Текст книги "Впереди идущие"

Марья Васильевна застала Белинского расхаживающим по кабинету. Правда, его заметно пошатывало от слабости.

– Ляг, немедленно ляг! – сказала Мари и, взяв мужа под руку, бережно повела к кушетке.

– Ты можешь понять, Мари? Клянусь, я сам не понимаю… нет, понимаю, да боюсь поверить. Может быть, в Париже совершаются заветные чаяния человечества. А мы?..

Марья Васильевна усадила его на кушетку.

– Успокойся, – повторяла она. – Ты погубишь себя, если будешь волноваться!

А он все говорил и говорил, только припадки надрывного кашля могли прервать его речь.

Виссарион Григорьевич очень томился от мысли, что никто не едет к нему с подтверждением известий, принесенных Языковым. Едва ушла Мари, он подошел к окну и стал прислушиваться, словно ждал, что на петербургской улице соберутся толпы людей, чтобы приветствовать революционную Францию.

Резкий звонок, раздавшийся в передней, заставил его вздрогнуть. Хотел пойти навстречу долгожданному посетителю, но закружилась голова. Кое-как добрался до ближайшего кресла и сел, устремив нетерпеливый взгляд на дверь.

В кабинет вошла смущенная Мари с пакетом в руках. На пакете была отчетливо видна казенная печать.

– Принес какой-то солдат, – сказала Мари. – Он ждет ответа.

Белинский поспешно вскрыл пакет. Вот оно, первое российское известие, адресованное ему по случаю французской революции! В бумаге из Третьего отделения значилось, что генерал-лейтенант Дубельт желает лично познакомиться с господином Белинским, а потому и надлежит ему, Белинскому, пожаловать в Третье отделение в свой свободный день, между двенадцатью и двумя часами дня.

Виссарион Григорьевич отбросил бумагу.

– Может быть, они уже и пушки Петропавловской крепости направили на меня, многогрешного. – Хотел смеяться, а из груди вырвался только глухой хрип.

– Солдат ждет ответа, – напомнила Мари.

– Не солдат, а жандарм, Мари! Слава богу, хоть солдат-то еще не привлекают у нас к политическому сыску!

– Говори тише!

Марья Васильевна с отчаянием смотрела на бумагу, только что прочитанную Белинским. Со дня замужества постоянно слышала она разговоры об этом таинственном Третьем отделении. Сколько раз думала об опасности, которой подвергается ее муж, готовый лезть на рожон. Теперь опасность зримо вошла в дом.

– Продиктуй мне ответ, – сказала Марья Васильевна.

– Э нет, Мари! Будем соблюдать порядок делопроизводства. Нужен собственноручный ответ.

Виссарион Григорьевич еще раз взглянул на зловещую бумагу. Она была подписана старшим чиновником Третьего отделения для особых поручений, Поповым. По иронии судьбы, это был прежний учитель Белинского по пензенской гимназии, который благосклонно отличал его среди других учеников. Вот какую карьеру сделал провинциальный педагог!

Однако надо было ответить на приглашение Третьего отделения. Белинский сослался на болезнь, которую может засвидетельствовать главный врач Петропавловской больницы Тильман. Он обещал явиться в Третье отделение, как только позволит здоровье.

– Мне нет нужды спешить свести личное знакомство с его превосходительством генералом Дубельтом, – сказал Виссарион Григорьевич, закончив краткое письмо. – Отдай жандарму, Мари!

Глава тринадцатая

Вызов в Третье отделение сильно озабочивал Белинского. Если зовут в первый же день, когда стало известно в Петербурге о французской революции, что же будет дальше?

А случилось вот что: еще в начале февраля в Третье отделение поступил анонимный донос. Если сам Белинский, сообщал аноним, даже и не имеет в виду ни политики, ни коммунизма, то в молодом поколении он легко может посеять мысли о политических вопросах Запада.

По этому доносу и сработала государственно-сыскная машина, только с непривычной, пожалуй, быстротой.

Но сигнал был настолько серьезен, что Белинскому нужно было принять меры.

На следующий день он вел долгий разговор с Некрасовым. Никаких новых известий о Франции Николай Алексеевич не имел. Он рассказывал, что по Петербургу носятся слухи о чрезвычайных мерах, которые намеревается осуществить русское правительство. Потом они разбирали накопившиеся у Виссариона Григорьевича бумаги и письма. Некрасов бросал отобранное в затопленную печь. Виссарион Григорьевич задумчиво смотрел на разгорающееся пламя. Достал из-под спуда свою переписку с Гоголем. Как с ней быть?

– Отдайте мне, – предложил Некрасов, – я сумею сберечь.

– Нет, – твердо отвечал Белинский, – если пойдут по моему следу, то непременно и к вам пожалуют. А сжечь – руки не поднимаются. Давайте запрячем понадежнее. Авось еще прочитают когда-нибудь люди.

Некрасов унес с собой окончание обзора Белинского и поехал прямо в типографию.

Петербург будто замер в тревожном ожидании.

Через несколько дней в «Северной пчеле» появилась первая информация о парижских «происшествиях». Император Николай I объявил на придворном балу о провозглашении во Франции республики. Со дня на день должен был появиться высочайший манифест: Россия готова выступить на борьбу с мятежом и безначалием.

Срочные внутренние меры были приняты царём по докладу шефа жандармов. Шеф жандармов всеподданнейше предлагал установить строжайший надзор не только за печатью, но и за самой цензурой. В пример особо опасной деятельности журналистов был приведен Белинский.

Как можно, в самом деле, доверять цензуре, если она только что пропустила иллюстрированный альманах, предназначенный для подписчиков «Современника»? В альманахе красовалась такая картинка: стоит Виссарион Белинский и недоуменно рассматривает журнальную книжку. Под картинкой подпись: «Своей собственной статьи не узнаю в печати».

Высшая полиция не допустила распространения альманаха даже после разрешения цензуры. В этом же альманахе погиб и первый роман Авдотьи Панаевой «Семейство Тальниковых».

– Передайте Авдотье Яковлевне мое сочувствие, – говорил Некрасову Белинский. – «Современнику» убыток, большой, конечно, убыток, понимаю, очень хорошо понимаю! А ей-то, голубушке, первое крещение… И в какое время!

Словно бы для характеристики начавшегося лихолетия Некрасов рассказывал об учреждении особого комитета для надзора над цензурой и повременной печатью.

– Уж и цензуре не верят, – откликнулся Белинский. – Своя своих не познаша! Кромешная тьма!

– Говорят, – продолжал Некрасов, – что комитет намерен произвести проверку всех изданий и определить кары за всякое вольномыслие. Все действия комитета покрыты тайной. Никого туда не вызывают, никого ни о чем не спрашивают. А в ожидании даже благонамеренные люди цепенеют… Кстати, Виссарион Григорьевич, Краевский совсем лишился сна. Готов сам на себя донести, но вот беда: не знает, как добраться до таинственного комитета.

– А ему-то чего бояться? – удивился Белинский.

– Голову готов себе снять за то, что напечатал в мартовском номере «Запутанное дело». Не читали еще?

– Очень мне недужится, Николай Алексеевич! – вырвалось у Белинского. – А доктор утешает: по весне, мол, обычное дело у чахоточных. Но кто не знает – чем человек ближе к смерти, тем доктора отчаяннее ему врут!

И перевел разговор на Францию:

– Спасибо, хоть Анненков прислал с оказией письмо родным и просил показать письмо мне… Да ведь как Павла Васильевича понимать? Уж очень он блузников боится. Все ему мерещится, что погибнет от революции культура. Известно, наши господа либералы однобоко смотрят.

Белинского тревожило другое.

– Сомнительны многие действия временного правительства, – говорил он. – И республику объявили сквозь зубы, под давлением народной демонстрации. А спор о государственном флаге? Как испугались требования красного знамени, выдвинутого снизу! Согласились кое-как прикрепить к древку красную розетку, да и ту при первом случае снимут. Не меньше, чем наш Анненков, своих блузников боятся. Только то и хорошо, что вихрь свободы, вырвавшийся из Франции, реет по всей Европе!..

В этом была главная надежда и утешение для всех друзей французской революции.

Волнения начались в разных княжествах Германии. В Берлине улицы покрылись баррикадами. Через несколько дней революционные события всколыхнули Австрию. Восстали против прусского владычества поляки в Познани. Революция захватила Прагу, Будапешт… Революционный вихрь потрясал Европу.

Еще в то время, когда только начинались революционные события во Франции, в Лондоне был напечатан «Манифест коммунистической партии». На историческую сцену вышла революционная философия, которая, овладев сознанием масс, станет несокрушимой материальной силой. Научная социалистическая мысль указывала путь к революционной перестройке мира и обращалась к тем, кто призван освободить человечество от ига капитала:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Пролетариат уже сражался на баррикадах. Пусть еще далека была победа. Но и от первых ударов сотрясался старый, обреченный мир.

Только в России царская столица превратилась в вооруженную казарму. Город наводнили полиция и тайные шпионы. Казалось, ни единое дыхание жизни не может проявиться в императорской резиденции.

– Закрыть и «Отечественные записки» и «Современник»! – взывал Булгарин к Третьему отделению. – Дать острастку всей шайке коммунистской! Иначе не истребить чуму в литературе!

Ясное дело, что на первом месте в «шайке коммунистской» был поставлен Виссарион Белинский.

А в Коломне, как ни в чем не бывало, продолжались «пятницы» у Петрашевского. Только все отчетливее определялась воля наиболее решительных членов кружка перейти от слов к действию. В недрах политического клуба зрела мысль о революционном обществе. Разумеется, этот вопрос обсуждался не на «пятницах», а на узких собраниях единомышленников.

В тревогах и слухах летели дни. В Третье отделение пришло письмо с грозными предсказаниями насчет будущего России. Третье отделение запросило консультации у Булгарина: кто бы мог быть автором этого возмутительного письма? Фаддей Венедиктович не задумываясь объявил:

– Не кто другой, как Белинский или Некрасов! Сверьте почерки.

И снова раздался резкий звонок в передней у Белинского. Снова вошла в кабинет растерянная Мари с казенным пакетом. Любезно, но настойчиво приглашают Белинского посетить Третье отделение.

Белинский понимал всю серьезность вторичного вызова. Но, видя крайнее волнение Мари, попробовал отшутиться:

– Боюсь, что его превосходительство генерал Дубельт, вместо того чтобы узнать, что я за человек, услышит только, как я кашляю до рвоты…

Опять надо было отвечать, ссылаться на чахотку, на доктора Тильмана и просить отсрочки встречи с Дубельтом до улучшения здоровья.

Самое удивительное было то, что в Третьем отделении не оказалось первого письма Белинского. Должно быть, просто затеряли. Теперь руку Белинского сверили с почерком автора возмутительного письма. Никакого сходства. Опять наврал подлец Булгарин!

Ответ Белинского подшили к делу. Дело лежало под рукой – для возможной надобности. А как же такой надобности не быть?

Можно было подумать, что все петербургские учреждения только и занимались Виссарионом Белинским. Цензурный комитет прислал запрос: кто писал в «Современнике» обзор русской литературы за 1847 год? Никитенко, как официальный редактор «Современника», ответил: писал Виссарион Белинский.

Даже таинственный комитет, назначенный императором, обратил особое внимание на толкование слова «прогресс» автором обзора, помещённого в «Современнике». А тут уж и вовсе не приходилось ждать ничего доброго.

Только доктор Тильман, явившись на Лиговку к своему давнему пациенту, с подозрительным одушевлением повторял:

– Летом все будет хорошо! А лета долго ли ждать?

И опять кое в чем уклонялся от истины сострадательный медик. К Петербургу только еще издали робко присматривалась весна. В мрачной тишине, объявшей столицу императора Николая I, едва-едва звенела мартовская капель.

Глава четырнадцатая

Шум поднялся вокруг «Запутанного дела». Правда, даже особый комитет по печати и цензуре, назначенный императором, проглядел было повесть Салтыкова. Вмешалось Третье отделение. Комитеты учреждаются и распускаются, а ему, Третьему отделению, стоять на страже бессменно! Дальновидный чиновник Третьего отделения доложил комитету, куда клонит автор «Запутанного дела». Гордый своей проницательностью, он то и дело повторял:

– И это в то время, когда анархия и безначалие губят Европу! Когда вместо тронов воздвигаются баррикады!..

Струхнули даже сановные члены чрезвычайного комитета: чуть было не попали впросак! Повесть Салтыкова заняла важнейшее место в докладе императору.

Комитет рекомендовал многие меры к охране порядка. Намечалось главным образом расширение прав цензуры. Высокопоставленные члены комитета с особой охотой рекомендовали во всех случаях одно всемогущее средство: запрещать, запрещать и запрещать!

«Запутанное дело» запрещать было уже поздно. Комитет вопиял о возмездии автору.

Император прочитал доклад комитета с полным сочувствием. Насчет запретов уже были даны им распоряжения по всем ведомствам. Прежде всего – прекратить всякие разговоры об улучшении быта крестьян! Если будет надежна цензура, можно добиться в России благонамеренного безмолвия.

На полях доклада около «Запутанного дела» император провел резкую черту. Во время приема военного министра Николай Павлович окинул верного слугу холодным взглядом оловянных глаз и неожиданно спросил:

– А знаешь ли ты, чем занимаются чиновники твоей канцелярии?

Военный министр ничего не знал. Когда же навел справки и выяснил, что его величество изволил говорить о ничтожном чиновнике Салтыкове, то долго, не помня себя, кричал:

– В солдаты его! На Кавказ! К черту на рога!..

Кончилось же дело Михаила Салтыкова высочайшей резолюцией: сослать на службу в Вятку «за вредное направление и стремление к распространению революционных идей, потрясших уже всю Европу».

Прямо с гауптвахты, где сидел автор «Запутанного дела», и отправился он в сопровождении жандармского офицера в дальний путь.

Неизвестно, почему верил император в особую воспитательную силу вятского захолустья. Александр Герцен вернулся оттуда с мыслями о философии, которая должна смести все застенки на земле. Михаилу Евграфовичу Салтыкову суждено вернуться из Вятки автором крамольных «Губернских очерков».

Возок с государственным преступником промчался через Шлиссельбург. Шлиссельбургская крепость была последним ему напутствием и предостережением.

Страшно было не это исчезновение из Петербурга молодого человека, опрометчиво занявшегося литературой. Страшно было всеобщее ожидание чрезвычайных кар.

От редакторов «Отечественных записок» и «Современника» по высочайшему повелению были отобраны подписки в том, что под страхом наистрожайшего взыскания, как за государственное преступление, они обязуются не допускать в своих изданиях мыслей, могущих поселить правила коммунизма, неуважения к вековым и священным учреждениям, повредить народной нравственности.

Андрей Александрович Краевский, явившийся для дачи подписки, чистосердечно каялся насчет «Запутанного дела», а в заслугу себе ставил то немаловажное обстоятельство, что он давно освободил журнал от вредного влияния небезызвестного литератора Белинского.

Редактор «Современника» профессор Никитенко до того перепугался, что тотчас же решил порвать все связи с журналом, и даже объявил в газетах.

По повелению императора был учрежден новый секретный комитет для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением печати. Тайные доносы и шпионы наводили ужас. Каждый прикосновенный к литературе или к журналам мог ждать ночного визита.

В эти же смутные дни редактором «Современника» был утвержден Иван Иванович Панаев.

– Не ожидал, никак не ожидал такого благосклонного доверия к нашему ходатайству, – говорил Некрасову Иван Иванович, отчасти даже польщенный. Назначение редактором, очевидно, выводило его из числа литераторов, особо подозреваемых в неблагонадежности. – Я всегда буду считать своей заслугой, – продолжал Иван Иванович, – что отвел от «Современника» «Запутанное дело». Не так ли, Николай Алексеевич?

Некрасов был мрачен: цензура чуралась всякой представленной редакцией «Современника» статьи, никак нельзя было собрать очередную книжку.

В первые же дни новому редактору «Современника» пришлось отвечать на требование цензурного комитета – указать поименно всех сотрудников. Внеся в список Белинского, Иван Иванович сделал примечание: по тяжелой и неизлечимой болезни ныне он вовсе не участвует в «Современнике».

Белинский умирал.

Если выдавался погожий день, Виссариона Григорьевича под руки сводили с лестницы и усаживали во дворе, под чахлым деревцем. Он сидел здесь часами, понурив голову и почти без движения. Все усилия его сводились к тому, чтобы набрать побольше воздуха и хоть раз вздохнуть полной грудью. Воздуха никогда не хватало… Виссарион Григорьевич поглядывал на слабосильные деревья, кое-как отвоевавшие себе жизнь на петербургских задворках. Должно быть, и деревья тоже томились и тосковали о воздушном просторе.

Едва начинался ветер или захожая тучка нависала над Лиговкой, к больному поспешно спускалась Мари. Она уводила мужа в дом и укладывала его, ловко подложив под голову взбитую подушку.

– Спасибо, Мари, – привычно говорил Виссарион Григорьевич, только уже не прибавлял: «Авось и я тебе отслужу».

– Идет лето, ты начнешь поправляться, – повторяла Мари; только, может быть, она говорила об этом слишком часто, добрая Мари.

…Виссарион Григорьевич хорошо знал, что деньги, которые привозит Некрасов из кассы «Современника», исчезают, как вода, вылитая в песок. Да и немного было этих денег. Запрет иллюстрированного альманаха крепко ударил по «Современнику» рублем. А расходы по журналу были особенно велики с начала года. Некрасов всячески изворачивался, чтобы вырвать для Белинского как можно больше денег. Виссарион Григорьевич еще больше мучился от сознания, что уже ничем не может помочь «Современнику».

Может быть, Мари была плохой хозяйкой. Может быть, не умела считать денег. Но она ничего не жалела для больного. И боролась, как умела, с надвигающейся нищетой.

Как-то Виссарион Григорьевич невзначай попросил дать ему свежую рубашку. Мари растерялась.

– Прачка не приготовила белья к сроку… – лепетала она. Истина же заключалась в том, что прекрасные рубашки из голландского полотна, которые дюжинами сшил себе Виссарион Григорьевич во время путешествий, были проданы по крайней нужде. Остались лишь две-три перемены.

– Обойдусь, – сказал он, – нечего потакать моим капризам.

Мари тихо сидела около кушетки, пока больной не заснул. Он спал долго и тяжело. Когда проснулся, в кабинет вошла Мари с рубашкой, сверкающей чистотой.

– Вот и напрасно ты корила прачку, Мари! – Казалось, Виссарион Григорьевич не обратил внимания на ее руки, красные и распухшие от стирки. – Присядь, отдохни!

Ему трудно говорить. Может быть, поэтому он не говорит Мари о несвершенных замыслах, об истории русской литературы, которую собирался написать, о капитальных статьях о Лермонтове и о Гоголе, которые обещал читателям… Да разве перечтешь все, что замыслил и не исполнил! А глянет Виссарион Григорьевич на Мари – нет ей нужды о том знать…

Медленно тянутся часы. Если бы хоть раз, один только раз, вздохнуть свободно!..

Иван Иванович Панаев застал Белинского подле дома, на скамейке под деревом, едва покрытым первой листвой. Начал было Иван Иванович с утешительных слов, какие попались на язык.

– Полноте говорить вздор! – перебил Белинский.

По счастью, у Ивана Ивановича была в запасе важная новость: Гоголь в России!

Белинский поднял голову. Слушал рассказ Панаева о том, что Гоголь, спутешествовав в Иерусалим, вернулся морем в Одессу, где и попал в карантин по случаю холеры. А друзья москвитяне ждут не дождутся его в Белокаменной. Их-де полку прибыло!

– Пустое! – сказал Белинский. – Вовсе забудется его злосчастная «Переписка», а «Мертвые души» останутся России навечно.

Внезапно у него поднялось удушье.

– Жену!.. Позовите!..

Доктор Тильман, заехав вечером, сказал Марье Васильевне, что не может поручиться и за завтрашний день.

А смерть все еще не могла одолеть могучую натуру Виссариона Белинского. Кто бы ни заехал на Лиговку, к каждому обращал он нетерпеливый вопрос: нет ли новых верных известий из Франции?

И все чаще впадал в сон, похожий на забытье. Он видел себя в Париже, на улице Мариньи, и спрашивал:

– Что же будет, Герцен? – Потом просыпался и, медленно возвращаясь к действительности, говорил так тихо, что Мари едва могла разобрать: – Тревожно Герцену, ох как тревожно!.. А куда пропал Тургенев?..

Марья Васильевна думала, что начался предсмертный бред. Подала микстуру. Микстура расплескалась и пролилась.

– Переменить тебе рубашку? – спросила Мари.

Белинский посмотрел на нее долгим взглядом. Едва заметная усмешка тронула его губы.

– Разве и без того мало тебе хлопот? Насчет прачки-то я, милая, пожалуй, тоже кое-что знаю… – И опять закрыл глаза. – Воздуха, воздуха! – стонал он. – Открой окно, Мари! Скорее!..

Окна были давно открыты, легкий ветер шелестел бумагами на письменном столе.

Вешний месяц май шел не торопясь по улицам Петербурга. Да и маю здесь одна маета! Пылью покрылась едва распустившаяся на деревьях листва. Пылью пропитан воздух. Брызнет кое-как дождь, а пыль снова поднимается тучами с булыжных мостовых.

…Во дворе дома коллежского советника Галченкова, что стоит на Лиговке, против Кузнечного моста, опустела скамейка, предназначенная для отдохновения жильцов, Снимая здесь квартиру, Виссарион Григорьевич Белинский даже радовался: в крайнем случае, сойдет за дачу! Теперь он не только не спускался во двор, но не мог и приподняться с постели.

Двадцать четвертого мая у него начался непрерывный бред. Он не слыхал и не видел, какого гостя принимала в гостиной Марья Васильевна.

– По распоряжению его превосходительства генерал-лейтенанта Дубельта… – начал бравый жандармский офицер, щелкнув шпорами.

– Он умирает, – Марья Васильевна показала рукой на двери кабинета. – Надобно ли вам его тревожить?

Она говорила твердо, и глаза ее были сухи. Постояла в гостиной, пока не закрылась выходная дверь.

Белинский был по-прежнему в бреду.

Долго ждал в кабинете приезжий из Москвы, прислушиваясь к хрипам, раздиравшим грудь больного. Виссарион Григорьевич вдруг открыл глаза.

– Грановский?! Вот, брат, умираю…

Потом, отдыхая после каждого слова, просил подать ему спрятанные бумаги.

– Там, там возьми, за обоями, – говорил он, указывая рукой на заднюю стену кабинета.

Тимофей Грановский, потрясенный до слез, подумал, что Белинский бредит. А Виссарион Григорьевич волновался, что его не понимают. Наконец Грановский понял. Достал из тайника тщательно сложенные листы. В руках у него было письмо Белинского к Гоголю, о котором давно дошел слух до москвичей.

– Вот, вот! – обрадованно говорил Белинский. – Увези подальше от царских ищеек. Они, брат, не будут медлить…

Следующие слова Грановский уже не мог разобрать.

К ночи бред больного стал еще тревожнее. Марья Васильевна, передав дочь на попечение Аграфены, ни на минуту не покидала кабинет.

В мае рано заглядывает в окна рассвет, коротки белые ночи. А время, казалось, остановилось для Мари.

Виссарион Григорьевич вдруг быстро, рывком поднялся. В глазах прежний огонь, свободно льется речь. Не в своем кабинете, не на смертном одре видит себя Белинский. Он говорит долго, со всей страстью, а потом обращается к жене:

– Пожалуйста, запомни, Мари, это очень, очень важно! – И снова льется его речь, обращенная к людям. – Ты все понимаешь, Мари? Все запомнишь?

Мари плохо понимала.

Какая-то скорбная мысль прерывает его речь:

– Ох, Мари, Мари!..

Белинский затих. Марья Васильевна бережно его уложила. Держала его руку в своей руке. Рука стала холодеть… Было около пяти часов утра, 26 мая 1848 года.

В наступившей тишине слышен был грохот первых ломовых подвод, доносившийся с Лиговки. Марья Васильевна встала, закрыла окно и снова села подле кушетки.

…В детской проснулась Ольга Виссарионовна и не обнаружила тетки. Тогда девчурка смекнула: можно самой двинуться по запретному пути. Она набрала полные руки игрушек и, шлепая босыми ножонками, отправилась в отцовский кабинет.

– Висален Глиголич! – тихо, опасаясь погони, позвала она у заветной двери.

Отец не откликался. Из кабинета быстро вышла Аграфена и увела девочку обратно в детскую.

…Когда с Лиговки на Волково кладбище двинулась похоронная процессия, среди немногих друзей оказалось несколько «неизвестных».

В газетах появились короткие извещения о смерти литератора Белинского. Таким же коротким извещением ограничился и «Современник»: имя Белинского стало запретным.

В безмолвии, объявшем Россию, казалось, замолк и голос Виссариона Белинского.

А люди читали и перечитывали его статьи, разыскивали их в старых журналах. В столице и в дальнем захолустье изо дня в день откликалась его мысль. Неистовый и непримиримый, он жил в каждом своем слове. Он пророчески предрек врагам:

– Вам – ложь, нам – истина!.. Впереди идущие видят будущее.