Текст книги "Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны"

Глава 3
Красная звезда, белая звезда
1961–1965

Капитан Алексей Леонов

ПЕТРОПАВЛОВСК-КАМЧАТСКИЙ, ПОЛУОСТРОВ КАМЧАТКА.

СОВЕТСКИЙ ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

Специально дрессированных собак много раз помещали в капсулы спутников и кораблей-спутников до того, как решили, что можно безопасно отправить в космос человека. Первой была Лайка на «Спутнике-2», затем Стрелка и Белка на «Спутнике-5», Чернушка на «Спутнике-9» и Звездочка на «Спутнике-10»[36]36
  За исключением «Спутника-2» (стартовал 3 ноября 1957 года), перечисленные аппараты были прототипами пилотируемого корабля, ставшего известным как «Восток». Они носили серийные индексы 1К и 3К и именовались в сообщениях ТАСС соответственно «Спутник-5» – Второй космический корабль-спутник (1К № 2; полет с 19 по 20 августа 1960 года), «Спутник-9» – Четвертый космический корабль-спутник (3КА № 1; полет 9 марта 1961 года), «Спутник-10» – Пятый космический корабль-спутник (3КА № 2; полет 25 марта 1961 года).


[Закрыть]. Всех их запускали на орбиту, чтобы доказать, что живые существа смогут выжить в условиях нулевой силы тяжести.

Часто у инженеров возникали проблемы с тем, чтобы заманить собак в космический аппарат. Первая собака, которая должна была полететь на «Спутнике-9» и которую надрессировали нажимать в полете мордой на кнопки, чтобы получать пищу и воду, вдруг сбежала. Ее следовало быстро заменить, поэтому инженерам пришлось «взять в оборот» бродячую собаку, которую они нашли рядом с космодромом Байконур. А на самом деле вышло, что бродячая Чернушка показала себя лучше, чем некоторые из подготовленных собак. Многие из них плохо себя чувствовали и теряли в полете ориентацию, а Чернушка после возвращения громко гавкала и вела себя так шустро, что помчалась прочь, как только ее освободили из привязи, и техникам пришлось гоняться за ней, чтобы измерить ее сердцебиение и кровяное давление[37]37
  По воспоминаниям В. И. Яздовского и А. Д. Серяпина, похожий на описанный здесь случай был вовсе не в 1958 году при запуске «Спутника-9», а гораздо раньше, 3 сентября 1951 года, при эксперименте с запуском собак на высотной ракете Р-1В. В полет должны были отправиться собаки Непутевый и Рожок, но Рожок сбежал перед пуском, и тогда его заменили случайно найденным щенком, которому в рапорте об эксперименте присвоили кличку ЗИБ, что расшифровывалось как «Запасной исчезнувшего бобика», или, в варианте Королёва для доклада комиссии, «Запасной исследователь без подготовки».


[Закрыть].

В последний месяц перед планировавшимся запуском человека в космос провели еще один проверочный полет, который породил массу слухов и спекуляций на Западе. Манекен, прозванный Иван Иванович, запустили на орбиту на таком же точно космическом корабле «Восток», который потом использовали для пилотируемого полета. Во время своего краткого пребывания на орбите манекен запрограммирован был включать магнитофонную запись, голос с которой передавался в эфир. Радиопередачу, странным образом содержавшую, помимо прочего, и рецепт приготовления борща, перехватили западные центры слежения и радиолюбители[38]38
  Скорее всего, исходная точка этой истории лежит в неудачном запуске к Венере 4 февраля 1961 года автоматической межпланетной станции «1ВА № 1», которая из-за аварии разгонной ступени осталась на околоземной орбите и вела оттуда радиопередачи (в сообщении ТАСС объявлялось о запуске «Тяжелого спутника № 1»). Эти сигналы поймали итальянские радиолюбители, которые раздули псевдосенсацию о якобы погибшем на орбите советском космонавте.


[Закрыть]. Поскольку наше агентство новостей ТАСС не объявляло о полете человека в космос, но слухи о том, что Советы выполнили пилотируемый запуск и на борту что-то пошло не так, стали шириться, как пожар.

Однако 12 апреля 1961 года у Запада не осталось сомнений в успехе другого полета – на сей раз космического корабля «Восток».

За неделю до старта меня отрядили в командировку в Петропавловск-Камчатский, на далекий полуостров Камчатка на Дальнем Востоке нашей страны, где находилась одна из пяти УКВ-станций для управления полетом корабля «Восток». Тогда Центр управления космическими полетами (ЦУП) на базе Командно-измерительного комплекса в крымской Евпатории, сыгравший важнейшую роль в следующих полетах, еще только строился. Поэтому наземная связь и управление во время первого полета обеспечивались с тех радиостанций, над которыми пролетал корабль.

Улетая на Камчатку, я все еще не был уверен, кого именно выберут для полета, и кто в случае его успеха станет первым в истории человеком в космосе. Может, мой близкий друг Юрий Гагарин? Или Герман Титов? И того, и другого выбрали из нашего отряда из шести человек (в котором всех подбирали ростом ниже метра семидесяти), чтобы пройти подготовку к полету. Внутреннее пространство кабины «Востока» отличалось такой теснотой, что туда не поместился бы человек выше, например я. Обоих летчиков послали на космодром Байконур, и лишь за несколько часов до старта одному из них должны были сообщить, кому именно предстоит войти в историю.

Мне четко приказали не выходить на связь с космическим кораблем, если так не прикажет центральное командование операцией в Москве. Связь тогда еще была очень простой и примитивной. Чтобы поддерживать радиоконтакт, применяли ультракороткие волны и передачу голосом на открытом канале, которую могли перехватить и на Западе. Прилагались все усилия, чтобы технические подробности предстоящего полета оставались тайной. Мы не знали, что президента Кеннеди накануне известили о предстоящем советском полете, хотя теперь понимаю, что, если бы американцы не узнали тогда о наших планах, это стало бы серьезным провалом для их разведки.

И даже когда «Восток» успешно стартовал, нам не сказали, кто на борту. Я знал, что должно пройти примерно 15 минут до того, как корабль войдет в область досягаемости наших передатчиков, и даже после этого радиоконтакт с ним мы сможем поддерживать очень недолго. Но еще перед тем, как это случилось, на телевизионном мониторе, установленном на нашей станции, стали появляться искаженные помехами зернистые изображения. Качество оставляло желать лучшего, но я смог узнать человека в кабине «Востока». Черты лица едва проглядывали, но по знакомой манере движений я понял, что это Юра. Меня окатило волной гордости. Ведь мы с ним близко подружились. Через пару минут донесся его голос, произносящий мой радиопозывной.

– Заря-три, Заря-три, что можете сообщить о полете? – спросил Юрий.

По соображениям секретности он не мог по открытому каналу произнести слово «орбита».

Радиооператор, рядом с которым я сидел, не сразу сообразил, что пальцем зажимает клавишу передачи, когда повернулся, чтобы спросить меня:

– Командир, что ему сказать?

– Передайте ему, что полет проходит нормально, – ответил я.

Юрий услышал мой голос.

– Понял вас. Привет Блондину! – вставил он реплику, помянув прозвище, прилипшее ко мне из-за светло-русых волос, которые, впрочем, я уже успел порядком растерять.

Когда сеанс радиосвязи закончился, я забеспокоился, что нечаянно нарушил приказ не выходить на связь с кораблем без предварительного разрешения. Но вскоре, когда на радиостанции раздался стук телетайпа, страх меня отпустил. В ленте отметили, что я «вовремя проявил инициативу».

Через 1 час и 48 минут после старта пришло известие, что Юрий катапультировался из спускаемого аппарата «Восток» и успешно приземлился на парашюте недалеко от реки Волги в Саратовской области. Я выполнил задание. Мне пришел телекс с указанием немедленно возвращаться в Москву, но я решил задержаться еще на день. Полуостров Камчатка, который называют «Земля огня и льда», знаменит вулканами, полями лавы, гейзерами и геотермальными источниками. Это восхитительно прекрасная часть нашей страны, и я долго мечтал о том, чтобы ее увидеть. Поэтому лишний день я провел, восторгаясь видами Камчатки.

Я не знал, что Кремль устроил пышное торжество по случаю полета и щедрый прием для всех, кто внес вклад в успех операции. Утром 14 апреля Гагарина с семьей пригласили подняться с Хрущёвым и другими руководителями партии на трибуну мавзолея Ленина на Красной площади. В воздухе пролетело звено вертолетов, а по площади парадным строем прошли многочисленные воинские части.

Тогда еще никто из нас и не догадывался, что первый полет в космос привлечет столько внимания, и не только в Советском Союзе, но и по всему миру. Это стало неожиданностью, как выяснилось, даже для Хрущёва. В ночь перед стартом Королёв позвонил ему, чтобы сообщить, что все готово к предстоящему запуску, а Хрущёв ответил на звонок чуть ли не с раздражением.

– Выполняйте пуск, – сказал он. – Вы профессионал и знаете, что делаете. Не спрашивайте меня.

Ну а меня пленяли красоты Камчатки. Я задержался и смог вернуться в Москву только во второй половине дня 14 апреля. Летел я обычным гражданским рейсом, а затем поехал на автобусе в центр столицы. Выйдя из автобуса, я не поверил глазам. Все улицы заполонили ликующие, которые радовались и запускали фейерверки. Я спросил двух парней, что здесь происходит, а они взглянули на меня в недоумении.

– Ты с ума сошел? – прокричал мне один, пробиваясь сквозь шум толпы. – Ты не знаешь?! Юрий Гагарин полетел в космос!

Капитан Дэвид Скотт

MIT, БОСТОН

Я дошел примерно до половины курса обучения в MIT, когда Юрий Гагарин записал на свой счет первый в мире пилотируемый космический полет. Многие из тех, кто учился на курсах астронавтики, восприняли это событие как важную веху на пути освоения космоса. Кафедра астронавтики прямо-таки гудела как пчелиный улей, когда в апреле 1961 года Советы запустили человека в космос. По всей стране выходили газеты с этим известием на передовицах. Теперь уже и я чувствовал, что Соединенные Штаты как удар электрическим током восприняли то, что Советы вновь вырвались вперед.

С военной точки зрения это была очередная демонстрация того, что у Советского Союза имелись технические возможности, которых не было у нас. Но я не сразу воспринял это в таком разрезе. Ведь я покинул возможный театр военных действий в Европе и мысленно погрузился в мир университетской науки, так что уже не размышлял как участник холодной войны. Временный отход от армейской среды позволил мне взглянуть на все объективнее. Блистательное путешествие Гагарина в космос восхищало. Но с точки зрения астронавтики, моей специальности, я понимал: хотя орбитальный полет Гагарина и указывал на то, что космонавтика перешла в разряд практически реализуемых дисциплин, до эпохи межпланетной навигации, которую я изучал, путь еще лежал неблизкий.

У космических кораблей тогда имелись крайне ограниченные возможности. В самых первых космических полетах практически не было никакого «пилотажа», под которым я имею в виду контролируемое пилотом перемещение аппарата. И даже когда Эл Шепард через месяц взлетел в космос, что стало первым американским суборбитальным[39]39
  Суборбитальным, как правило, называется полет за пределы земной атмосферы с возвращением объекта на Землю без совершения витка по замкнутой орбите вокруг Земли. Алан (Эл) Шепард совершил первый американский космический полет 5 мая 1961 года на космическом корабле «Меркьюри-Редстоун-3», поднявшись на высоту 186,5 км и приводнившись через 15 минут 28 секунд после старта.


[Закрыть] полетом, я особо не обращал внимания на парады и торжества по этому поводу. Для меня следить за самыми первыми шагами человека в космосе было не интереснее, чем реализовать мою мечту – попасть в школу летчиков-испытателей.

Но полет Гагарина и восторженная реакция публики на полет Шепарда, хотя Эл и провел в невесомости всего пять минут, растормошили администрацию президента Кеннеди. Америка не собиралась и дальше терпеть то, как русские утирают ей нос. Кеннеди твердо решил заставить Штаты победить в соревновании. Его речь перед американским Конгрессом 25 мая 1961 года вошла в учебники истории.

– Полагаю, наша страна должна принять на себя обязательство в достижении следующей цели – до конца этого десятилетия доставить человека на Луну и безопасно вернуть его на Землю[40]40
  См.: Железняков А. Секреты американской космонавтики. М.: Эксмо, 2012.


[Закрыть].

Одной этой фразой президент отправил Соединенные Штаты совершать поистине геркулесов подвиг. Очень многие, включая, как я позже узнал, и «главную шишку» в NASA, понятия тогда не имели, как добиться поставленной президентом цели. Сначала даже не было ясно, поддержит ли Конгресс вообще идею Кеннеди и согласится ли профинансировать такую неимоверную программу. Ведь над нацией нависали политические проблемы и понасущнее: фиаско в заливе Свиней[41]41
  Провальная операция ЦРУ в апреле 1961 года – попытка высадки боевиков на побережье Кубы, чтобы свергнуть правительство Фиделя Кастро.


[Закрыть], растущая вверх Берлинская стена и вскоре разгоревшийся Кубинский ракетный кризис. Время было напряженным, и мы вновь приближались к большому открытому конфликту. Если бы началась ядерная война, конец пришел бы всем.

Взорванная 30 октября 1961 года в северной Сибири[42]42
  На самом деле упомянутое испытание состоялось на ядерном полигоне на архипелаге Новая Земля, относящемся к европейской части СССР.


[Закрыть] водородная «Царь-бомба» еще больше усугубила спектр возможных сценариев кошмарного конца. Мощность бомбы была практически невообразимая – 58 мегатонн в тротиловом эквиваленте, что в 3500 раз мощнее атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму в августе 1945 года. И взрыв оказался втрое сильнее, чем у любого испытанного ядерного устройства в США.

Когда 20 февраля 1962 года Джон Гленн стал первым обогнувшим Землю по орбите американцем, я не думал ни о чем, кроме предстоящего выпускного экзамена. Я не мог дождаться, когда пройду этот этап и снова смогу летать. Меня уже приглашали на авиабазу Эдвардс в Калифорнии на собеседование и проверку моих летных навыков перед приемом в их школу. Там я показал себя довольно хорошо. Меня это радовало. Выпускные экзамены в MIT мне тоже удалось сдать на отлично. Я был уверен, что передо мной открыта прямая дорога в Эдвардс.

Незадолго до окончания моего пребывания в MIT я получил официальный приказ от командования ВВС с указанием места моей дальнейшей службы после получения высшего образования. Вскрыв конверт, я не поверил глазам. Я перепроверил, мне ли предназначено письмо: на конверте стояло мое имя и мой строевой номер. Но я чувствовал полную растерянность.

Приказ содержал инструкцию следовать в июле для прохождения дальнейшей службы преподавателем аэронавтики и астронавтики в только что открывшуюся академию ВВС в Колорадо-Спрингс. Преподаватель! В Колорадо-Спрингс. «Да вы шутите», – крутилась у меня единственная мысль.

Мне прочили дорогу в мир, к которому я вовсе не стремился. Я работал так усердно. Я делал все по инструкции. Я окончил Вест-Пойнт одним из лучших на курсе. Меня поставил на крыло Чонси Логан. Меня послали в Европу, и я в рядах фронтовой авиации патрулировал зону опознавания противовоздушной обороны на границе стран железного занавеса. Не раз я чуть было не сложил голову, летая в жуткую погоду. Сам Бутс Блесс, король летчиков, выбрал меня, чтобы я стал частью его команды. Целых два года я потел с утра до вечера, изучая хитрости аэронавтики и астронавтики, потому что мне сказали, что так у меня больше шансов попасть в школу летчиков-испытателей. И теперь они хотят, чтобы я учил студентов!

Я переживал настоящий удар. Немыслимо, чтобы я вдруг отказался от мечты, которую лелеял с трех лет. Я мечтал летать, а не стоять в классе и рассказывать, как летают. Ничто не могло меня заставить сдаться без боя. Это означало оспорить приказ, а в армии не положено оспаривать приказы. Получив приказ, ты говоришь: «Есть, сэр!» – и идешь его выполнять. Но, насколько я понимал, на карту было поставлено все. Единственное мое устремление находилось под угрозой. Поэтому я решился. Я попытаюсь уговорить кого-нибудь в Пентагоне отдать мне другой приказ.

Очень скоро я уже летел в Вашингтон. Я не знал, куда направляюсь и к кому хочу обратиться. Пентагон оказался настоящим лабиринтом. Мне потребовался целый день, чтобы разобраться в работе местной бюрократической системы и пробиться сквозь нее. В конце концов меня допустили до беседы с одним полковником. Сам я тогда был лишь молодым капитаном, и мне пришлось сидеть около его кабинета почти час, чтобы дождаться приглашения на разговор.

– Что вам надо, капитан?! – гаркнул мне с порога полковник.

– Знаете, сэр, – замялся я. – Я хотел бы обсудить данный мне приказ.

Полковник уставился на меня в глубочайшем изумлении.

– Что значит «обсудить приказ»? Какой у вас приказ, капитан?

– Сэр, меня назначили в Академию Военно-воздушных сил преподавателем.

– Чудесно, – прокомментировал полковник. – Поздравляю.

– Но, сэр, – рванул я напролом, набравшись наглости. – Я хочу попасть в школу летчиков-испытателей.

О боже. Передо мной явно оказался старый вояка на кабинетной работе, которую он определенно ненавидел, и я только что ткнул в его старую рану. Он тут же спустил на меня всех собак за то, что я посмел явиться в Пентагон, чтобы отнимать его драгоценное время.

– Вы что, не знаете, что не имеете права оспаривать полученные приказы? Почему вы себе такое позволяете?! – не находил себе места он.

Я думал: «Господи, что же я наделал? Каким надо быть дураком, чтобы пойти против системы? Моя карьера на этом закончена». Но я призвал на помощь жесткую муштру Вест-Пойнта, где меня учили, что на вопросы старшего по званию есть только три возможных ответа: «Да, сэр!», «Нет, сэр!» и «Виноват, сэр!». Пускаться в объяснения и извинения недопустимо. Рассказывать, почему ты поступил так, а не иначе, можно только тогда, если тебя спрашивают именно об этом. Поэтому на вопрос полковника у меня имелся только один ответ:

– Виноват, сэр!

Услышав это, он слегка смягчился. Откинувшись, он положил ноги на стол и вытащил из кармана сигару. Тут я понял, что есть шанс: он смилостивится и спросит меня, зачем я решил обратиться к нему за помощью и советом. Так и вышло, и я рассказал полковнику, что ВВС дали мне поручение сперва окончить университет, а потом уже претендовать на место в школе летчиков-испытателей.

– Садись, сынок, – сказал он.

Я сел. Он недолго рассматривал меня, посасывая сигару, а потом расплылся в широкой улыбке.

– Мне нравится твоя инициативность! – заявил он. – Ты правильно поступил, что приехал сюда. Посмотрим, что тут можно сделать.

Оказалось, что он вовсе не плохой парень. Думаю, он понял, что, возможно, ВВС неправильно мне посоветовали или, может, процедура набора в школу летчиков-испытателей поменялась, но я делал то, что мне было сказано делать. Через несколько дней мне пришел другой приказ. Теперь меня ждали для обучения в Экспериментальной школе летчиков-испытателей Военно-воздушных сил США на авиабазе Эдвардс, штат Калифорния. Эдвардс!.. Эдди! Это же самая крутая школа летчиков-испытателей на свете! Для пилота-истребителя попасть туда – как рыцарю отыскать Святой Грааль.

Алексей Леонов

Уже очень давно я твердо верил, что самый лучший способ сотрудничества, наведения мостов между Советским Союзом и США – это совместное освоение космоса. Помню, как-то я нарисовал эскиз с двумя космонавтами, советским и американским, которые стоят рядом на Луне, держа флаги своих стран. Заканчивая рисунок, я понял, что кое-кому из начальства может не понравиться такой сюжет, и заменил флаги в руках космонавтов на лишенные политической окраски маяки. Тот рисунок все еще со мной. Жаль, что я не оставил его в первоначальном варианте. Но я не мог и предполагать, как отразится он на моей судьбе через годы.

К началу 1960-х я для себя решил, помалкивая об этом, что неправильно, чтобы советские войска дальше оставались в Восточной Европе, и что их присутствие там позорит Советскую армию. Когда президентом избрали Кеннеди, помню, я стал надеяться, что взаимоотношения наших стран улучшатся. Он казался хорошим человеком и одаренным политиком. Но Советский Союз давал слишком много поводов для того, чтобы Запад относился к нему со страхом и подозрением. В нашей стране в то время царил тоталитаризм. Горькая правда заключалась в том, что обычные люди в США куда больше знали о том, что творилось в нашей стране, чем мы сами.

Все надежды на оттепель в международных отношениях испарились, когда осенью 1962 года СССР разместил ядерные ракеты на Кубе[43]43
  Исторически инициатором данного кризиса выступили США, в 1961 году разместив на территории Турции несколько десятков баллистических ракет средней дальности PGM-19 с ядерными зарядами, способных внезапно атаковать много важнейших целей на территории СССР, включая Москву. Советское руководство пошло на ответный шаг, чтобы достигнуть стратегического паритета.


[Закрыть]. Вновь Советский Союз и Соединенные Штаты оказались на пороге войны.

Я думал тогда, что придется уйти из космической программы и вернуться к обычной службе строевым пилотом-истребителем. Конфликт явно обещал закончиться плохо. Мне стали сниться кошмары о том, что вот-вот начнется ядерная война на уничтожение. Но Кеннеди был мудр не по годам. Ему удалось разрядить обстановку. Орудия молчали. Ракеты вывели с мест дислокации.

Когда кризис утих, мы вновь сосредоточились на космосе. Мало кто из нас интересовался политикой. Перед тем как набирать в отряд космонавтов, нас никто не спрашивал о наших политических взглядах, и для того, чтобы стать космонавтом, не требовалось быть членом Коммунистической партии. Большинство из нас состояли в партии, но некоторые, например Герман Титов, Валерий Быковский и Константин Феоктистов[44]44
  Константин Петрович Феоктистов не состоял в первом отряде космонавтов. Совершил полет в 1964 году на первом многоместном космическом корабле «Восход» в качестве гражданского специалиста-инженера. Формально зачислен в отряд космонавтов в 1968 году.


[Закрыть], были беспартийными. Титов и Быковский позже вступили в КПСС, но не Феоктистов.

Подготовка шла очень интенсивно, и режим тренировок был таким жестким, что мы не чаяли их выдержать. Каждый день начинался с пятикилометровой пробежки, после которой следовал заплыв, а уже потом мы приступали каждый к своей индивидуальной программе. За всеми сторонами нашей ежедневной деятельности внимательно следила команда врачей и нутрициологов. Питались мы по тщательно разработанной диете. Нам полагался особый рацион, продукты из которого основное население страны никогда не видело. Например, нам следовало съедать по 50 граммов шоколада в день, чтобы не терять энергии. Помню, как удивился, когда узнал, что американские астронавты могли есть практически все, что хотели. А от нас требовалось постоянно быть на пике физической формы.

Вдобавок к изматывающим физическим тренировкам нас зачислили в Высшую военно-инженерную академию имени Жуковского (которую иногда называют советским Вест-Пойнтом), чтобы получить надлежащую научную подготовку.

Курс обучения включал много дисциплин, в том числе физику, математику, металлургию, конструирование летательных аппаратов и техническое черчение. В Жуковке приходилось пахать как лошадь. Но был среди ее преподавателей тот, кто вселял в нас такую уверенность, уважение и преданность, что мы не переставали относиться к нашей работе с огромным энтузиазмом. Это профессор Сергей Михайлович Белоцерковский, доктор технических наук в высоком воинском звании и к тому же лауреат Государственной премии.

В первый раз мы все явились на его лекции в сентябре 1961 года в военных кителях, с полными книг портфелями под мышкой, как первоклашки, которые не знают, чего им ожидать. Увидев, что́ находилось в аудитории, мы застыли от изумления. Там стояла огромная аэродинамическая труба и много моделей различных самолетов. Мы сгрудились вокруг, изучая каждую по очереди, а когда в зал вошел Белоцерковский, Юрий Гагарин тут же скомандовал нам всем «смирно».

– Товарищи офицеры! – воскликнул он, и его голос отдался громким эхом под потолком зала. Потом, обращаясь к Белоцерковскому, Гагарин произнес:

– Товарищ полковник! Курсанты Центра подготовки космонавтов в сборе.

– Садитесь, товарищи офицеры, – ответил профессор, и мы расселись, чтобы впервые как следует рассмотреть того, кто будет преподавать нам самые сложные предметы следующие несколько лет. На его кителе не топорщилось ни складочки, а галстук был исключительно аккуратно завязан – признак его тщательности и аккуратности. Волнистые седые волосы Сергея Михайловича лежали в легком беспорядке, что полностью соответствовало его образу ученого. Его взгляд переходил от одного курсантского лица к другому, внимательно останавливаясь на каждом, – вовсе не демонстрация превосходства, а, скорее, знак того, что он рад встрече с каждым из нас.

– Как я понимаю, все вы высококлассные летчики-истребители со значительным опытом полетов на самых современных самолетах, – начал он. – Теперь же давайте углубимся в то, почему эти аппараты, которые тяжелее воздуха, способны летать… Потом приступим к обсуждению, и, кто знает, возможно, мы с вами спроектируем новый тип воздушно-космического самолета.

Именно это мы впоследствии и сделали. Белоцерковский рассказал нам о том, что нас ждет на его курсе, и с того дня у нас с ним ни разу не возникало проблем с взаимопониманием. Нас всегда потрясала способность Сергея Михайловича чертить цветными мелками на доске графики и диаграммы безо всяких чертежных инструментов так правильно и четко, что, казалось, они сходят прямо со страниц учебника. Белоцерковский относился к каждому курсанту отряда как к яркой индивидуальности и поощрял проявление самых лучших наших качеств. Шаг за шагом изучаемые темы становились все сложнее, но каждый раз, когда Сергей Михайлович собирался изложить нам новую непростую тему, он делал это одинаково:

– Ну что, ребята-гусята, – говорил он. – Посмотрим, что тут у нас дальше.

Как-то раз мы пригласили профессора на важный футбольный матч команд высшей лиги. Отчасти мы думали, что нашли способ «подмазать» его, поскольку, как мы надеялись, он будет из-за этого более благосклонен на экзаменах. Но еще мы просто хотели, чтобы он отдохнул. Но даже тут он умудрился отыскать материал для урока по аэродинамике.

Когда одному из игроков удалось забить фантастический гол, толпа зрителей просто взорвалась: кто-то отчаянно радовался, а другие просто выли от восторга. Неискушенному наблюдателю казалось, что мяч просто не должен был попасть между стойками ворот. Мы тоже недоумевали, как же так получилось. Но профессор лишь негромко пробормотал:

– Интересная задача… На следующей лабораторной работе займетесь ее решением.

Именно это мы потом и делали, помещая модель футбольного мяча в аэродинамическую трубу. Нам удалось показать, как именно при закрутке мяча изменялась траектория его полета, и затем применить полученную математическую модель к расчету посадочных траекторий шаровидных спускаемых аппаратов наших «Востоков» и «Восходов».

Как бы увлекательно ни шли наши занятия в Академии Жуковского, их приходилось втискивать в то свободное время, что оставалось после программы тренировок. Вначале я чувствовал неловкость. Я отставал по успеваемости от других студентов, большинство из которых учились как очники. Меня даже пытались перевести в группу к девушкам. Когда я отказался, мне пришлось заниматься самостоятельно. На учебу уходили практически все мои выходные и вечера следующие семь лет. В конце концов я окончил учебную программу даже на полгода раньше некоторых студентов-очников, с которыми начинал, и получил высшее образование по инженерной специальности, а позже стал кандидатом технических наук.

В конце нашего первого года в академии, сдав несколько сложных экзаменов, мы получили официальное звание «космонавт». Это означало «путешественник в космосе», то есть в околоземном пространстве или Солнечной системе.

Мы считали, что американский термин «астронавт», подразумевающий полеты к другим звездам, чрезмерно напыщен. Между собой мы даже шутили, что мы-то не астронавты, а простые космонавты.

Дэвид Скотт

Затерянная в Высокой пустыне в 100 милях к северо-востоку от Лос-Анджелеса база Эдвардс оказалась местом не для слабаков. Она находилась далеко от благ цивилизации, и условия обитания там были самые спартанские, если не сказать хуже. Но я принимал это со смирением. Попав туда в июле 1962 года, я оказался именно там, куда стремился. Солнце целыми днями сияло в жарком безоблачном небе, а для летчика это куда лучше, чем постоянно затянутый серой пеленой небосклон Европы и унылая болтанка в сырости и холоде.

Самое главное, что на Эдди жил и работал Чак Йегер. Я его воспринимал не просто как живую легенду – я много слышал о нем от своего бывшего соседа по комнате в летной школе. Тот служил в эскадрилье Йегера, когда Чак в начале 1960-х командовал подразделением во Франции. Мой сосед без конца с восторгом говорил о духе боевого товарищества в эскадрилье Йегера и страстно доказывал мне, что Чак – невероятный пилот. К моему появлению на базе Эдвардс в 1962 году Йегер как раз занял пост командира школы летчиков-испытателей. В те два месяца, которые я провел в ожидании начала программы подготовки, я уже довольно близко узнал этого человека, хотя называл его уж точно не «Чак Йегер». Ведь я был тогда просто капитан и обращался к нему лишь «Полковник Йегер, сэр!».

Довольно скоро мне довелось полетать с ним вместе. Он отличный пилот – управлял машиной невероятно гладко. С ним, как и с любым другим хорошим пилотом, самолет становился словно бы частью тела, продолжением его самого, а не машиной, которой он управлял. Такой летчик чувствует летательный аппарат каждой клеткой тела. Каждый орган его чувств анализирует движение и равновесие самолета, как будто летчик сам парит в воздухе. Он никогда не совершает резких, отрывистых маневров. Лететь в самолете Йегера все равно что грациозно скользить в танце. Это настоящий воздушный балет, но он же и танец со смертью.

Холодная война раскручивала гонку технологий. Мы действительно не стояли за ценой, пытаясь создать самолеты лучше и быстрее, чем у Советов. Множество наших парней погибало. За десять лет в живых осталась лишь половина из тех, с кем я начинал учиться в школе летчиков-испытателей.

Мы осознавали риск, но знали и о том, что самая главная задача – обеспечить разработку нового самолета. Не было для нас наслаждения больше, чем получить новенький самолет и пустить его в каскад мертвых петель, бочек и пике, чтобы убедиться, что с машиной все в порядке. Для этого мы там и собрались. Мы шли вперед как пионеры освоения новых границ.

До того как попасть на Эдвардс, я думал, что умею летать. Но по-настоящему полетам я обучился именно на Эдди. Разница между летчиком-истребителем и летчиком-испытателем – в точности и выверенности действий. Как летчик-испытатель, ты не должен допускать ни единого отклонения. Ты обязан летать точно на заданных скоростях, точно на заданных высотах по предусмотренной трассе и всегда находиться там и тогда, где и когда положено. И еще ты учишься пилотировать самолеты на самых предельных режимах полета. Ты должен уметь ввести самолет в неуправляемое состояние, чтобы отрепетировать, как избежать катастрофы.

Я летал с настоящими мастерами. Но Чак Йегер превосходил всех и всегда. Он был не только лучшим из летчиков – с ним еще всегда было весело. Он не держался жестких рамок лишь в одном вопросе: как любой пилот-истребитель, он не упускал случая покрасоваться перед парнями, чтобы показать, на что действительно способен.

Однажды солнечным воскресным утром в Нью-Мексико мы вылетели с ним на T-38, стройной, белой, красивой машине; этот самолет позволял делать кое-какие непростые трюки. Я управлял им как пилот, а Йегер находился на заднем сиденье. После взлета он сказал мне поднять нос самолета вертикально вверх вместо того, чтобы лететь по обычному маршруту с медленным подъемом. Только самые мощные летательные аппараты могут выполнить подобный маневр. Все мы, летчики-испытатели, любили проделывать такую штуку, но ведь не с боссом же на заднем сиденье. Такая полетная процедура не входила в регламенты. Но Йегер решил немного отпустить мои поводья.

Я испытывал волнение и восторг: это все равно что взлетать на крутом ярмарочном аттракционе – прямо в синее небо. Я все ждал, когда же Йегер скомандует мне опустить нос. Но он молчал, разрешая мне лететь все выше и выше, вертикально вверх. Я лишь слышал доносившийся сзади его голос, который твердил мне:

– Поднимайся выше. Еще, еще.

Самая главная награда нашла меня, когда я окончил обучение в школе летчиков-испытателей. Я получил награду как лучший пилот во всем потоке. Никто не знал, что им окажусь я. Когда началась церемония награждения, все мы выстроились в шеренгу. Прозвучало мое имя, я шагнул на подиум, а Йегер вручил мне награду. Я очень обрадовался. Тогда я пережил по-настоящему волнующий миг. Вот так взять и выиграть титул лучшего пилота в школе, куда так тяжело попасть, и получить награду из рук самого лучшего летчика в мире – это превосходило все мои предыдущие достижения. Но что же дальше? Помню, как думал тогда об этом с некоторой растерянностью.

Но решение пришло быстро. Под конец программы обучения некоторые из нас решили продолжить заниматься в недавно открывшейся школе аэрокосмических пилотов-исследователей, которая тоже располагалась на базе Эдвардс. Там мы получали возможность тренироваться как космические пилоты – вроде тех парней, которые уже летали на скоростях больше пяти махов, поднимаясь в атмосферу выше, чем на 50 миль, то есть выше общепринятой границы между земной атмосферой и космосом[45]45
  См. сноску № 30 о различных вариантах условной границы космоса; 50 миль равны 80 км.


[Закрыть]. Что касается пилотируемых полетов в космос, то Военно-воздушные силы тогда смотрелись гораздо более многообещающе, чем новое космическое подразделение Национального консультативного комитета по аэронавтике (NACA)[46]46
  National Advisory Committee for Aeronautics, NACA.


[Закрыть], который недавно был реорганизован и поменял название на «Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства» (NASA). При участии людей из NACA Военно-воздушные силы теперь разрабатывали все эти штуки, которые умели с грохотом взмывать в небо, например ракетоплан X-15 и космический самолет X-20, или «Дайна-Сор» (Dynasoar), что было сокращением от слов dynamic – динамическое и soaring – планирование. Все это звучало очень заманчиво.