Текст книги "Великая война. 1914 г. (сборник)"

Вот и все. А в общем даже этот маленький багаж тормозит меня страшно. Не будь его, я бы сел на любую лошадь и поехал в полк, хотя до него еще больше ста верст. А ведь с корзиной далеко не уедешь. Мой возница сбежал и денег не взял. Сегодня утром его разыскивали по всему местечку, но он как в воду канул!.. Испугался, очевидно, что дальше придется везти меня. Жду попутных подвод; может быть, пойдет обозик какой-нибудь туда, к Карпатам. С ним и пристроюсь…

Нездоровится сильно, но это ничего. В бою пройдет. Я помню, как перед моим первым боем у меня целую неделю болели зубы. Но когда загрохотали первые выстрелы, и все существо мое напряглось в ожидании неизведанных ощущений, зубы, как по волшебству, затихли, и я с удивлением заметил уже после боя, что я излечился от своей постоянной боли. Так и тут, наверное. С подъемом нервов перестанет чувствоваться и нездоровье. Правда, потом оно скажется, понятно, но… что делать!

Здесь в С… стоит N-ский пехотный полк. В нем осталось всего шесть офицеров. Да и среди солдат убыль не меньше половины. Весь полк на позициях, лицом к западу, откуда, по слухам, двигаются австрийцы, опомнившиеся от неожиданной потери всей восточной Галиции. Знакомые по Пруссии картины выжидательного сидения в изрытой земле. Те же подземные ходы и узкие ровики. Те же присыпанные сухой травой и ветками гласисы[26]26
  Гласис (франц. glacis) – пологая земляная насыпь впереди наружного рва крепости или полевого укрепления. – Прим. сост.


[Закрыть] неприметных брустверов. И так же кое-где среди поля, ровного и на вид пустого, то вырастают, то проваливаются неведомо куда фигуры солдат в измазанных глиной и грязью шинелях. Кое-где курятся дымки – это в окопах чаевничают. Пока враг еще далеко, и можно досыта полоскаться горячей водицей. А нашему солдату нужнее всего две вещи на позиции: кружка горячего чаю с замызганным и грязным кусочком сахара, вынутым из недр внутренних карманов, и добрая затяжка крепкой и сладко-терпкой махоркой. После этих двух удовольствий он снова крепок и бодр, как бы раньше ни устал до этого. И когда убирают убитых, своих и чужих, прежде всего у них разыскивают табак и спички. Им там ненужно! Ну, а мы, покуль живы, еще пососем «козью ножку»… И нет в этой реквизиции ничего плохого.

А что теперь ночи холодные и в окопах спать не очень чтобы тепло – так это же пустяки… Придет случай, и в тепле наспимся. Чем и интересна война… Сегодня стучим зубами от холода в сторожевке на лихорадочно-сером и зыбком болоте, а завтра – спишь чуть ли не сутки под пышным балдахином резной кровати бывшего владельца роскошного замка, в величавых столетних комнатах которого разместились, кто где, грязные и истрепанные солдатишки, обрадовавшиеся теплу и спокойной ночи. То болтаешься в седле в течение пяти суток подряд, и тебя травят как волка окружающие разъезды противника, и силы падают уже, и энергия гаснет под гнетом яда усталости; то попадаешь, как в рай, в имение старого и добродушного пана, которому, в сущности, все равно, кто кого бьет, лишь бы он сам цел был, и в этом имении проводишь два – три дня абсолютно без работы и с полным комфортом для людей и лошадей…

А ежедневная смена местности! А тысячи ярких, не забывающихся сцен и эпизодов, что разыгрываются ежедневно на наших глазах! А чувство гордости и бодрящего ликования, когда враг уступает и уходит назад! Где все это вы найдете? Нет, в этом отношении война хороша! Она страшно расширяет даже и очень узкий по природе кругозор. Посмотрите-ка, как рассуждает наш солдат теперь. Он испытал сильные потрясения. Он познал глубину жизни. Наконец, он столько видел и слышал! И он имеет замечательно уверенный вид. Еще одно драгоценное качество нашего простолюдина – это способность прививаться к любой обстановке и чувствовать себя даже и в чужой стране как дома. И я знаю по рассказам, что во Львове денщики офицеров в полках, первыми вступивших туда, не зная ни языка, ни «грамоты немецкой», сумели-таки разыскать в громадном городе и сапожников, и пирожников, и шорников. Да еще и столковались с ними, и торговались вовсю.

И в мирное-то время часто приходилось удивляться, когда на больших маневрах, вдали от селений, в разгар переходов, наши денщики на маленьких привалах ухитрялись вскипятить чай, чуть ли не на ходу.

Вот и теперь в окопах они живут так, как будто эти окопы не в сердце Галиции, а на своем «телятнике» позади огорода за их избами где-нибудь в Нееловке или Захарьевке Царевококшайского уезда.[27]27
  Один из уездов Казанской губернии. – Прим. сост.


[Закрыть] Настроение солдат бодрое. Да это и понятно – ведь они в завоеванном краю. Не у них взяли и не их избам угрожают, а наоборот, они взяли чужую страну, хотя и с титаническими усилиями, и угрожают целости чужого государства. Это понятно всякому, даже замухрышке-обознику, и придает всем особую самоуверенность «завоевателей». А там, хотя бы и в Пруссии, дело другое. Там мы еще пока не взяли ничего и даже с громадными усилиями защищаем свою землю. Правда, и эта защита придает силы, но это сила обозленности, отпора. А не бодрость – что, вот, мол, как наши-то. Чуть не полстраны охватили у австрияка. Кстати: напрасно господа корреспонденты и журналисты уверяют Россию, что австрийцы слабы. Нет! Это сильные и упорные враги. Они умеют умирать, дорого продавая свою жизнь. И наши солдаты вовсе не относятся к ним добродушно-снисходительно, как к набедокурившим и расшалившимся детям… Напротив, они их уважают и считают равными себе. Правда, не в натуре шваба упоение дракой «грудь на грудь», то упоение, которое помогает нашим горсточкам расшибить, в буквальном смысле этого слова, целые полки австрийцев. Но здесь уже дело не в негодности их как солдат, а просто в разнице двух крупных, но по своему «я» различных натур. Они, например, совершенно не боятся огня. И как их не засыпают механическим градом свинца, они все равно держатся упорно и твердо. И, по всей вероятности, они, приученные к машинной войне, к чудесам убийственной техники, лучше и легче чувствуют себя под нашим огнем, чем мы под ихним бездушным, жестоким и слепо-стихийным. А вот уж когда «на кулачки» пойдут – ну, тут другое дело. Эта удаль, это опьянение дракой им несвойственно, непонятно, и пугает их именно этой непонятностью. Еще бы! Одна рота русских, а дерется против трех австрийских, да еще с такой уверенностью в своих метких ударах, что будто бы этих серых мужиков не втрое меньше, а больше раз в пять… И вот вам уже моральное воздействие. Наша уверенность в победе – это неуверенность в ней противника. Две воли столкнулись. И более самоуверенная испугала ту, другую. А испуг – это уже половина поражения. Затем: несколько поражений от сильной воли, уже запугали. Уже будущий не будит в идущих на него людях желания:

– А ну-ка, поборемся; чья возьмет!

Он уже пугает заранее!

Вот почему вырастают перед нашим победоносным потоком укрепленные позиции – целые крепости, переплетенные жгучей проволокой и острыми сучьями «засек». И опять-таки, вполне понятный психоз, на первый взгляд парадоксальный:

– Я готовлюсь к бою. Противник силен и опасен. Я отгораживаюсь от него. Для чего? Да чтоб не быть в страшной сфере его непосредственного влияния, чтоб, будучи безопасным, причинить ему возможно большие потери. От этих двух сознанных причин самоукрепления недалеко – один лишь шаг – до боязни: а вдруг да эти укрепления будут слабы? Я укрепляюсь еще больше. Но чем больше я укрепляю свою позиции, тем более я убеждаю себя в силе противника, в его мощи… Я не уверен в себе. Я надеюсь на стенку, воздвигаемую между нами. И вот, в результате, непреложный почти, за редкими исключениями, закон: чем сильнее и сложнее укреплена позиция – австрийцев, – тем легче она будет отдана. Примеры: великолепно укрепленный Львов, почти без боя сданный Ярослав… Но зато, когда австрийцы дерутся, не запугавши себя заранее воображаемой мощью противника, воображаемой именно вследствие этого отгораживания, – они дерутся как львы.

Много им портят неважные офицеры, в большинстве изнеженные и вялые. Но это все еще не причины, чтоб на всяком перекрестке орать развязно:

– Австрийцы? Ну, это что! Это зайцы! Я не военный, и то сумел бы справиться с десятком!..

А ну-ка – герой строчки и домашней стратегии – поди, попробуй!

В местечке здесь штаб дивизии. А посему, конечно, шпионов – хоть пруд пруди! То и дело ловят их в самых разнообразных костюмах и видах. Иных отправляют в штаб корпуса в N, а иных вешают тут же. Тяжело глядеть. И сознаешь ведь, что это необходимо, но… когда увидишь эти искаженные безумным животным страхом взрослые лица с потоками слез из остолбенелых глаз, когда услышишь этот резкий хрип в перетянутом горле, жуть берет.

Другое дело – смерть в бою… Там она примиряет с собой. Я помню, как еще в России одна немолодая уже дама делала зверское лицо, сидя в спокойной и уютной столовой, среди «домашних стратегов», и горячо говорила:

– А вы знаете, N пишет с войны, что шпионы одолевают их и что их полк уже шесть человек повесил… Мало, мало! Я бы их сто шесть повесила, жидов пархатых… Я, знаете, – разразилась она самодовольным птичьим смехом, – ему написала, что не ожидала за ним такой слабости и советую ему не нежничать, а еще штук сто жидов повесить… Это моя просьба к вам, пишу ему… Ха-ха-ха!

И разливался бессмысленный, но переполненный самолюбованием смех – вот, мол, я какая… Смотрите-ка! Жаль, что я не мужчина!

Бедная глупая птица! Если б знала она, что думали о ней мы, бывшие перед лицом смерти и познавшие ее роковую, полную ужаса, близость. Интересно, чтобы эта птица зачирикала, если б ее детей, как шпионов, вздернули на ворота австрийцы…

Слухи об общем наступления австро-германцев на наш длинный фронт подтверждаются. Недолго и нам ждать гостей сюда. А я все сижу и жду. С наслаждением бы бросил вещи здесь, но… где их потом найдешь! А ведь это не маневры, которые кончатся послезавтра, а война… И это «послезавтра» скрыто от нас туманом грядущих новых усилий, новых боев и жертв. И когда я еще смогу найти себе белье или табак! Приходится ждать…

6 октября

Неожиданностей на войне – хоть отбавляй. И только благодаря одной из них, я вчера и третьего дня командовал ротой в пехотном полку и ходил в штыки на австрийцев. Это я-то, убежденный кавалерист! Да уже больно положение-то было в полку без офицеров почти, что поневоле приходилось признать изречение: «Несть эллин, несть иудей…»[28]28
  Цитата из «Послания к Галатам Святого Апостола Павла» (Гал. 3:28). – Прим. сост.


[Закрыть] Полк начал драться, отбивая атаки ломящихся довольно большими силами австрийцев, еще с третьего числа подошедших к С. Там люди бились. Там забывали про раны, про боль, про усталость… А я сидел здесь, здоровый? Нет, конечно, нет!

И вот я пошел туда, так сказать, добровольцем.

– Много ли вас – не надо ли вас? Конечно, надо, каждую пару офицерских рук! И, так как теперь, с подходом австрийцев, я уже не мог пробраться к своим, ибо дорога одна, и она во многих местах залита была нахлынувшими разведочными партиями швабов, то я не мог, мне кажется, избрать ничего более лучшего, как принять участие в бою, где даже и мои мало-мало компетентные в стрелковом деле руки были полезными для общего дела. «Унтер за фельдфебеля», раненный недавно, инструктировал меня. Он говорил мне, какой прицел сейчас нужен лучше. Куда выслать дозор. Какой вид перебежки он предпочитает в данном случае. Он, конечно, был опытнее меня, так как уже дрался подряд третий месяц здесь. А я знал толк лишь в боевой разведке и в конной работе. Стрелковое же дело, вообще мало любимое у нас в коннице, я знал лишь на мирной практике. Ну, а работа на маневрах и здесь – «две большие разницы», как говорят южане!

Поэтому-то я и советовался со своим «унтером».

Четвертого ночью ходили в контратаку. Вот уж эти ощущения – мало описуемы! Они трудно поддаются привычным словам и определениям…

Полутемно. Туман. Стрельба. На нас, или, вернее, на соседний участок плывет какая-то «хмара» из смутно движущихся теней… Это австрийцы идут… Слышен гул. Тут все: крик, шум, топот все более слышный, нервный и дробный. Я было решил ударить на них, но «унтер» посоветовал «сбрызнуть» пачками.

– Постоянный… По наступающим… Пачки… Начинай!

Треск бегущий, захлебывающийся и перегоняющий. Светло даже стало от мелькающих коротких пороховых огней… Серая «хмара» посунулась влево, но потом загудела еще возбужденнее и, развернувшись мутным отрывком от общей массы, поплыла на нас.

– Усилить огонь! – и рота сравняла скорость огня чуть ли не с самыми странными пулеметами…

«Унтер» толкает в бок:

– Пора… Теперь в самый раз…

Смутно чувствую, что надо что-то сделать сейчас важное, от чего зависит все… И путаются мысли.

Унтер-офицеры сами догадались и засвистели вовсю. Надо сказать что-нибудь – мелькнуло в уме…

– Братцы… (голос изменил!) Братцы… Встать!

– Ребята!.. (Что же я!?) За мной! Ура!! (Вот оно, слово-то!)

Дико и нестройно рявкнул хор осипших глоток, а я уже за бруствером и бегу туда… Оглянулся – рядом спотыкающиеся серые фигуры…

– Вашбродь! – отчаянный крик в ухо. – Берегитесь!

Передо мной человек. Лицо плохо видно. Движение тоже… Но я сознаю острым, мгновенно вспыхнувшим, звериным чутьем, что человек мне сейчас причинит вред… Чем? Все равно… Палец впивается в курок браунинга, и гремит нелепо и резко выстрел. В тот же почти момент бежавший на меня австриец спотыкается и с коротким «а-а!» падает мне под ноги. Я с маху валюсь через него и испуганно подбираю ноги, чтобы «он» не схватил меня за них…

– А, черт! – слышу и чувствую, как кто-то, спотыкнувшись, в свою очередь, об меня, ругается сердито и коротко. Гвалт, как у «толпы за сценой»… Слышу лязг ударов. Только вскочил – передо мной мелькнул короткий штык. Я успел припасть и схватил нападавшего за колени. А потом (недаром я боролся раньше!) быстро перекинул его через себя и выхватил шашку. Кругом шла свалка. Меня толкали, швыряли спинами в борьбе. Слышался изредка характерный возглас мясников – нутром – «г-гек!», и вслед за ними короткий крик или тупой удар. В этой свалке я впервые увидел, как маленький солдатенок ткнул штыком офицера-австрийца. Но тот не упал, а схватился за воткнутый в грудь штык. Тогда солдат выстрелил в него в упор, не вынимая штыка, в грудь, и тот, будто отброшенный чем-то, отпрянул и упал, странно взметнув длинными ногами.

В этой свалке я услышал сухой и тупой треск ломающихся костей. Кто-то схватил меня за горло. Рукоятью шашки я ударил по чужой голове. Голова что-то пробормотала, и я больше ее не видел, как и тех рук, что сжали было мне горло…

Когда мы, прогнав австрийцев, вернулись в окопы, все тело у меня дрожало мелкой конвульсивной дрожью – последствием сильного физического и морального напряжения…

И было очень тепло.

Вчера, в такой же атаке мне пришлось столкнуться с ихним офицером. У него был узкий, но длинный палаш. У меня казачья шашка без гарды. Я инстинктивным движением тренированной на «защитах» руки отвел удар и нанес свой. Минуты две мы дрались как в манеже на состязании, чутко и по-звериному ловко и осторожно. И я, глядя (это было засветло) на курносое и румяное лицо с холеными бачками и усиками, в эти серые наивные глаза, почему-то поразился.

– Зачем!.. Почему? Ведь мы с этим белокурым неженкой и не знали друг о друге… И нелепо было бы сознавать, что человек, венец творения, интеллигент без сомнения, тычет в меня своим железом и норовит убить меня… И тут я понял, что мы сейчас не люди, а живая сила страны… И то убийство, которое сейчас совершится – будет законно и… почетно!

На десятом ударе мне удалось ткнуть его концом шашки в правый висок и больше я его не видел…

Ночью австрияки, потеряв надежду сделать с нами что-либо штыками, начали засыпать нас восьмидюймовыми гранатами. Было жутко.

Одним разрывом совсем около меня швырнуло на землю и захоронило землей. Я пролежал часа три без сознания. Сегодня бой на время стих. Я отлежался в здешнем дивизионном лазарете и вечером еду в полк, с проходящим туда обозом. Врачи не пускают и настаивают, чтобы я уехал с ранеными. Дудки!

Но «между прочим», как говорил один мой денщик, почти ничего не слышу и совсем плохо вижу. «Усе болит», одним словом. Но надо же подраться в конном любимом строю.

10 октября

Я в полку. Еле-еле добрался. Приехал в Галицию с севера на юг. Погода установилась. Легкая изморозь кудрявит белым кружевом инея просыпающиеся по утрам рощи. Куда ни глянет глаз – тянутся склоны, лощины, холмы и переломы северных Карпат, то есть, вернее, Бескид.[29]29
  Бескиды – горные хребты в северной и западной части Карпат. – Прим. сост.


[Закрыть] За ними желанная Венгрия с ее старым вином, с дорогими клинками и горячими женщинами. Мы уже заглядывали туда, в просторные равнины красивой страны. Но изменившаяся обстановка на нашем правом фланге и в центре заставила нас уйти оттуда и вновь засесть в суровых лощинах северных склонов этой горной естественной границы нашего в далеком прошлом и в блестящем настоящем государстве. В настоящем потому, что теперь-то уже едва ли Австрия вернет Галицию.

Плохое время я выбрал для прибытия в полк. Конной работы, увы, нет! Она была раньше, когда еще венгерская конница не обтрепала свои яркие мундиры и рейтузы в стычках с нашими лихими кавалеристами. Тогда, в начале войны, нередко приходилось драться за тяжелую шашку и полосовать ею налево и направо в шуме и хаосе конной стычки. Бывают, правда, и теперь кой-какие делишки, но… в них участвует не больше двадцати – тридцати всадников с обеих сторон. А больше все пуля. Да и правду надо сказать, не очень-то расскачешься на этих горных, скользких тропинках и скатах. Леса, овраги, болота, бурелом, камни – вот театр для кого угодно, но только не для конницы.

А жаль! Умеют драться венгры! И когда окончится война и в ореоле славы встанут имена, числа и факты, этой славы наших конных полков много помогут дравшиеся лавами венгры.

Это был их бенефис и дебют, когда они, целой дивизией, на маленьких, горячих конях, все в цветных сукнах и ярко горящих пряжках и бляхах, неслись с диким гулом на наши стрелковый цепи и окопы…

Грохотала земля… Навстречу неслись тысячами глупые пули и падали под их укусами и кони, и люди, задержанные в своем бурном беге. Рвались и плавили воздух очереди шрапнелей и все больше и больше оставалось ярких пятен на земле, позади прошедшей лавины… Но она все шла. И уже видны были длинные искры палашей и взметы лошадиных тел, набавлявших карьера… О! Что эта за чудная, гордая картина была!.. Застонала земля пред окопами нашими и, не смогшие остановить огнем близящийся вал стрелки, поспешно ушли из окопов на опушку леса сзади, чтоб там с помощью толстых деревьев остановить бешеный прилив рыцарей… А они, эти рыцари, все шли!! И вот в последний момент, когда передние дикие кони уже перепрыгивали мощными бросками оставленные стрелками окопы – загудела земля слева… Новая лавина, с длинной колеблющейся щетиной пик впереди, вынеслась во фланг венграм, припав к шеям идущим во весь опор лошадей и горя одним многотысячным желанием – доскакать и убить!.. Ошиблись… И два часа подряд шло кровавое месиво лошадей, людей, ударов и брызг крови… И многие из нас, получившие тяжелые удары палашей, могут гордиться ими, ибо получили их от истинных рыцарей, храбрых и красивых своей средневековой удалью. И первое время наши шашки, бессильно скрежеща, скользили по твердым шапкам и эполетам венгров… А уж потом они, эти шашки, смекнули, в чем дело, и стали бить по лицам и шеям, дробя хрящи, лохматя кожу и глубоко просекая твердые мышцы…

Но и венгры не зевали. И дай Бог всегда так рубить всякому, как рубнул, например, один венгерский гусар, разбивший у казака дульную накладку на винтовке и на ноготь вогнавший свой длинный и тяжелый палаш в сталь дула винтовки. Кто знает, что такое рубка, тот поймет, чего стоит этот удар. Но все же лихачу-гусару он стоил жизни, выткнутой из него жадным лезвием послушной пики… Да. Это была битва рыцарей. И все, бывшие в ней, – храбры.

А теперь… После этого дела, стоившего венграм почти всей дивизии, больших боев нет. И часто кавалерист делает перебежки и зарывается в землю, как наиопытнейший стрелок. И также ходит в атаку, раскачиваясь на непривычных к долгому бегу ногах… Причина? Страшная убыль в лошадях и с той, и с другой стороны. Ведь многие кони прошли бессчетное число верст, считая походы и разведочную работу… А эти горы? А эта гоньба по камням? А бескормица из-за недостатка времени? Да разве мало причин для того, чтобы окончательно надорвать животы нашим коням… Да еще наши-то еще хоть кой-как, но работают – а у австрийцев и этого нету… Все почти «опехотились».

Много было спора из-за лошадей. Что нужно кавалеристу? рост? порода? или кровь? выносливость? По всей вероятности, эта война много скажет решающего по этому вопросу.

Но пока, теперь уже, в достаточной мере выяснилась непригодность холеных чистокровных лошадей, каких много у венгерской конницы.

С другой стороны, такая лошадь, вершков на пять, даже на шесть, хороша для тока. Налетит с хода на низкорослого степняка и, как гончая зайца, опрокидывает его грудью…

Но та же громадина «кровная» вязнет и бьется со своими саженными ногами, проваливаясь в болотине, по которой, правда, кое-где спотыкаясь и увязая, прошли собачьей «ходою» наши казачьи кони. Лучше всего, по-моему, иметь лошадь степной породы, не избалованную, с привитым удачными скрещениями хорошим сердцем и мощным костяком. Ростом вершок или два. Тогда она будет хороша на ходу, тверда в «сшибки», неприхотлива и вынослива в походной бескормице и, наконец, что очень важно, не будет вязнуть в каждом болоте.

А что она не будет резва, как прямые потомки знаменитого «Эвклипса»,[30]30
  «Эклипс» – легендарный жеребец, один из родоначальников чистокровной верховой породы, появившийся на свет в Англии в XVIII веке. – Прим. сост.


[Закрыть] и не будет делать прыжки по сажени вверх, как стиплера[31]31
  Стиплер (англ. steepler) – лошадь, специально приученная к скачкам с препятствиями. – Прим. сост.


[Закрыть] со звонкой родословной, так это и не важно… Нам это и не нужно.

Сейчас заняты скучной работой – несем сторожевку. По очереди проводим глухие ночи в холодном молчании у опушки леса на каком-нибудь склоне; следим и проверяем часовых. И все время ждем – вот-вот тревога. Но ее нет. Есть изводящие мелкие перестрелки, нудные и ненужные. Правда, конечно, и наше дело важно и почетно, но… скучно зябнуть без хороших согревательных…

А по всему Сану бой…

11 октября

Увы, ничего нет нового. Вокруг все надоело. Только одно утешение, что мы все-таки в завоеванной стране, а не на своей границе, как в Пруссии.

Сегодня пришла почта. Сейчас раздавать будут.

Иду! Иду!

12 октября

Не было ни гроша, да вдруг алтын! Сразу груда писем. И из дому, и от знакомых, и от жены. Из этих конвертов, с изорванными в нетерпении краями, пахнуло таким теплом, такой радостью, что мы забыли все: и дурную погоду, и нудное сиденье в своих ущельях, и раны, и смерть товарищей – все, все, что делало тяжелым наше сердце… Все обменивались новостями, говорили о своих местах, о своих тамошних делах, и атмосфера войны потускнела. Мы все будто бы перенеслись в уютные, светлые комнаты своих далеких родных домов и вдохнули их атмосферой. И эти вздохи были как оттягивающее жар лекарство. Они отвлекли нас от войны и, на мгновение, мы дышали не ею. Это разрядило сгущенную атмосферу. Так иногда в сырых окопах, когда заболят от долгого лежанья под смертью и душа, и тело, – сгущенную и тяжелую атмосферу, невыносимую в конце концов, разрешает перебор гармонии, несложной и смешливой перебор простого инструмента, извлеченного из глубины «вещевуши». И овеселятся хмурые лица, сползет напряженность, а свист стали над головой и мысль о близкой смерти, станет хоть на мгновение далекой. И вздохнут облегченно все вокруг, ибо они дохнули родным домом, но еще не сознали грусти отдаления от него, неизбежно идущей за этими облегченными вздохами. Но пусть будет грустно потом, но зато какое наслаждение два раза перечитать дорогое письмо и бережно спрятать его до ночи, когда на сон грядущий снова ярко-внимательно прочтутся дышащие любовью строчки!

Это ничего, что сейчас горит на столе, убогом и покатом, масляный фонарь с австрийского вагона; ничего, что на нашем столе лишь котелок с мутным чаем, и твердые, как камень, сухари; ничего и то, что в пробитый швабским, или нашим (Бог весть!) снарядом, потолок нашей убогой «халупы» заглядывает слезливой и холодной темнотой угрюмая ночь, – мы веселы! Пусть наши постели – хлопья соломы, раскиданные тут и там по грязному полу избы; пусть наши тела ноют от усталости и от тяготы, не снимаемой даже на ночь, вот уж с неделю, амуниции; пусть мы не знаем, кого из нас опустят завтра в грязную и склизкую братскую яму – все ничего! У нас есть драгоценность: с нами сейчас души и мысли наших далеких и близких, в одно и то же время, людей. И вот мы веселы; любезны друг с другом; услужливы и ласковы. Нам приятно и мы делаем друг другу удовольствие, болтая о чужих, в сущности, невестах, братьях, женах и матерях. Сейчас все они нам близки. Невеста вот этого долговязого хорунжего близка и понятна и мне. И я разделяю его радость при чтении дорогого письма. И он, не конфузясь меня, целует подпись-шифр любимого имени.

Есть зато и несчастливцы; это те, кто или не получил писем, или же получил, но тревожные.

Один подъесаул мрачен как ночь. Он не успел переслать воинскому начальнику аттестаты для своей жены, а самому трудно регулярно высылать деньги (поймайте-ка нашу полевую почту!). И вот жена в пиковом положении – без денег… Скверно. И мы не утешаем, хотя и хотим. Ведь все равно не утешишь, – ибо нечем!

Какое счастье, что моя жена – артистка. У ней есть свой кусок хлеба, на всякий черный случай, конечно!

А вот и газеты. С жадностью хватаем их и развертываем пропутешествовавшие через всю Россию и Галицию листы. Ого! Долго же они, однако, путешествовали!

Вышли в свет из душных и липких тисков «ротационки» еще 25 сентября. А сегодня 12 октября. За семнадцать дней много перемен могло произойти! Но все-таки это ведь газета!

Ну, конечно! Глупости на стратегические темы в передовицах… Небывалые случаи из боевой жизни… Долой!

Кто убит… Нет ли знакомых и, храни Бог, близких, – ведь у меня отец в Пруссии.

Зрелища и театры… Повеяло шумом оживленного антракта, светом люстр, говором разряженной толпы…

Эх! Хорошо бы сейчас «Русалку» послушать!..

А у кого-то уж та же мысль промелькнула и он, продолжая читать, мурлычет из каватины:

 
Мне все здесь на па-а-мять
Приводит былое,
Дни юно-о-сти кра-а-сной, —
Приво-о-о-о-ольные дни![32]32
  Отрывок из оперы «Русалка» (1856) А. С. Даргомыжского по драме А. С. Пушкина. – Прим. сост.


[Закрыть]
 

Да, где-то вы, привольные дни! Воображаю, как переполнены театры, когда армия вернется после победоносной войны домой!

А пока… Эх, пишите же нам больше, жены, матери и невесты! Ей Богу, и война шуткой бы прошла. А бои все идут и мы все без дела сторожим; и перестреливаемся с мелкими партиями австрийских разведчиков… А мои глаза все хуже и хуже. И нынче вечером едва рассмотрел совсем недалекую партию конных австрийцев, болтавшуюся по полям.

Уж вахмистр указал, где она.

Доктора находят последствия контузии, отозвавшейся на глазах. Плохо! Ну, да Бог даст, и пройдет.

А так ведь ничего – не больно будто бы!

Публика наша шумит и спорит о Шаляпине; приятно послушать спор не на военную тему… Это все письма, да газеты наделали – все это оживление!

14 октября

Сегодня выдерживали в пешем строю атаки боснийцев. Сначала мы были в страшном недоумении – что такое? Откуда здесь турки? Красные фески, загорелые лица. Потом уже разобрались, что на наших врагах не фески, а причудливые красные шапки. А от захваченных пленных узнали, что они боснийцы и присланы в подкрепление австрийской армии. Что до сих пор их полки на войне не были еще. Черт знает что такое! Эта Австрия действительно состоит из самых разноплеменных народностей. В венграх, по их лицам судя, без сомнения есть монгольская кровь.

Словаки и русины порою совсем не отличаются от наших малороссов и мои казаки, в большинстве хохлы же, свободно с ними объясняются и очень ладят. Сами швабы – полунемцы какие-то. Правда, в них нет той тупой жестокости и бессмысленной самоуверенности, которая сквозит в каждом жесте и слове немецкого, или вернее, прусского вояки, но все же они немцы. Только они – более интеллигенты. За последнее время все эти «иноплеменники» порядком деморализировались, судя по рассказам пленных. Но все же у Австрии еще осталось много живой силы и ее надо сломить. А как и когда это удастся – Бог знает!

Говорят, что венгры очень будто бы волнуются и не хотят драться. Если они откажутся от войны – Австрии, т. е. швабской и главенствующей ее части, – придется плохо. Уйдут венгры, уйдут и словаки, и тирольцы, и вот эти же черномазые боснийцы.

И что же останется? Почти что ничего!

А наши, слышно, намяли им немного бока на Сане и снова перешли через него. А то уж тут у нас даже слухи пошли нехорошие; хотя мы слухам и не придаем значения, но все-таки – неприятно сидеть на дальнем фланге и бояться за центр.

Теперь становится ясным, что если уж такие бои, как теперь под Варшавой, идут и на Сан, не могут решить кампании, то без сомнения – война затянется minimum до весны. А мои глаза все хуже. Неужели перестану быть родным здесь и придется уезжать… А вдруг наши снова пойдут в Венгрию, где я еще не бывал! Брошу писать, больно глазам.

17 октября

Все время мелкие делишки. Правда, теперь нас похлестывать стали и артиллерийским огнем, но все же конного дела не предвидится. Ведем теперь и разведку по очереди сотен. Так как офицеров мало, то приходится одному и тому же быть за всех: и в разведку ходить, и сотней заправлять, и в сторожевке сидеть и… даже отчетность вести бумажную, как это ни странно звучит здесь, в мире, очень далеком от бумажного. Ничего не поделаешь! Государство – это машина. И в ней, в машине этой громоздкой, – еще миллионы машинок заведены и в ход пущены… Этим тиканьем все мы держимся.

Сегодня привели ко мне в сторожевке какого-то нелепого австрияка. В чем дело? Мне со смехом докладывают конвоиры в черкессках, что вот, Вашбродь, к нам проситься пришел! Что?! Да, правда, вот он обскажет, он по-поляцки бает.

– Кто вы такой?

– Кадет.

– Как кадет?

Оказывается он доброволец, выпускной кадет. Несет обязанности офицера.

– Что ж вы здесь делаете? Зачем пришли?

– Где у вас тут плен? – в ответе.

– Что?!

– Плен… плен… – бормочет, ласково улыбаясь, худощавый и какой-то болезненный на вид парень.

Чудак, оказывается, намерзся, наголодался и устал в разведке.

Затем как-то умудрился потерять своих и с отчаяния решил пойти к нам.

– Здесь тепло… Кормят… «Хляба» – есть… Я русин…

Я прямо-таки поразился. И жаль мне его стало, этого птенца. Притащил его к себе в землянку. Чаем горячим отпоил, накормил, чем мог.

Отошел мой птенец!

Порозовел весь, оживился. Благодарно взглянул на меня с наивной и слегка застенчивой улыбкой и вдруг заявил на ломаном русско-польском наречии:

– Никогда больше не буду воевать! – И так это у него искренне и просто вырвалось, – просто прелесть. Так и переночевал здесь у меня, ибо посылать его в штаб было не с кем – люди все в расходе. Оружие он сам мне отдал с изящным поклоном. Новешенький «Piper-Steier» – тип нашего браунинга, я оставил себе. Пригодится еще. А длинный, но жидкий клинок сабли отдал казачатам для вертела – шашлык жарить. Больше у моего «гостя» ничего не оказалось, кроме пары писем, да коробки с кокаином, без которого не идет в бой ни один австрийский офицер. Да и у солдат «кокаинизм» очень развит. Потому-то они иногда и бродят в бою, как сонные мухи, равнодушно вынося опасность.