Текст книги "Две стороны Луны. Космическая гонка времен холодной войны"

Глава 4
Попутный солнечный ветер
1965

Майор Алексей Леонов

КОСМОДРОМ БАЙКОНУР, ТЮРА-ТАМ, КАЗАХСКАЯ ССР

Условия на космодроме Байконур в бесплодных степях Казахстана в Центральной Азии были в начале космической эры суровыми настолько, что проверяли на прочность каждого. Пустыня, в которой разместился полигон размером свыше 5000 квадратных километров, кишела змеями, скорпионами и ядовитыми пауками. Однажды я увидел, как молодого капитана-техника укусил ядовитый паук. Он потерял сознание и умер за считаные минуты. Мы ничего не могли сделать.

Резкие погодные контрасты местности вряд ли учитывались, когда здесь строили жилье для космонавтов, где те смогли бы проводить дни перед полетами, и для инженеров-конструкторов, которые находились на космодроме постоянно. Кирпичные многоквартирные и маленькие индивидуальные дома строились по московским спецификациям. Годы спустя начальник строительства космодрома получил высокую государственную премию. А я бы его сурово наказал.

Зимой при ураганном ветре температура падала ниже 40 градусов мороза. Когда таяли снега, неумолчные ветра швыряли песок на дома так яростно, что хоть мы и затыкали тряпками и полотенцами все щели в окнах и дверях, но мелкая пыль и песок проникали повсюду: в одежду, в глаза, в еду. В самые жаркие месяцы лета, когда столбик термометра взбирался на отметки 40–50 градусов, зной стоял такой, что по ночам нам приходилось заворачиваться в мокрые простыни, чтобы понизить температуру тела. Влага привлекала в комнаты и насекомых.

Постепенно жилые и производственные постройки на Байконуре улучшались. Но первых космонавтов командировки сюда по-настоящему выматывали. Решение расположить космодром именно здесь, в более чем 2000 километрах к юго-востоку от Москвы, в 150 километрах восточнее Аральского моря и в 700 километрах от Ташкента, диктовалось логикой. Близость стартовой точки к экватору придает взлетающей ракете повышенный импульс в нужном направлении: Земля вращается с запада на восток быстрее всего по линии экватора и объект, стартующий отсюда, приобретает дополнительную скорость.

Космодром находится не в городке Байконуре, хотя все его знают именно под таким названием. Космодром располагается в 300 километрах юго-западнее города, рядом с небольшой железнодорожной станцией Тюра-Там (такое географическое отклонение появилось намеренно, чтобы ввести в заблуждение западные разведки). Но мы знали, что американские самолеты-шпионы наподобие того, на котором летел Гэри Пауэрс, кружили над этой местностью, пытаясь определить точное расположение пусковых установок и ракет.

Удаленное расположение в малонаселенной местности означало и то, что Байконур считался самым безопасным местом в случае какой-нибудь аварии. И аварии происходили. Взрыв ракеты Р-16 осенью 1960 года, погубивший 165 человек[50]50
  См. примечание № 33 о Неделинской катастрофе.


[Закрыть], мог бы стать куда худшей катастрофой, случись он в более густонаселенных местах.

Через четыре года после этой аварии наша космонавтика не только полностью оправилась, но и пошла от вершины к вершине. После полета Гагарина и пяти полетов кораблей «Восток», каждый из которых бил новый рекорд, мы успешно запустили первый из новых «Восходов» в октябре 1964 года. Этот космический корабль совершил шестнадцать витков с тремя космонавтами на борту, вызвав на Западе зависть и восхищение тем, что нам удалось построить многоместный космический аппарат.

К тому времени США успели лишь добиться нескольких запусков по одному астронавту за раз на кораблях «Меркьюри» первого поколения. «Восход» первоначально строился как двухместный. Но послав на доработанном его варианте на орбиту трех человек, мы вырвались на шаг вперед в космической гонке.

Моя миссия в полете другого «Восхода» весной 1965 года заключалась в том, чтобы позволить историкам занести в анналы еще одно важнейшее достижение: первый выход человека в открытый космос.

К этому я два года интенсивно готовился в паре с моим командиром экипажа Павлом Ивановичем Беляевым. Паша был моим самым близким другом в отряде космонавтов, если не считать Юрия Гагарина. Среди руководства нашлись те, кто хотел назначить командиром экипажа Евгения Хрунова: врачи были против кандидатуры Беляева из-за давнего перелома ноги, полученного во время прыжка с парашютом. Но я настоятельно «пробивал» кандидатуру Паши, которого считал способнее Хрунова. С Павлом я работал больше, доверял ему. В конце концов высшие круги согласились со мной, хотя Евгений Хрунов затаил некоторую обиду.

Кроме интенсивной подготовки к пилотированию и навигационным работам с кораблем, наши предполетные репетиции на «Восходе-2» заострялись на всех этапах до, во время и после моего выхода в космос. Сам выход по плану должен был продлиться 10–15 минут. Но процесс входа в воздушный шлюз, операций в нем перед выходом в космос и последующее возвращение внутрь корабля занимали больше часа. Каждую секунду упражнений приходилось проводить в невесомости, что отнимало много времени и сил.

Способа имитировать невесомость в какой-нибудь лаборатории на земле не существовало, и нам приходилось тренироваться в особо доработанном самолете КБ Туполева Ту-104, который на скорости 1000 километров в час выполнял серию горок по параболе. При таких условиях в самолете можно испытать невесомость подобно космической, но длительностью всего около 30 секунд за раз, тогда, когда самолет начинает резко наклонять нос вниз, – это похоже на то, что испытываешь, проскакивая на большой скорости через горбатый мостик, но куда сильнее. Но в таком режиме невесомость возникала в краткие и отстоящие друг от друга секунды. А имитировать нам требовалось целый час и пятнадцать минут, затрачиваемых на то, чтобы мне выйти из корабля, выполнить работу в открытом космосе и вернуться в воздушный шлюз. И это значит, что требовалось 200 крутых подъемов и спусков на Ту-104, во время которых создавалась невесомость.

Кроме того, мы практиковали действия для любой мыслимой нештатной ситуации, в том числе и на случай, если потеряю сознание в открытом космосе. Все серьезно опасались, что так и случится, потому что за пределы корабля еще никто не выходил и никто не знал, как все пройдет. Если бы такое произошло, то Паше пришлось бы тоже выходить за борт, чтобы меня спасти. Тренировки на такую нештатную ситуацию так сильно физически изматывали, что у командира дублирующего экипажа случился микроинфаркт и на его место пришлось найти другого космонавта[51]51
  Изначально дублирующий экипаж «Восхода-2» сформировали в составе командира Виктора Горбатко и пилота Евгения Хрунова. Перед вращением на центрифуге 22 декабря 1964 года при регистрации фоновых электрофизических показателей у Горбатко выявились изменения в электрокардиограмме сердца, свидетельствующие о некотором снижении функциональной деятельности сердца. В связи с этим 5 января 1965 года Виктора Васильевича временно отстранили от подготовки к полету (и вывели из экипажа) и направили для обследования в Центральный военный научно-исследовательский авиационный госпиталь. После удаления гланд претензии медиков к нему были сняты, и он вновь получил допуск к спецтренировкам. Тем временем его должность в дублирующем экипаже занял Дмитрий Заикин, оставшийся командиром дублеров на время полета. Хрунов при этом готовился дублировать и командира, и пилота.


[Закрыть].

Совсем незадолго до тех событий на политическом небосклоне нашей страны произошли важные изменения. В тот самый день, когда «Восход» вернулся с орбиты, – 13 октября 1964 года – членам его экипажа позвонил Никита Сергеевич Хрущёв, отдыхавший на крымском курорте, чтобы поздравить их с успешным завершением полета. Всего через несколько дней Хрущёва вызвали в Москву и там сместили с должности. Лишив власти, Хрущёва выгнали на пенсию, а на посту Первого секретаря ЦК КПСС его сменил Леонид Ильич Брежнев. Замена политического лидера почти не повлияла на космическую программу. Хотя Хрущёв поначалу не был большим энтузиастом исследования космоса, со временем он понял, какой огромный политический капитал приобретает страна на волне нашего изначального превосходства в космосе. За это космонавтика заслужила его безоговорочную поддержку. Брежневу предстояло продолжить тот же курс.

Несмотря на мощное стремление как можно скорее добиться новых достижений, правила требовали, чтобы перед особенно рискованными космическими экспедициями испытывали технику в беспилотном режиме. «Восход-2» был именно такой экспедицией. Поэтому за три недели до нашего планируемого старта, в середине марта, с Байконура отправился на орбиту беспилотный прототип нашего корабля[52]52
  Официально обозначенный как «Космос-57». Стартовал 22 февраля 1965 года.


[Закрыть]. И он взорвался.

Взрыв случился, когда из-за путаницы посланных с Земли сигналов сработало встроенное в аппарат устройство самоуничтожения. Оно стояло на беспилотном корабле на случай, если космический корабль потеряет управление и начнет снижаться над густонаселенными областями. Когда это случилось, Паша и я, наши дублеры и бо́льшая часть главных конструкторов и инженеров, занятых по программе, включая, естественно, и Главного Конструктора Сергея Павловича Королёва, уже находились на Байконуре.

Королёв приехал в гостиницу ко мне и Паше уже через несколько часов после взрыва. Он выглядел изможденным и усталым. Сергей Павлович болел: он страдал от высокой температуры из-за воспаления легких. Но ничто не могло его остановить: он рвался встретиться с нами, чтобы убедить в безопасности предстоящего полета. Мы увиделись поздним вечером. Королёв присел с нами за стол и рассказал о стоящем перед нами нелегком выборе.

– Все данные с беспилотного запуска потеряны, – признался он. – У нас остался только один «Восход», который сейчас готов к старту. И это ваш корабль. Если используем его, запустив в беспилотном режиме, чтобы проверить оборудование для твоего, Леша, выхода в космос, то ваш собственный полет придется отложить на год, пока не будет готов космический корабль на замену. Что думаете?

– Решать вам, – продолжил Королёв. – Я не могу вам сказать, как лучше поступить. Правильный ответ не написан ни в каком учебнике. Ничто не может подготовить вас к тому, что ждет в полете. Риск есть, в этом нет сомнений. Решать вам.

После этого он, хитрец, добавил, что, по его мнению, американцы готовят своего астронавта Эда Уайта к выходу в открытый космос в мае. Сергей Павлович знал, как разжечь в нас азарт к соревнованию. Должно быть, он не сомневался, что мы ответим. Мы не хотели потерять год. Мы были на пике наших физических возможностей. В тот февральский вечер 1965 года нас переполняла уверенность в себе. Мы чувствовали себя непобедимыми. И мы сказали, что готовы лететь, несмотря на риск.

* * *

Хотя давно уже стало известно, что мне предстояло выйти в космос, а Паше – пилотировать «Восход-2», но нас не утверждали как основной экипаж экспедиции, пока до плановой даты запуска не осталась неделя. Официальная отборочная комиссия, состоявшая из политических руководителей и генералитета, собралась в Москве, чтобы рассмотреть результаты экзаменов и проверок, которые мы проходили несколько последних дней. Когда комиссия подтвердила, что именно нам выполнять исторический полет, я испытал прилив гордости. Но еще почувствовал и огромную ответственность. Я знал, что не мог бы тренироваться усерднее и упорнее, чтобы лучше подготовиться к полету, но я постоянно спрашивал себя, хватит ли мне сил и спокойствия закончить его так, как нужно.

Моя жена Светлана стала бы сильно переживать, если бы узнала, что мне предстоит делать в полете, поэтому я ей не сказал, что меня ждет прогулка в космосе. Мы, космонавты, не обсуждали дома нашу работу. Все, что знала жена, так это то, что нам предстоит сложная и небезопасная экспедиция. За сутки перед запуском я поговорил со Светланой по телефону. Я знал, что ее и нашу маленькую дочку Вику поддержат жены и члены семей других космонавтов, когда она будет следить за полетом из дома.

Женам не разрешали ехать с нами на космодром. Точно так же им нельзя было появляться и в Центре управления полетами, который вначале размещался в крымской Евпатории, а позже – под Москвой. Этот запрет ввели по соображениям секретности и потому, что среди космонавтов считалось дурным знаком перед полетом увидеть женщину, непосредственно не участвующую в программе. Такое суеверие довольно распространено в военных кругах, например подводники верят, что женщина на борту подводной лодки – к беде. Наши дети так мало знали о том, чем мы занимались, что, когда в детском садике друзья спросили маленькую Вику, на каком космическом корабле летал ее отец, она ответила:

– Ну, на автобусе, конечно.

Она видела только, как военный автобус забирал нас каждое утро у подъезда, и решила, что именно он и отвозил нас в космос.

К вечеру 17 марта 1965 года мы были готовы к полету. Немногочисленные личные вещи, которые нам разрешили взять с собой в полет, уже поместили на борт корабля: в моем случае – небольшой блокнот для эскизов и набор цветных мелков. Я намеревался зарисовать то, что увижу в космосе, если выпадет хоть одна свободная минута.

Еду для нас тоже погрузили в корабль, упаковав в пластиковые пакеты и металлические тубы; с нами летели порезанный мелкими кубиками сыр, борщ и сок черной смородины. Еще я попросил небольшую порцию харчо, острого грузинского супа с рисом, мясом, луком и чесноком. Но в последний миг потребовал, чтобы бо́льшую часть еды заменили дополнительными патронами к пистолету. Какой смысл в том, чтобы тащить много еды в полет, который по плану должен продолжаться лишь сутки? Гораздо полезнее иметь для самозащиты больше магазинов с патронами, если корабль приземлится там, где много диких зверей.

Потом Паша и я последовали обычаю, который зародился четыре года назад, когда Юрий Гагарин стал первым человеком в космосе. Традиция требовала, чтобы космонавты, которые собираются в полет, провели последнюю ночь перед ним не в гостинице на Байконуре, а в маленьком домике, где Гагарин и его дублер Титов ночевали перед историческим полетом. В ту ночь я лег спать в кровати Юрия, а Паша занял ту кровать, где когда-то спал Герман Титов.

Всю ночь за нами следили врачи, чтобы убедиться, что мы спим хорошо. Это очень докучало. Попробуйте-ка спать, если знаете, что за вами следят. Наутро я чувствовал себя так, будто и глаз не сомкнул, но доктора сказали, что сон мой был глубоким. После небольшой медпроверки нас с Пашей признали годными к полету. После этого мы сели завтракать вареными яйцами, хлебом с маслом, картофельным пюре и чаем.

После завтрака мы собрались в узком кругу – к нам пришел Юрий, которому предстояло быть на связи с нами на протяжении всего полета, и Королёв, – и открыли бутылку шампанского; так тоже требовала традиция. Каждый из нас сделал лишь по небольшому глотку. После этого мы расписались на этикетке полупустой бутылки, и Гагарин убрал ее с обещанием: «Допьем, когда вы оба вернетесь». И мы, последовав еще одному русскому обычаю, когда предстоит отправиться в долгий путь, присели на дорожку.

– Друзья, давайте присядем, – сказал Юрий. Мы все уселись. Потом он вскочил: – Хорошо. Пошли.

Наша маленькая компания прошла к автобусу, которому предстояло довезти нас до ракеты. Мы все сделали еще кое-что – и по необходимости, и в порядке уважения еще одной, последней, предполетной традиции. Мы, собравшись в небольшой кружок, помочились на колесо автобуса.

* * *

Когда за нами закрылся люк готового к старту «Восхода», стало очень тихо. Гораздо тише, чем привычно для военного летчика, реактивный истребитель которого раскатисто дрожит от рева двигателя, набирающего обороты перед взлетом. Запертые внутри спускаемого модуля, мы слышали лишь мягкое мурлыканье электрических устройств и голоса инженеров, звучащие в радиошлемофонах. Самым выразительным внутри корабля был запах. Пахло свежей краской и клеем № 88 – специальным адгезивным составом, в который входил медицинский спирт, и этот запах я странным образом находил приятным.

После стольких часов тренировок в сферическом аппарате он уже не казался нам тесным. Но он не был большим: чуть больше двух метров в диаметре. Сиденья, в которых мы с Пашей лежали пристегнутыми на спине с подогнутыми ногами, напоминали маленькие металлические колыбели. На обоих концах они крепились через амортизаторы, чтобы смягчить вибрацию при запуске и посадке. Когда сработало зажигание ракетных двигателей ракеты-носителя, мы почувствовали, как легкая вибрация стала нарастать. Во время подъема с пускового комплекса перегрузка вдавила нас в сиденья. Теперь мы чувствовали всю мощь ракеты, уносящей нас все выше сквозь атмосферу Земли. Это напоминало то, как если бы мы мчались все быстрее на поезде, идущем вертикально вверх. С этой секунды нам следовало докладывать о своем самочувствии.

– Алмаз-один, – доложил Паша, называя свой позывной. – Чувствую себя спокойно.

– Алмаз-два, – присоединился я. – Чувствую себя отлично.

Если бы в первые 18 секунд полета на ракете случилась какая-нибудь авария, мы бы погибли. В эти критические секунды конструкция корабля не позволяла быстро его покинуть, например, с помощью катапультного кресла или парашюта. Это чрезвычайно опасно. Королёв оправдывал такую особенность конструкции, говоря, что полет не рискованнее, чем на пассажирском самолете, которые тогда тоже почти не имели шансов благополучно сесть, если откажет что-нибудь важное в первые 20 секунд после взлета. Но нам все равно некогда было слишком глубоко задумываться о таком риске. Мы внимательно следили за работой всех систем корабля.

Перед сиденьями находились два маленьких круглых окошка, но обзор через них поначалу перекрывал защитный аэродинамический обтекатель, в который, как в кокон, был заключен корабль. Но на высоте 80 километров над землей щит отстрелился. Я посмотрел в свой маленький иллюминатор и впервые увидел Землю. Вид меня разочаровал.

Я служил военным летчиком и часто видел поверхность Земли с высоты около 15 километров, и то, что я наблюдал в иллюминаторе космического корабля, не особо отличалось от привычного зрелища. Я думал, что увижу черное небо и изгибающуюся дугу горизонта, но мы еще не поднялись достаточно высоко. Через десять минут после пуска на высоте почти 500 километров наш корабль с громким хлопком отделился от носителя. Теперь мы летели далеко за пределами даже самых тонких окраин земной атмосферы. Когда мы расстались с ракетой и рев ее двигателей стих, нас настигла невесомость. Начался наш первый орбитальный виток вокруг Земли.

Мелкие незакрепленные предметы полетели по кабине. Теперь, когда замолкли ракетные двигатели, вдруг стало очень тихо. Так тихо, что мы слышали тиканье часов на панели управления и мягкое пощелкивание различного оборудования. Уйдя из полосы солнечного света, мы включили лампу, чтобы осветить кабину. В такой обстановке практически не чувствовалось, что мы летим в космосе. Казалось, мы почти что в одном из наших привычных имитационных тренажеров.

Первые две-три минуты ощущения оставались очень неприятными. Мне казалось, будто меня подвесили вверх ногами. Это явление хорошо известно официальной медицине: как только пропадает воздействие силы тяжести, органы чувств приходят в смятение. Но мы быстро привыкли к невесомости и приступили к замысловатой серии проверок, чтобы убедиться, что все системы корабля работают нормально.

– Алмаз-один: подтверждаю – все системы в норме, – доложил Паша Центру управления. – Алмаз-один и Алмаз-два чувствуют себя отлично.

После выхода на орбиту Паша попросил подтверждения начать выдвигать воздушный шлюз, чтобы подготовить мой выход в космос. Получив «добро», он включил насосы, нагнетавшие воздух в узкие резиновые трубки, протянутые во всю длину внутри пустотелых стенок шлюзовой камеры, сшитой из плотной ткани. Вскоре шлюз раздвинулся от 70 сантиметров в сложенном состоянии до полных рабочих двух метров. Я же параллельно надевал на спину громоздкий дыхательный аппарат с металлическими баками, содержащими запас кислорода на полтора часа. Справившись, я приготовился пробираться через шлюз и начинать декомпрессию перед выходом в вакуум.

Резко хлопнув меня по спине, Паша скомандовал влезать в шлюз.

– Пошел, – сказал он.

Попав в шлюзовую камеру, я закрыл люк и подождал, пока из крови уйдет лишний азот. Чтобы не пострадать от известной водолазам кессонной болезни, мне требовалось поддерживать постоянный уровень парциального давления кислорода в крови во время выхода в космос. Когда давление в шлюзовой камере наконец упало до нуля и сравнялось с внешним, я доложил, что готов выходить наружу.

На Земле специалисты тщательно проверяли работу всех систем перед тем, как указать мне открыть внешний люк. Когда он открылся, я был на спине. Места, чтобы повернуться или хоть как-то двигаться, не хватало. Но я постарался изогнуть шею, чтобы в первый раз взглянуть на Землю напрямую. На сей раз ожидания себя оправдали.

То, что я увидел через открытый люк, заставило меня задохнуться от восторга. Ночь на Земле сменял день. Небольшой участок земной поверхности, который я видел, откинувшись назад, был густо-синим. Над дугой горизонта темнело небо, испещренное яркими звездами: я смотрел прямо на юг, в сторону Южного полюса. Я старательно гнул шею, задирая голову, покуда мог терпеть боль. Я хотел увидеть как можно больше. Мы неслись со скоростью около 29 000 километров в час, и вид под кораблем стремительно менялся. Очень скоро показались очертания Африканского континента.

Я напряженно ждал, когда мне дадут разрешение отделиться от корабля. Мне казалось, прошла вечность прежде, чем я наконец услышал треск и голос в телефоне наушника.

– Алмаз-два, – раздались слова из Центра управления. – Видим тебя очень хорошо. Приступить к выполнению задания.

Сердце учащенно забилось в груди. Я понял, что наступил тот миг, которого я так долго ждал. Мне потребовалось всего пара секунд, чтобы выдвинуть верхнюю половину тела. Я двинулся дальше, перенося ступни на край воздушного шлюза, держась за специальный поручень. Перед тем как отпустить опору, я еще раз осмотрелся.

Мы уже летели над Средиземным морем. Подняв голову, я увидел широченную панораму. Вид был такой, будто смотрю на гигантскую, ярко раскрашенную географическую карту. Я мог видеть Черное море целиком. Слева от меня были Греция и Италия, впереди – Крым, а по правую руку возвышались покрытые снеговыми шапками вершины Кавказа и виднелась Волга. Чуть выше я мог рассмотреть Балтийское море.

Ленин сказал, что Вселенная бесконечна во времени и пространстве. То, что я тогда лицезрел, слова Ленина описывали лучше всего. Но мне некогда было любоваться, и я доложил Центру управления:

– Чувствую себя отлично!

Сказав это, я вытащил из шлюзовой камеры свернутые шланги, по которым ко мне подавался от системы жизнеобеспечения воздух, и легким толчком, словно бы спрыгивая с края плавательного бассейна, отправил себя в полет с кромки воздушного шлюза.

Я шагнул в космос. Самым первым из людей.

Ничто не сравнится с моим волнением в ту секунду. Сколько бы времени ни прошло, я буду помнить ту бушующую во мне бурю противоречивых эмоций.

Я чувствовал себя ничтожно малым по сравнению с необъятной Вселенной, словно кроха-муравей. И в то же время ощущал невероятную силу. Здесь, высоко над Землей, я опирался на всю мощь человеческого разума, вознесшего меня сюда. Я шагнул как представитель всего человечества. И страшное потрясение охватило меня.

* * *

Как я потом узнал, моя четырехлетняя дочка Вика, увидев мое появление в открытом космосе, закрыла личико руками и заплакала.

– Что он делает? Что он делает? – рыдала она. – Пусть папа вернется внутрь. Скажите ему, чтобы он вернулся!

Моего пожилого отца тоже мучила тревога. Не понимая, что я выполняю задание, чтобы показать возможность для человека выжить в открытом космосе, он негодовал перед журналистами, собравшимися в моем родительском доме.

– Почему он ведет себя, как шпана? – рассерженно кричал отец. – Все нормально летают в своих кораблях и выполняют задание, как и положено. А он почему выкарабкался наружу? Кто-то должен немедленно приказать ему вернуться внутрь. И пусть его накажут за такое!

Скоро его гнев сменила гордость, когда в прямом эфире он услышал поздравление, переданное мне из Кремля через Центр управления полетами от Брежнева.

– Мы, все члены Политбюро, находимся здесь и следим за вашими действиями. Мы гордимся вами, – сказал Брежнев. – Желаем вам удачи, будьте осторожны. Ожидаем вашего благополучного возвращения на Землю.

Кадры того, как я отталкиваюсь от шлюзовой камеры и отправляюсь в свободный полет, транслировались через ЦУП на всю страну лишь с небольшой задержкой, и их видели миллионы моих соотечественников.

* * *

Отделившись от корабля, я оказался повернут лицом прямо к Солнцу. Хотя сверху шлем и прикрывало забрало с золотым напылением, отфильтровывавшее почти весь ультрафиолет, это было все равно, что где-нибудь на юге, скажем, в Грузии, взглянуть на солнце без темных очков в ясный день. На секунду я приподнял фильтр, чтобы посмотреть на Землю хотя бы сквозь одно прозрачное стекло шлема.

Больше 5000 квадратных километров земной поверхности широко простирались подо мной. Я мог разобрать все детали, словно глядя на карту на уроке географии. Почти сразу же, как только вернулся на Землю, я стал рисовать эскизы увиденного.

Земля оказалась слишком яркой, и мне пришлось опустить забрало.

Становилось ужасно жарко, и мне никак не удавалось включить швейцарскую кинокамеру на груди скафандра. Ее выключатель вшили в верхнюю часть штанины, и я не мог до него дотянуться – мне не хватало какого-то сантиметра. Я напрасно скреб ногу заключенной в перчатку рукой. Потом, когда я смотрел запись своего выхода в космос, это выглядело весьма странно. Но, по крайней мере, кинокамера на верхнем обрезе шлюза, кажется, работала, как и две телевизионные камеры, укрепленные снаружи корабля.

Было важно снять всю операцию. Ни у кого не должно было остаться сомнений и повода для споров, что мы не только совершили исторический полет Гагарина, но и первыми вышли в открытый космос. Я знал, что американцы собираются отправить одного из своих астронавтов на «космическую прогулку» через пару месяцев. Его звали Эд Уайт. Я знал всех в их отряде астронавтов – не зря потратил время, чтобы всех изучить. Их астронавты чем-то отличались от наших космонавтов, но чем-то и походили на нас.

(Конечно, я не мог предполагать, что американцы поставят под сомнение наши достижения, даже несмотря на фильм. Но когда это случилось, я не удивился. Гонка между двумя державами в космосе шла жарко и напряженно. Лично я неодобрительно относился к хвастовству о том, кто чего достиг первым, Советский Союз или Соединенные Штаты. Но если ты что-то сделал, то ты это сделал. Самого по себе факта достижения должно быть достаточно. Но политики считали иначе. Для Кремля и Белого дома космос превратился в поле битвы за превосходство не только в технике, но и в идеологии. Мне не хватало ни времени, ни желания вникать в конфликт. Я знал лишь то, что лечу, чтобы доказать своим, на что способен человек.)

Космическое пространство источало глубочайшее спокойствие – куда более полное, чем можно вообразить, если на Земле нырнуть вглубь под волнистую поверхность океана. И мне ужасно хотелось нарушить спокойствие этой бесконечной неподвижности, двигая телом, руками и ногами так сильно, как позволяли оковы скафандра. Я казался себе чайкой с распростертыми крыльями, парящей высоко над землей. Именно из-за желания проверить свои возможности двигаться я и оттолкнулся от борта корабля, после чего начал неуправляемо вращаться, пока кабели связи и дыхательные шланги не натянулись и я не остановился рывком. Я не испугался и не запаниковал: слишком хорошо знал, что страх может лишить меня способности думать и принимать правильные решения, когда потребуется. Но озабоченность слишком явно сквозила в Пашином голосе, когда он потерял меня из виду на экране.

– Где ты? Ты слышишь меня? Что ты делаешь? – спрашивал он.

Потом, поняв, что я в порядке, он слегка меня отчитал:

– Будь осторожнее!

Я начал подтягиваться к космическому кораблю, и вдруг меня поразило, каким хрупким и уязвимым он смотрится в бесконечности космоса. Слепящее Солнце, отражающееся от шарообразного корпуса, заставляло «Восход» сиять. Он, червонно-золотой, плыл в пространстве и теперь по-настоящему оправдывал свое имя. Долгие годы спустя я пытался на полотнах передать тот необычайный оттенок золота, которым светился тогда наш корабль, но мне так и не удалось в точности его уловить. Чувства мои так обострились, что все виденное за то короткое время впечаталось в память так глубоко, что не сотрется и до конца жизни.

Приблизившись к шлюзовой камере, я снова услышал Пашу:

– Пора возвращаться, – сказал он.

Я понял, что нахожусь в свободном полете уже больше десяти минут. Тут я на секунду мысленно провалился в детство, представив, что это моя мама открывает в доме окошко и кричит мне, играющему на улице с друзьями: «Леша, пора домой!»

Нехотя я подтвердил, что действительно пора вернуться на борт корабля. Скоро, следуя по орбите, он унесет нас от солнечного света в темноту. И вот тут я понял, насколько скафандр потерял форму из-за отсутствия внешнего атмосферного давления и что ступни не касаются подошв в сапогах, а пальцы выпадают из перчаток, прикрепленных к рукавам, поэтому не могу войти в шлюз ногами вперед.

Мне следовало как можно быстрее придумать способ попасть обратно внутрь, и единственное, что пришло в голову, – попытаться втянуть себя постепенно, двигаясь головой вперед. И даже при таком способе мне сперва пришлось осторожно стравить немного кислорода из скафандра через встроенный в герметичную оболочку клапан. Я знал, что рискую пострадать от кислородного голодания, но выбора не было. Если не попаду в корабль, через 40 минут ресурс моей системы жизнеобеспечения закончится.

Единственным вариантом было снижать давление в скафандре, приоткрывая клапан и понемногу выпуская кислород, пока протискиваюсь в шлюзовую камеру. Сперва я намеревался доложить о своем плане Центру управления, но решил промолчать: не хотел, чтобы на Земле занервничали. Все равно единственный человек, который может вернуть ситуацию под контроль – я сам.

Но я чувствовал, что температура в скафандре опасно растет; началось все с волны жара, накатившей от ступней и поднявшейся вдоль ног и рук. Она возникла из-за отчаянных и мощных усилий, которые я прикладывал к продвижению. Времени уходило гораздо больше, чем я рассчитывал. И даже после того, как я целиком поместился в шлюзовую камеру, мне еще следовало сделать нечто почти немыслимое: выгнуться в противоположную сторону, дотянуться до люка и запереть шлюз, чтобы Паша мог включить механизм уравнивания давления между внутренней полостью камеры и кабиной корабля.

Когда Паша убедился, что люк закрыт и давление выравнено, он распахнул внутренний люк, и я протиснулся в кабину, утопая в поту, с бешено колотящимся сердцем.

К счастью, мои проблемы с возвращением на борт космического корабля по телевизору уже не показывали. Так моя семья избежала волнения и страха, не узнав, что я чуть было не остался в космосе в беспомощном одиночестве. А узнай она о смертельной опасности, в которой мы с Пашей оказались в последующие часы, так вообще бы пришла в ужас. Ведь трудности с моим возвращением в кабину стали лишь началом цепочки аварий и опасностей, которые едва не стоили нам жизни.