко прибавляет обороты, заставляя двигатели взревывать. Потом мы поняли, что так он пытался отпугнуть волков, которых, видимо, заметил приближающимися к месту нашей посадки. Но даже на фоне шума моторов мы расслышали далекие голоса. Я достал ракетницу и выпустил ракету, чтобы помочь спасателям выйти на нас.

Вдали показалась люди на лыжах. Это оказалась передовая спасательная группа, которую вели проводники из местных: в нее входили два врача, наш друг-космонавт и кинооператор, который начал снимать, как только нас увидел.

Мы провели в лесу еще сутки, ожидая, как еще одна группа спасателей не закончит рубить поблизости деревья, чтобы освободить площадку, достаточно широкую для посадки вертолета. Но вторая ночь стала для нас куда приятнее предыдущей: передовая группа нарубила бревен и сложила из них избушку-времянку и огромный костер. Они нагрели воды, чтобы мы могли помыться в специально доставленном на вертолете из Перми большом баке. Еще они приготовили ужин: мы наелись сыра, колбасы и хлеба. Для нас это был прямо-таки пир после трех голодных суток.

К следующему утру мы приготовились пройти на лыжах девять километров к поляне, где нас ждал вертолет до Перми. Оттуда мы полетели на Байконур. И, сходя с самолета, увидели толпу, встречающую нас на полосе аэродрома. Впереди стояли Королёв и Гагарин. Их лица были очень серьезными: они не улыбались и не выглядели довольными оттого, что мы вернулись живыми. Мы удивились. На нас что, злятся?

Оказалось, их всего лишь потряс наш вид. На Байконуре было больше 18 градусов тепла, а мы вышли из самолета закутанными в телогрейки, меховые шапки и высокие унты: те, кто нас спасал, забыли привезти нам другую одежду. Поэтому мы очень причудливо смотрелись рядом с юными пионерами в белых рубашечках с красными галстуками.

Когда мы подошли к встречающим, они широко заулыбались. Нам помчались навстречу, обступили, стали обнимать и хлопать по спинам. Мы тискали друг друга в объятиях, смеялись и шутили. После этого на «газике» с открытым верхом нас довезли до города Ленинска на железнодорожном разъезде Тюра-Там. Автомобильный кортеж тянулся за нами на несколько километров. На дорогу перед нами летели цветы. Мы видели выстроившихся вдоль нее салютовавших нам пионеров.

Нашего прибытия с нетерпением ждала государственная комиссия, у которой накопилось много вопросов о нашем 26-часовом полете. Мы должны были отчитаться о том, как прошла наша экспедиция. Я высказался кратко и по существу:

– При помощи специального скафандра человек может выживать и работать в открытом космосе. Спасибо за внимание.

* * *

В последовавших заявлениях для прессы никто не обмолвился о том, что многое в нашей экспедиции шло не так. Общественности никто ничего не объяснял. Всем стало известно только то, что полет проходил и закончился благополучно. С точки зрения властей, любые сложности и кризисы следовало обсуждать и анализировать только в рамках технических комиссий. А публике не нужно ничего сообщать.

По стандартам того времени, за наши усилия мы получили щедрые награды. Меня тут же произвели в подполковники, и нас обоих, меня и Пашу, удостоили звания Героев Советского Союза. Вдобавок, каждому дали по 15 000 рублей премии и подарили по «Волге». Кроме того, мы заработали по сорокапятидневному отпуску. После него последовала серия официальных визитов за границу на научные симпозиумы и конференции, а еще встречи с лидерами иностранных государств в ознаменование нашего приезда. В основном мы путешествовали по Восточной Европе – побывали в Чехословакии, Венгрии, Югославии, ГДР и Болгарии, но съездили также во Францию, в Австрию, Грецию и на Кубу.

Когда мы гостили в Болгарии вместе с семьями и проезжали по Софии, люди высыпали на улицы, радовались и кидали цветы в воздух. Их не привозили автобусами и не заставляли приветствовать нас напоказ. Нас встречали обычные местные жители, которые питали к нам самые лучшие и добрые чувства. Вике подарили маленького барашка с бантом на шее. Мы даже не знали, что с ним делать. Светлана привязала его к розовому кусту около нашей комнаты в отеле, но к утру барашек исчез. В прессе написали, что он убежал.

Когда на следующий вечер мы ужинали с президентом Болгарии, тот спросил Вику, почему она не позаботилась о барашке.

Вика не дала себя в обиду:

– Он не убегал, – заявила она. – Это ваши люди забрали его, потому что он топтался по розам.

Все, кто это слышал, хохотали до упаду.

Такую уйму внимания Светлана не всегда переносила легко. И дома, и за границей нас часто приглашали на встречи и вечеринки, и часто ко мне или к Паше подходили женщины с приглашением потанцевать.

– Не надо монополизировать вашего мужа. Нам всем хочется провести с ним немного времени, – говорили они.

Светлана была молода и иногда ревновала. Ей потребовалось время, чтобы привыкнуть: мы теперь постоянно в центре внимания.

Это выражалось в том числе и в горах писем, которые стали мне приходить. После полета Юрия на него обрушился такой поток корреспонденции, что в Звездном Городке пришлось создать спецотдел, занимавшийся ее обработкой. В первые дни после нашего полета мы тоже получили свой вал писем – их приходило как минимум по 50 штук в день. Поначалу я пытался отвечать на все, но потом это превратилось в сущий кошмар, и мне пришлось передать обязанность отвечать на письма в тот же отдел. Многие из писем были грустными: люди просили помочь им получить квартиры, работу или лечение. Но некоторые заставляли меня улыбаться, например, вот такое: «Привет, Леша и Паша, – начиналось письмо. – У вас рисковая работа. Моя работа тоже рисковая. Если в космосе у вас что пойдет не так, то вы трупы. А если напортачу в работе я, то попаду в тюрьму. Клянусь, что когда закончу писать это письмо, то завяжу с преступными делами. Желаю всего наилучшего». На письме стояла подпись: «Цыпленок». Оказалось, что это кличка печально известного вора и грабителя!

Годы спустя я передал это письмо министру внутренних дел с просьбой проверить, как дела у этого вора. Вскоре министр связался со мной и рассказал, что Цыпленок действительно стал тихим и смирным с тех пор, как написал нам. Письмо это сейчас находится в экспозиции музея МВД.

Наше путешествие на Кубу летом 1965 года совпало с празднованием годовщины Кубинской революции. Девять часов мы простояли в миллионной толпе, слушая победную речь Фиделя Кастро. Люди в толпе пребывали в восхищении, но погода стояла очень жаркая и влажная, и многих увезли в больницу с солнечным ударом. Пока мы оставались на острове, Кастро часто приглашал советскую делегацию на совместный ужин. Он много говорил об успехах своей страны в сельском хозяйстве, о свинофермах и о корове, которая производит больше 80 литров молока в день и которой даже поставили памятник.

Говорил он и о проблемах. Он рассказал, как злился на Советский Союз за то, что мы убрали свои ракеты с Кубы. В те годы у Кубы были более близкие отношения с Китаем, чем с СССР, и многие пропагандистские лозунги Кубы и Китая были одинаковыми. Тогда в Китае много говорили о мировой революции, и это нравилось Кастро. Мало кто в Советском Союзе поддерживал подобную риторику. Мы уже «наелись» революции. Фидель иной раз говорил об СССР пренебрежительно. Мы чувствовали себя так, будто он нас поучает. В такие минуты мы притворялись, что ничего не заметили. Скоро он поймет, насколько ему нужна поддержка Советского Союза.

Кастро редко выпускал сигару изо рта, даже когда разговаривал. Сигары крайне неприятно, едко пахли, особенно для того, кто не курил, как я. В той поездке я даже закурил сигареты, пытаясь перебить запах дыма от бесконечных Фиделевых сигар. Мне потом потребовалось три года, чтобы избавиться от дурной привычки.

Помимо путешествий за границу, мы приняли делегацию из Соединенных Штатов в апреле 1965 года, всего через несколько недель после нашего возвращения. Встречи с членами делегации проходили в помещениях Советского информагентства. Сначала я подумал, что делегаты – это американские журналисты, но скоро понял, что это не так: они были специалистами из NASA.

Мы с Пашей встречались с ними в течение нескольких дней по много часов подряд. Сначала им показали фильм о моем выходе в открытый космос, который транслировался в прямом эфире по советскому телевидению. Потом они сидели и часами задавали нам вопросы. Интервью велись под запись, снимались несколькими камерами при спецосвещении. О том, что мы встречались, сообщалось в советской прессе.

Я не распространялся о трудностях, которые пережил, возвращаясь на корабль. Не хотелось строить из себя героя. Телепередачи о моем выходе в открытый космос не показывали тех проблем, точно так же их не было и в фильме о нашей экспедиции, который вышел на экраны через две недели после нашего возвращения. В фильме, показанном вскоре на кинофестивале в Каннах, имелись кадры с Брежневым, который обращался ко мне из Кремля, когда я находился в открытом космосе. И еще там были мы на лыжах: нас сняли, когда мы шли через лес к спасательному вертолету, хотя в киноленте не говорилось, где именно проводилась съемка.

Мне не верится, что информацию, которую получило NASA на тех дискуссиях, оно просто отправило в архив и забыло. Полагаю, то, что мы тогда рассказали, повлияло на следующий шаг США в космической гонке, заставив их изменить курс.