Текст книги "Последний год"

Часть четвертая

Глава первая

«Барон! Прежде всего позвольте подвести итог всему, что произошло…»

Пушкин откинулся в кресле. Надо сохранять полное спокойствие, отмеривая смертоносный удар в письме к ненавистному своднику и пасквилянту Луи Геккерену.

Итак, что же произошло?

«Поведение вашего сына было мне вполне известно и не могло быть для меня безразличным…»

Александр Сергеевич не считает нужным скрывать причины, объясняющие недавнее внимание Натальи Николаевны к Дантесу: красивая наружность, несчастная страсть двух лет всегда произведут некоторое впечатление на сердце молодой особы; тогда муж, если он не глупец, станет, вполне естественно, поверенным своей жены и хозяином ее поведения.

«Случай, – продолжал Пушкин, – который во всякое другое время был бы мне очень неприятен, счастливо вывел меня из затруднения. Я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и я им воспользовался. Вы знаете остальное».

Настало время сказать открыто, какое поражение потерпели Геккерены, затеявшие сватовство к Екатерине.

«Я заставил вашего сына сыграть роль столь нелепую и столь плачевную, что моя жена…»

Перо в нерешительности остановилось. Речь опять пойдет о Таше. Нужно взвесить каждое слово…

А из-за закрытых дверей гостиной отчетливо доносятся голоса. С утра и до ночи там идут разговоры о свадьбе, о приданом. О чем там сейчас спорят? Таша никак не может понять, почему Коко пренебрегает для выездных платьев палевым цветом. Ведь палевое больше всего к лицу темным шатенкам. Так говорит Таша сестре-невесте, и голос ее совершенно спокоен. Нет ей теперь никакого дела до изобличенного в трусости Дантеса.

Александр Сергеевич опять взялся за перо:

«…моя жена, изумленная такой пошлостью, не могла воздержаться от смеха, и сердечное волнение, которое, быть может, она ощущала при виде этой великой и возвышенной страсти, угасло в самом спокойном и вполне заслуженном отвращении…»

С Дантесом покончено! «Великая» и «возвышенная» страсть всегда была только пошлым волокитством. Теперь и Таша это поняла. Пора рассчитаться со стариком. Пора раздавить ядовитую гадину.

«Но вы, барон? Какова была ваша собственная роль во всем этом деле?»

Пусть узнает негодяй, что все его мерзости раскрыты. Растут в письме грозные обвинения: это он, старый развратник, подстерегал Наталью Николаевну во всех углах, чтобы говорить с ней о сыне, якобы умирающем от безответной любви. Он нашептывал Таше: «Верните мне сына» – и направлял все поведение молодого человека.

Ничего не позабыл поставить в счет Александр Сергеевич из того, в чем чистосердечно призналась Таша. Когда прочтут эти строки Геккерены, пусть знают – писавший пользуется полным доверием жены. Иначе откуда ему узнать об их гнусностях? Жена, искупая свое прежнее легкомыслие, ныне вручила мужу защиту своей чести и ему на суд отдала своих обидчиков. И муж вершит суровый суд. Непоколебимая вера в Ташу водит пером поэта!

Закончив грозное обвинение Луи Геккерена в сводничестве, Пушкин продолжал:

«Но погодите – это еще не все… Вернемся к безымянным письмам. Вы догадываетесь, что они вас касаются…»

Пусть узнает старый пасквилянт, что он уличен и разоблачен до конца. Пусть знает, что Пушкин может проследить действия негодяев день за днем.

Наташа и здесь помогла. Она помнила очень хорошо, что главные решения, продиктованные из Зимнего дворца, были приняты у Геккеренов на следующий день после того, как он читал у Вяземских из «Капитанской дочки». А читал он первого ноября. Следовательно…

«2 ноября, – писал Пушкин, – вы имели с вашим сыном, вследствие одного разговора, новость, которая доставила вам много удовольствия… Он сказал вам, что жена моя боится скандала и что она теряет голову. Тогда вами было решено нанести окончательный удар».

Александр Сергеевич перечитал написанное, еще раз обдумал. Все, что касается закулисной стороны сватовства Дантеса, его переговоров с Адлербергом, он объявит в свое время и иначе. Перечеркнул только что написанные строки, заменил их, не колеблясь, короткой фразой: «Анонимное письмо составлено вами…»

Письмо, испещренное поправками, превращалось в черновик.

«Меньше чем через три дня поисков…» – продолжал Пушкин и опять тщательно зачеркнул конец фразы, а поверх строки вписал: «Я знал, чего мне держаться…»

Итак, он раскрыл весь заговор. Остается сказать о своей победе.

«Если дипломатия, – пишет Александр Сергеевич, – есть лишь искусство знать, что делается у других, и расстраивать их замыслы, вы воздадите мне справедливость, признав, что были побеждены во всех пунктах…»

Если бы Наталья Николаевна знала, кому и что пишет Пушкин, она, вероятно, отсоветовала бы ему передавать врагам некоторые из ее признаний, сделанных с такой откровенностью. Во всяком случае, она нисколько не была заинтересована в том, чтобы старик Геккерен вздумал кое-что опровергать. Но именно теперь Натальи Николаевны не было рядом с мужем. А непоколебимая вера в нее продолжала водить его пером.

Однако письмо, превратившееся в черновик, не могло быть отослано по назначению.

Пушкин взял чистый лист почтовой бумаги с золотым обрезом и начал переписывать заново. И тотчас возникли новые поправки. Он вписывал слова над строкой, не обозначив место вставки, вымарывал, но оставлял вымарку на полуслове. Новая редакция письма снова превратилась в черновик раньше, чем Пушкин подошел к конечной цели. Поэт писал, что дуэль, каков бы ни был ее исход, была бы для него недостаточна; он не считал бы ныне себя отмщенным ни дуэлью, ни срамом, которым бы покрыл себя при этом Дантес; поэт не удовольствуется и свадьбой Дантеса, которая будет иметь вид хорошей шутки. Пушкину недостаточно и данного письма.

Но чего же он в таком случае хочет?

«Я хочу, – заключил Пушкин, – чтобы вы сами дали себе труд подыскать основания, которые были бы достаточными, чтобы убедить меня не плюнуть вам в лицо…»

В гостиной все еще не стихали голоса. Шум даже увеличился – приехали братья Гончаровы. Должно быть, стали, как водится, шутить над невестой. В общем смехе был отчетливо слышен спокойный голос Таши.

Александр Сергеевич глядел на письмо, испещренное поправками, и размышлял. Странное дело! Он отказался от дуэли по мотивам, совершенно пагубным для чести Геккеренов. Он пренебрег требованием Геккеренов и рассказывал всем, кому мог, о своем вызове и, главное, о причине своего отказа. Он обрывает Дантеса при каждой возможности, когда сталкивается с ним в обществе. Он перестал кланяться старому Геккерену. А податливые противники как ни в чем не бывало обделывают свои дела!

Еще раз перечитал письмо. Опять взялся было за перо. И опять одна помарка ложится на другую. Придется оставить до утра. Он совсем изнемог.

Убрал бумаги и вышел к семейному ужину. Этакая уйма хлопот всем, начиная с Таши, с этой свадьбой! А когда получат Геккерены заготовленное письмо, что тогда с ними станется? Неужто опять только утрутся?

Глава вторая

Письмо к Луи Геккерену не было закончено и утром следующего дня. Взялся было за него Александр Сергеевич, но приехал граф Соллогуб.

– Весьма кстати, – приветствовал Пушкин секунданта, только что участвовавшего в переговорах, предотвративших дуэль.

К удивлению гостя, поэт закрыл на ключ дверь кабинета.

– С Дантесом покончено, – объяснил он, – теперь я хочу прочесть вам письмо, которое пишу старику Геккерену.

Он стал читать, пользуясь обоими черновиками. Губы его дрожали. Он словно торопился огласить через графа Соллогуба еще далеко не готовое к отправке письмо…

Соллогуб совершенно растерялся. В пух и прах сызнова разбивались усилия секундантов. Адресуясь к барону Луи Геккерену в выражениях неслыханно оскорбительных, Пушкин ищет нового пути к дуэли, от которой только что отказался. Он не повторяет своего вызова, взятого обратно, но он делает все, чтобы противник немедля сам позвал его к барьеру. Понимает ли Александр Сергеевич, что творит?

Граф Соллогуб едва удержался, чтобы не вырвать из рук Пушкина роковое письмо. Пушкин продолжал читать. Голос его стал хриплым, когда он добрался наконец до зловещей фразы. Он предлагал самому Геккерену – и это, пожалуй, всего больше поразило Соллогуба – найти какие-то основания…

– «чтобы не плюнуть вам в лицо!» – задыхаясь, закончил поэт.

Граф Соллогуб отправился к друзьям Пушкина. Не щадя ни сил, ни красок, рассказывал о состоянии, в которое впал Александр Сергеевич. Но что могли сделать друзья? К прежним их недоумениям прибавились новые, к пережитым волнениям – ожидание таких действий Пушкина, которых никто не способен предвидеть. Один Василий Андреевич Жуковский обещал что-нибудь придумать, но и это обещание было дано не иначе, как по известному его добросердечию.

Сам Владимир Александрович Соллогуб, еще вчера гордившийся своей ролью секунданта, столь удачно исполненной, и скромно полагавший, что заслуги его будут занесены в анналы словесности, теперь понял: всего лучше быть на приличном расстоянии от возможных событий. Не так, чтобы остаться совсем безучастным, но уж, во всяком случае, и не так, чтобы принять на себя какую-нибудь ответственность.

Александр Сергеевич, проводив графа Соллогуба, снова взялся за письмо. Искал выражений еще более оскорбительных для Геккеренов, менял редакции – и никак не мог овладеть собой.

А ему опять помешали. Лакей подал официальное письмо министра финансов. Это был ответ на предложение Пушкина отдать имение для расплаты с казной.

«Имею честь сообщить, – писал министр граф Канкрин, – что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».

Пушкина направляли к царю. А царь, памятуя об огорчениях, которые он причинил в последнее время жене камер-юнкера Пушкина, не преминет проявить свое великодушие. Если смирится муж Натали, ему можно будет, пожалуй, оказать какое-нибудь вспомоществование… для нее, конечно!

Пушкин перечитывал письмо, кусая ногти.

Недаром же, обращаясь к министру финансов, он заранее предупреждал, что будет вынужден отказаться от царской милости.

Стало быть, надо иначе порвать сети, которые раскидывает венценосец. И, конечно, нельзя допустить, чтобы уполз от мщения старый Геккерен. Поистине – не дают Пушкину покоя заговорщики, затягивающие свои интриги в тугой узел.

В кабинет то и дело заходит Таша. Таше нужны деньги. Привезенных из Москвы десяти тысяч не хватит даже на приданое Екатерине. А кроме того, в доме возникают из-за свадьбы многие другие неотложные расходы…

– Ужо, ангел кротости и красоты, – отвечает Александр Сергеевич, – сам войду в твои счеты, дай мне день-два управиться с журналом.

На столе лежали корректуры «Капитанской дочки». Но до журнала ли ему сейчас?

День выдался на редкость бестолковый. Ташу сменил заехавший по важному делу Дмитрий Николаевич. У него своя забота – жених требует формальной гарантии.

– Какой? – удивился Пушкин.

– На выделение Екатерине крестьян.

– Разыгрался, стало быть, аппетит на русских мужиков?

Дмитрий Николаевич недослышал. Продолжал свое:

– А никакого документа при неразделенности имущества выдать невозможно. Как же быть?

Александр Сергеевич кое-как выпроводил озабоченного свояка. За дело!..

И опять отодвинул в сторону корректуру «Капитанской дочки». Прежде получит увесистую оплеуху его величество. Пушкин начал письмо к Бенкендорфу:

«Граф! Я вправе и вижу себя обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что только что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей и жены моей чести. По внешнему виду бумаги, по слогу письма и по тому, как оно составлено, я в первый же миг распознал, что оно исходит от иностранца, человека, принадлежащего к высшему обществу, от дипломата. Я пустился в розыски; я узнал, что в тот самый день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство особ, получивших эти письма, заподозрив мерзость, не отослали их ко мне. Все, в общем, были возмущены оскорблением столь подлым и незаслуженным…»

Письмо удавалось как нельзя лучше. Бенкендорф немедленно доставит его по прямому назначению – его величеству. А именно к нему и адресуется Пушкин…

Сущность пасквиля, конечно, известна всеведущему жандарму и царю. А если и была до сих пор неизвестна, то немедленно добудет «диплом» Третье отделение. Итак, читайте, ваше величество, и поразмыслите. Камер-юнкер Пушкин не собирается играть ту роль, которую усердно выполнял при дворе вашего старшего брата гофмаршал Нарышкин. Коли уразумели, ваше величество, пойдем дальше.

«Но, – продолжал Пушкин, – не переставая повторять, что поведение моей жены было безупречно (о чем и вам, ваше величество, доподлинно известно: вам в ваших происках решительно нечем похвастать, не так ли?), говорили, что предлогом для этой гнусности было настойчивое волокитство господина Дантеса».

Конечно, Александр Сергеевич мог бы добавить, что не сообщает царю новости. Пусть же знает Николай Павлович, как распорядился сам Пушкин.

«Мне не подобало видеть в данном случае имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было (читайте, читайте, ваше величество: кого бы то ни было!). Я велел сказать это господину Дантесу. Барон Геккерен явился ко мне и принял поединок от имени господина Дантеса, потребовав от меня отсрочки на две недели».

Его величеству очень хорошо известно все, что происходило за кулисами. Надо было найти такую формулировку, которая бы показала царю, что Пушкин осведомлен о подоплеке сватовства Дантеса.

«Случилось так, – писал Александр Сергеевич, – что в этот условленный промежуток времени господин Дантес влюбился в мою свояченицу…» (Читайте, еще раз читайте, ваше величество! Было бы утешительнее для вас по-прежнему искать развлечений в гареме из театральных воспитанниц.)

Оставалось окончательно пригвоздить к позорному столбу Дантеса, сбежавшего из-под дула пистолета под венец.

«Узнав об этом из общественных толков, – значилось в письме к графу Бенкендорфу, – я велел попросить господина д'Аршиака (секунданта господина Дантеса), чтобы вызов мой почитался как бы не состоявшимся».

С Дантесом счет сведен. Отныне старику Геккерену жаждет отомстить поэт в полную меру.

«Тем временем, – продолжал Пушкин, – я удостоверился, что безыменное письмо исходило от господина Геккерена, о чем полагаю своим долгом довести до сведения правительства и общества».

Это и было вторым направлением удара, задуманного Пушкиным.

Пора предупредить царя о том, что Пушкин не допустит никакого вмешательства в свои семейные дела.

«Будучи единственным судьей и стражем своей и жениной чести и, следственно, не требуя ни правосудия, ни отмщения, я не могу и не хочу давать какие-либо доказательства того, что утверждаю».

Заключительная формула вежливости гласила, что Александр Пушкин имеет честь быть нижайшим и покорнейшим слугой графа Бенкендорфа.

Одновременно поэт написал ответ министру финансов. Пушкин сообщил Канкрину: он крайне сожалеет, что способ, который он осмелился предложить для расчетов с казной, оказался неудобным. Во всяком случае, он, Пушкин, почитает своим долгом во всем окончательно положиться на благоусмотрение его сиятельства…

Иными словами – пусть не ждут от него обращения за милостью к царю. Такого обращения не будет.

Оба письма были отправлены в один и тот же день – 21 ноября. Незавершенное письмо к барону Луи Геккерену, в котором отпала теперь надобность, легло в ящик письменного стола.

Наконец-то придвинул к себе корректурные листы «Капитанской дочки» редактор-издатель «Современника». Последний номер журнала за 1836 год и так запаздывал.

Пушкин готовил журнальную книжку в то время, когда должен был противостоять такому потоку коварства, низости, лжи и ненависти, против которого не могла устоять, казалось, ни одна живая душа. А «Современник» все-таки выйдет!

Глава третья

Медлительная государственная машина сработала с невероятной, молниеносной быстротой. Через день после отсылки Пушкиным письма Бенкендорфу в дворцовом камер-фурьерском журнале появилась запись:

«Его величество в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина».

Так в сопровождении первого жандарма Российской империи в царский кабинет вошел первый поэт России.

Десять лет тому назад Николай Павлович, вызвав Пушкина из Михайловского, принял ссыльного поэта в московском дворце и объявил ему прощение. Бесплодным оказался этот шаг. Тщетны все попечения о Пушкине, которые неутомимо несет верный Бенкендорф. Царь всегда подозревал этого вольнодумца в тайных замыслах против бога и престола, видел в нем главаря опасных, но неуловимых смутьянов. Если тайные замыслы неведомых заговорщиков не обнаруживались и сами заговорщики ничем о себе не заявляли, тем опаснее казался их главарь. Подозрения не рассеивались, но только углублялись. Прав, трижды прав Бенкендорф – неисправим камер-юнкер Пушкин!

Николай Павлович коротко кивнул удостоенным высочайшей аудиенции и указал на кресла. Бросил испытующий взгляд на Пушкина: ничего нет в нем внушительного, никакой выправки, решительно ничего!

Император давно знает суть «диплома», доставленного Пушкину от имени ордена рогоносцев. Докладывали об этом и граф Бенкендорф и граф Нессельроде. Николай Павлович даже посмеялся затейливой шутке. Впрочем, смеялся не столько от удовольствия, сколько для того, чтобы скрыть досаду. Авторы «диплома» нагло оповестили о самых сокровенных намерениях царя. Пушкин по общеизвестной своей ревности может отомстить новым пасквилем. Он может решиться на любой скандал. Худшие опасения подтвердились, когда Бенкендорф представил только что полученное письмо Пушкина. Аудиенция была назначена вне всякой очереди.

И теперь, когда Пушкин вслед за Бенкендорфом опустился в кресла, Николай Павлович вдруг оказался в затруднении. С чего начать разговор?

Бенкендорф поместился в одном из дальних кресел. Вчера он молча выслушал повеление его величества. Сегодня всем своим равнодушным видом показывает, что только по обязанности участвует в этой аудиенции, затеянной императором неведомо зачем.

Царь покосился на шефа жандармов и заговорил об анонимном «дипломе». Он возмущен. Он вменяет в особую обязанность графу Бенкендорфу произвести строжайший розыск.

Николай Павлович, найдя приступ к разговору, чувствовал себя несколько увереннее. Он разделяет справедливый гнев Пушкина. Он сомневается, однако, что до подобной мерзости может унизиться иностранец и дипломат. Впрочем, если окажется виновным, как думает Пушкин, голландский посланник, тогда пусть барон Геккерен пеняет на себя, снисхождения не будет.

Пушкин слушал молча. Терпеливо ждал окончания царской речи.

Николай Павлович перешел на доверчиво-сердечный тон. Коли грозят клеветники чести и семейному счастью Пушкина, он первый будет заступником оскорбленных.

Александр Христофорович впервые с некоторым интересом прислушался к речи монарха. Ведь и ему, по должности шефа жандармов, было вменено защищать невинных и утирать слезы несчастных. Для этой надобности был даже пожалован графу символический карманный платок. Но император, начавший речь, достойную увековечения по глубине мысли, вдруг умолк…

Кажется, он проявил больше внимания к Пушкину, чем достоин этот человек. Пора бы ему принести хотя бы благодарность за то содействие, которое обещает монарх. А еще бы лучше, если бы воззвал к монарху из глубины сердца, если бы вверил и себя и семейство отцу всех верноподданных…

Император выжидал.

Пушкин и начал с благодарности. Но такова была эта благодарность, что Николай Павлович недоверчиво покосился: а ну, если сейчас вынет камень из-за пазухи?

Пушкин был краток. Словно бы твердо решил ограничиться тем, что писал в письме к Бенкендорфу. Он не ищет ни суда, ни отмщения. Он не считает возможным представлять какие-либо доказательства виновности барона Геккерена.

– Так, так, – повторял император, – одобряю твои мысли…

Александр Сергеевич все еще не знал, зачем вызвали его на эту поспешную аудиенцию. Чего хочет царь? Зато поэт хорошо знает, о чем должно сказать еще раз.

– В действиях моих, – заключил Пушкин, – я руководствовался и буду руководствоваться, ваше величество, одной мыслью: не подобает мне видеть имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было…

– Так, так. – Царь совсем уже машинально повторил: – Одобряю твои мысли…

Аудиенция, на которую Николай Павлович возлагал какие-то смутные надежды, не задалась. Ему казалось, что приказанием произвести розыск пасквилянтов он свяжет руки Пушкину. Ему казалось, что в откровенной беседе он усыпит подозрительность ревнивого мужа Натали. Упрямый камер-юнкер и здесь, в священной для каждого подданного обители царя, упрямо повторяет: он не потерпит, чтобы имя его жены было связано с кем бы то ни было. Вынул-таки камень из-за пазухи!

У императора в руках все средства вразумления непокорных – и жандармы, и полиция, и тюрьмы, и сибирские рудники. Неподалеку от императора сидит всемогущий граф Бенкендорф. Стоит только повести царю бровью – и исчезнет навеки этот, с позволения сказать, камер-юнкер, нищий, разоренный человек. Ничего не стоит вырвать у него из рук единственное его оружие – ядовитое перо.

Надо бы императору проявить твердость, а Николай Павлович словно забыл о присутствии шефа жандармов.

– Я приму меры против твоих обидчиков, – заключает император, – положись на меня, Пушкин. Но беру с тебя слово: без моего ведома ничего не предпринимай…

С тем и покинул поэт царский кабинет. Не вышел с ним душевный разговор. Да разве с этаким можно сговориться?..

Давно погасли в дворцовых окнах последние отсветы ноябрьского дня. Канделябры со множеством горящих свечей освещают только могучую фигуру императора, его озабоченное лицо. Все остальное утопает в сумраке. Даже всемогущий граф Бенкендорф оставался в тени. Едва мерцали его пышные эполеты.

– Каков? А? – сказал император, глядя на дверь, которая закрылась за Пушкиным.

– Все тот же, ваше величество, и другим никогда не станет, – привычно отозвался Александр Христофорович.

– Надобно дознаться, однако, кто шлет ему пасквили. – Император снова рассматривал копию с анонимного письма, которую доставил шеф жандармов. – Изрядная, признаюсь, мерзость. Недавно сказывали мне, – продолжал он в задумчивости, – что распространяет клевету на жену Пушкина праздношатающийся Долгоруков. Не он ли, хромоногая свинья, сочинил и эту пакость?

– Никаких подозрений на князя Долгорукова нет, ваше величество, – наобум отвечает Бенкендорф.

– Нет? – переспросил император. – Искренне жалею. Я бы показал грязной скотине! – И вдруг вскипел: – Но кому же сравняться в злоязычии с Пушкиным! Сам-то куда как хорош! – И, уже не владея собой, отрубил, словно отдал команду: – Пресечь!

Александр Христофорович насторожился. Шире открыл полузакрытые глаза. Авось прикажет сейчас его величество насчет Пушкина что-нибудь дельное, и тогда кончатся наконец бесконечные хлопоты, которыми обременил император своего верного слугу.

Но император ничего не приказывал. Еще раз перечитал письмо Пушкина. Не проштрафилась ли в чем-либо и сама Натали, если ее муж пишет об упорном волокитстве Дантеса? Кем же ее считать? По-прежнему святой или зачислить в штрафные?

– Позволите откланяться, ваше величество? – Бенкендорф встал.

– Повремени…. Еще задержу тебя накоротке. – Царь медлил, размышляя. – Что скажешь о свадьбе, которая завязалась в семействе Пушкиных?

– Полагаю, ваше величество, что хотя началось дело с дуэли, а кончается ныне свадьбой, то сии счастливые события уже не будут касаться до моих служебных обязанностей.

– Как знать, как знать, граф!.. Во всяком случае, не обойдусь и сейчас без тебя, если возложил на тебя попечение о Пушкине.

– Жду распоряжений вашего величества, – привычно откликнулся Александр Христофорович.

– Нехитрое дело. Поручаю тебе отправить от моего имени письмо госпоже Пушкиной. Короткое, разумею, письмо. Изложишь следующие мои мысли…

Бенкендорф, не скрывая недовольства, взял бумагу и карандаш.

– Объяснишь, – – начал император, – что желаю сделать приятное госпоже Пушкиной, а равно и ее мужу.

Увидев искреннее недоумение на лице шефа жандармов, император решительно повторил:

– Мужа упомянешь непременно. Долг платежом красен. Разве не так, граф?

Император, расхаживая по кабинету, продиктовал краткое содержание будущего послания шефа жандармов.

– Будет исполнено, ваше величество! – Бенкендорф кончил запись и откланялся.

Назначенных на прием больше нет. Можно отдаться, наконец, заслуженному отдыху. Николай Павлович сегодня же расскажет Адлербергу, какое хитрое письмо приказал отправить… Не понимает шуток верный Бенкендорф. Вот Адлерберг – тот все поймет. Неужто же всерьез заглядывалась Пушкина на вертопраха француза? Однако быстро же нашел себе невесту обожатель Натали – и где нашел? В ее собственном доме! Отменно оправдался поручик Геккерен…