Текст книги "Великая война. 1914 г. (сборник)"

Я вспомнил пленного солдата уже потом, в дороге, когда мимо с неуловимой быстротой проносились разрушенные деревни, развороченные стрельбой деревья, пашни, изрытые глубокими ямами разорвавшихся снарядов.

Война у нас связывается с образом плотной колонны солдат, упорно глядящих в землю, с каменными, застывшими лицами, надвигающихся крепким шагом почти церемониального марша, а у пленного парня – с лихо надвинутой на ухо фуражкой и красными лампасами казака. Это живая смерть – сейчас, сию минуту, моя смерть, остановившаяся в двух шагах и добродушно-насмешливо покачивающаяся с каблуков на носки.

Никогда и нигде смерть не была так бессильна над душой человека и властна над его бренной оболочкой, как в этой войне.

Мелькающие по сторонам дороги бугры и бугорки, местами уже осевшие и растрескавшиеся, местами украшенные наскоро сделанными крестами, показывают это. Но бывают моменты, когда она вдруг вплотную приблизит лицо свое к человеку, и человек смущенно втягивает голову в плечи, внезапно замирает, и на лице его проступает выражение растерянности и тоски. Это случилось с подступившими к Варшаве корпусами, это случилось с пленным, увидевшим лампас казачьего офицера.

Жестокости, преднамеренного разрушения здесь, по крайней мере, еще не было.

Расстрелянный костел, пустой, зияющий ранами обвалившейся штукатурки и вырванными, как куски мяса, кирпичами, развалины домов, это – результат, неминуемый при артиллерийском обстреле. Наоборот, здесь, вблизи Варшавы, чувствуется попытка сохранить дольше удобное для постоя жилище. Расчет занять польскую столицу был так силен, что немецкие квартирмейстеры заранее озаботились сохранить помещение для будущих, имевших прибыть впоследствии, частей. Этот расчет доходил до курьера: известен случай с немецким офицером, который в Лодзи отдал распоряжение транспортной конторе отправить вещи в Варшаву, на Маршалковскую, дом нумер такой-то, а в Пясечне, – этом последнем пункте временной власти немцев, – старый, весь подернутый инеем седины обыватель говорил мне:

– У меня сын в Варшаве, так я хотел письмо ему как-нибудь… Офицер один… немец… Молоденький такой, еще без усов… Так он и говорит: «Зачем, – говорит, – посылать, давайте я завтра с денщиком пошлю, завтра, – говорит, – все равно мы там будем!..»

Теперь нет ни любезного офицера, ни его денщика, и далеко уже откатилась волна, принесшая их. И кто знает? – может быть, под одним из оседающих бугорков, с покосившимся, торопливо врытым крестом, успокоился наивно-уверенный безусый офицер. Раза два я останавливал автомобиль и подходил к этим крестам. И на одном прочел торопливую надпись, сделанную химическим карандашом:

– Hier ruhen 4 Deutshen und 1 Russe.[40]40
  Здесь покоятся четыре немца и один русский (нем.). – Прим. сост.


[Закрыть]

Больше ничего не было помечено. Но это немая, местами расплывшаяся по сырому дереву синяя надпись долго стояла у меня в глазах.

Четыре немца и один русский, – и все вместе, закопанные спешной рукой, как братья. И опять-таки, кто знает их, безвестных, ушедших, имя же их – Ты, Господи, веси, – возможно, что в отчаянной смертной схватке этот ein Russe, дорого продавая свою жизнь, уложил этих vier Deutschen и лег сам.

28 октября 1914 г.

В пути

Я не думаю, чтобы муравьи, живущие под каким-нибудь источенным ими пнем, были способны производить астрономические, геологические и иные прочие наблюдения. Но вместе с тем, несомненно, что задолго до приближения грозы кажущаяся беспорядочность их муравьиной кучи, на самом деле выдержанная в строгом и неуклонном порядке муравьиной архитектуры, неуловимо принимает иную внешность.

Общественный инстинкт крохотных созданий подсказывает им готовящееся изменение в природе, и тысячи крохотных наблюдений над внезапно изменившейся тяжестью какой-нибудь отсыревшей соломинки, или над увеличившейся в своем объеме сосновой щепочкой громко и властно говорят о том, что гроза уже идет где-то недалеко, что, возможно, она придет и сюда, к старому пню, под которым высится муравьиная куча.

Современная война, таинственная и сложная борьба отваги, ловкости, выносливости и тайны, обставлена такими условиями, при которых непричастный к высшему центральному управлению воинских масс человек не может ничего знать.

Даже начальники отдельных крупных единиц войск, представляющих собой периферию войны, не всегда – или вернее – никогда не знают о причинах тех или иных распоряжений, исходящих из центра. Но общественный инстинкт человеческого муравейника, каким является в Царстве Польском Варшава, после всех пережитых тревог, после волнений, настроен на такой высокий тон, струны его так натянуты, что достаточно сравнительно небольшого колебания где-нибудь за Ловичем, за Ленчицей, чтобы муравейник неуловимо изменил свою внешность.

Знаменитый, стяжавший всероссийскую известность беспроволочный телеграф, именуемый с одной стороны эпическим и величавым именем «людской молвы», которая, как известно, «что морская волна», а с другой – не лишенным чуть-чуть пренебрежительного юмора названием «пантофельной почты»[41]41
  «Пантофельная почта» (пантофель – в переводе с польского «туфель») – бытовавшее в годы Первой мировой войны название передачи важных новостей или слухов среди населения в обход официальных сообщений. В распространении «пантофельной почты» в основном участвовало еврейское население прифронтовой полосы. – Прим. сост.


[Закрыть] – дней шесть тому назад принес темное и таинственное сообщение:

– Немцы перебросили четыре корпуса…

Когда перебросили, куда, какие корпуса – на все эти вопросы усовершенствованный беспроволочный телеграф разводил руками. Перебросили – и именно четыре, а не три и не пять. Перебросили «сюда», не в Берлин же!.. Сведение верно; откуда оно – неизвестно, на тот пан в бекеше со смушковым воротником, который привык за «полчарки»[42]42
  Чарка – русская единица измерения объема жидкости (одна чарка равна 0,12299 литра). – Прим. сост.


[Закрыть] в цекерне[43]43
  Cukiernicze (польск.) – кондитерские изделия; в данном случае – кондитерская. – Прим. сост.


[Закрыть] или кавярне[44]44
  Кавярня (белорус.) – кофейня. – Прим. сост.


[Закрыть] на Новом Свете[45]45
  Новый Свет (Nowy Świat) – одна из самых красивых улиц Варшавы, на которой в начале XX века было расположено много ресторанов, летних театров, кафе, магазинов и отелей. – Прим. сост.


[Закрыть] делать политику, своим муравьиным инстинктом природного варшавянина почувствовал отдаленные раскаты грома. Тысячи мелких признаков, как капли дождя на оконном стекле, сливаясь в извилистые потоки, говорили о том же.

Эшелоны военных госпиталей вдруг двинулись и исчезли. На улицах стало попадаться меньше докторов, сестер милосердия и людей с перевязью Красного Креста на левом рукаве.

И наконец, на «шоссе повятовой»,[46]46
  Повят (польск. powiat) – уезд; в данном случае главная уездная (повятная) дорога. – Прим. сост.


[Закрыть] бесконечной, изрезавшей весь край во всех направлениях «шоссе», показался сам великий представитель беспроволочного телеграфа, в длинной и узкой, как поставленная на колеса канцелярская линейка, телеге, запряженной до ужаса худой, ободранной, словно ее рвала стая собак, кобылой, – представитель в характерном мелком картузике над покорным всему на свете лицом. Он полз из таинственной глуби деревень, украшенных у околицы древними «фигурами» – высокими крестами с Распятием, – вез свой сложный скарб, в котором перина, изломанный стул, картонка из-под дамской шляпы и черноглазая детская головенка перепутались в художественном беспорядке.

Сомнений быть не могло. Гроза уже гремела где-то. По принятым на себя обязанностям, «законам вопреки, наперекор стихиям», пишущий эти строки полдня летал по Варшаве на манер «Летучего Голландца» и, наконец, добыл единственный, за отсутствием железных дорог, способ передвижения – автомобиль. Разбрызгивая фейерверк брызг жидкой, размолотой солдатскими сапогами грязи и возбуждая справедливое негодование представителей беспроволочного телеграфа оглушающими гудками, от которых шарахались скелетообразные кобылы, мой автомобиль полетел. Куда? На Гройцы, Скерневицы, Лович, Кутно, Колюшки – куда подскажет тот самый точный, редко ошибающийся инстинкт, который двинул по бесконечным «шоссем повятовым» длинную вереницу телег.

Человеку, лично не видевшему разрушенных железнодорожных станций, взорванных мостов, исковерканных нечеловеческой силой пироксилина стрелок, носящих техническое название «крестовин», трудно, почти невозможно вообразить истинную картину опустошения.

В деревнях, в селах, в помещичьих имениях разрушений как будто меньше.

Стоят традиционные «фигуры», простирая руки почерневшего Распятия проезжим и прохожим, старые ветлы мохнатятся на плотинах, и только изредка, местами мелькнет вдруг сиротливая, странная в своем одиночестве труба сгоревшей халупы. Временами попадаются две – три – пять таких труб, непременно рядом, а остальной порядок изб цел.

– В чем дело, почему пожарище? – спрашиваешь какую-нибудь старуху, выползшую из уцелевшей хаты.

– Германцы попалили… Арматам[47]47
  Армата (от лат. arma – «оружие») – старинное название артиллерийского орудия; в данном случае речь идет о германской артиллерии. – Прим. сост.


[Закрыть] ихним стрелять мешали, они и попадали.

И опять тянутся совершенно целые деревни, высоко поднимающиеся на перекрестках «фигуры», потемневшие от дождей и непогоды гипсовые статуи Девы Марии, Св. Яна, Св. Роха… Но чем дальше врезается автомобиль в путаную сеть этих деревень, чем глубже делается вокруг. Кажется, нет никаких видимых, бьющих в глаза причин, но странная далекая печаль охватывает душу.

И невольно память выдвигает мелкие, чуть заметные признаки обездоления края. Почему-то везде – в деревнях и селах – встречались в большинстве случаев старые лица. Порой видны были дети, много детей, кое-как одетых, завернутых в какие-то тряпки, странных, молчаливых детей с посинелыми, озяблыми лицами и красными руками.

Вспоминается почему-то большая, просторная изба, куда мы заезжали выпить чаю, и заткнутые в ней тряпицами и соломой выбитые окна… И темное, исчерченное морщинами, напоминающее растрескавшуюся в засуху землю, лицо, потухшие глаза и вялая, равнодушная речь… И бедность, смотрящая из каждого угла.

И становится понятной далекая тоска изрытых глубокими рядами окопов полей, и уже титанические разрушения железнодорожных станций кажутся наивными детскими игрушками… Сделанное человеческими руками можно воссоздать вновь. Пройдут годы, – раны войны, даже наиболее глубокие, затянутся, и снова весело побежит по исправленным рельсам паровоз и застучат вагоны, и оживленные станции встретят их своими разноцветными, струящимися, как жидкие рубины и хризолиты, огнями.

Быстро мелькают мимо ветлы и хаты перелески и запруды, унылые медлительные силуэты не знающих к чему приложить руки людей, – и растет, ширится, все ближе и ближе подступает безнадежная тоска разоренного края… И мысль невольно тянется туда, где глухо и часто ухают пушечные выстрелы и где война пирует свой праздник.

13 ноября 1914 г.

Под Ловичем

От Варшавы до Ловича около шестидесяти верст; в обычное время прогулка на автомобиле по чудесному, ровному, как трек, шоссе, представляющему собой аллею из старых, как-то особенно художественных ветел, может быть только приятной. По сторонам – пологие поля, длинные деревни в отделении, иногда темная гряда леса. Порой попадается усадьба, старая меланхолическая усадьба с низким, длинным домом, украшенным колоннами, с задумчивыми прудами, по которым теперь катаются на коньках мальчишки… В обычное время здесь должно быть тихо, уютно, немного лениво, и время плывет неторопливо и спокойно длинными солнечными днями.

Но теперь война, и все обычное, мирное и неторопливое теперь представляется чем-то далеким, похожим на прекрасный сон давно минувшего детства. Уже у самой Варшавы, в семи – десяти верстах, начинают попадаться разрушенные снарядами здания. Выбитые окна, иногда вместе с рамами и косяками, угрюмо и немо смотрят на дорогу. Местами в правильной кладке стены зияет развороченными краями черная дыра от снаряда. Пробитая и сбитая крыша висит ненужно и странно. И жалко и страшно выглядит человеческое жилье в этом разрушении. Это война шагнула сюда, это ее власть остановила неторопливое течение мирной жизни.

Длинные бесконечные обозы тянутся во имя нее по аллее старых ветел, останавливаются, кормят лошадей, и порою, горьковато-теплый запах дымка от наскоро разложенного костра тянется в холодном воздухе. Приходится обгонять отдельных солдат и целые части, кавалерийские и пехотные. Зима уже изменила их внешность – люди идут и едут закутанные в башлыки, кое-где в полушубки, а казаки – эти особенные, резко отличающиеся типом лица уральские казаки в огромных черных папахах, на маленьких мохнатых лошадях – те иногда поражают своей изобретательностью по части одежды. На них намотано Бог знает что, укутано, подтянуто, застегнуто так, что торчит только темное узкоглазое лицо.

Есть города на Руси, которые никакая война, кажется, не сделает грязнее. Мне кажется, Сохачев никогда не был, не может быть и не будет чище, чем теперь, когда сквозь него прошла целая армия. Узенькие кривые улицы, сдавленные грязными, до невозможности тесно сжавшиеся домами, вымощенные какими-то сталактитами, сплошь покрыты липкой черной грязью. В полях мороз, земля звенит под колесом, и чуткий настывший воздух долго качает отзвук, а здесь как будто никогда не было мороза – здесь особое тепло нечистоплотного, скученного, обедневшего до нищеты человеческого жилья. Солдат, переходящий площадь, тонет по щиколотку в грязи и скользит, весело ругаясь на неожиданные ухабы. Четверка больших, рослых лошадей не может взять в гору с моста обозную фуру, и солдаты, как муравьи, лепятся около нее, покрикивая и на лошадей, и друг на друга.

Сразу же за Сохачевом стали попадаться признаки недавнего боя. Длинные фуры с закрытым холстом верхом медленно ползли навстречу; более легко раненные ехали в простых телегах, лежа и сидя, и равнодушно провожали автомобиль глазами.

В сущности, больших потерь в деле под Ловичем не было. Но так страшно, так необычайно перенестись за несколько часов от веселой, блестящей, легкомысленной Варшавы сюда, где единственным, даже как будто потерявшим свою остроту вопросом, является только вопрос жизни и смерти, – что глаз невольно искал белые, издалека видные повязки бинтов и распластанные, укрытые до подбородка шинелью или одеялом фигуры. И все, что еще сегодня утром казалось важным и нужным, стало таким ничтожным и мелким, что о нем было стыдно вспоминать.

Темная, зыблющаяся колонна вырисовалась впереди. Что-то незнакомое было в ней – в головных уборах, и это было заметно даже издали. Это шла партия пленных, человек сто или сто пятьдесят, пруссаки в касках, у некоторых закрытых парусиновыми чехлами; в большинстве – немолодые «ландверные»[48]48
  Ландвер (нем. land – «страна»; wehr – «оборона») – воинские части в Германии начала XX в. из военнообязанных запаса второй очереди. – Прим. сост.


[Закрыть] лица, истомленные, пожелтевшие, со следами долгой бессонницы.

Они прошли, и впереди в просветах между ветлами показался силуэт Ловича…

Лович – старинный, по-своему красивый город, полный старых характерных зданий с окнами, похожими на бойницы, с широкими контрфорсами, поддерживающими необъятной толщины стены.

Над всем городом величаво и вместе с тем грациозно возвышается костел, один из прекраснейших памятников архитектуры XII века. Этот костел, тяжелый по массиву основного здания, украшен двумя такими легкими, стройными башенками, что не хочется отвести от них взгляда. Город пережил бомбардировку, но, по счастью, костел отделался незначительными повреждениями.

Историю этого события мне рассказал начальник земской стражи, штабс-капитан Ф-тов; снаряд – большой бризантный снаряд, известный в нашей армии под названием «чемодана» – попал в окно костела; железная решетка, о которую он ударился, изменила направление полета: снаряд рикошетировал вверх, пробил потолок, сделал в крыше огромную дыру и, вылетев на улицу, разорвался на мостовой.

Таких неожиданностей жителям пришлось перенести немало. Главный обстрел производился по костелу и деревянному мосту. Здесь, на берегу реки, в бронзовой повядшей траве низкого луга, вырваны этими снарядами огромные черные пятна.

Лович когда-то был столицей Мазовецких князей.[49]49
  Мазовецкое княжество – удельное княжество в Польше, существовавшее в 1138–1526 гг. – Прим. сост.


[Закрыть] До сих пор в городке сохранилось замкоподобное здание – княжой дом. Ловичский уезд – самый богатый уезд губернии, населенный так называемыми ксенжаками. Одни они носят чуть ли не во всей Польше особенный, странный для чужого глаза, костюм: штаны из полосатой, желтой с зеленым, материи, широчайшего фасона, едва закрывающие колени. Это старинный костюм ксенжака, и, надо признаться, когда старый, наголо бритый ксенжак стоит в сосредоточенно философском созерцании с трубкой в зубах возле ворот своей халупы, он имеет вид несомненно художественный.

Меня заинтересовало название «ксенжаки»; оказывается, это бывшие крепостные, принадлежавшие ловичским князьям церкви – епископам. Традиция религиозности, вообще сильная в Польше, где на каждом перекрестке Распятие или статуя Богоматери, в ксенжаках особенно сильна; и ею местные люди объясняют выдающуюся зажиточность населения.

Эти самые ксенжаки наутро после моего приезда исполняли натуральную повинность: зарывали убитых немцев.

Дело под Ловичем – одно из наиболее любопытных дел последнего времени.

Если просмотреть бегло все события, приведшие к нему, станет понятно и доходящее до отчаяния сопротивление немцев, и страшные ранения на трупах, и отдельные фигуры между окопами, лежавшие иногда звеньями длинной цепи.

17–20 октября немцы подступили к Варшаве и были отбиты. 27 октября они были вытеснены вплоть до границы. Генерал Гинденбург, известный теперь всей России генерал, исчез. Он появился с переброшенными с французского фронта войсками возле Влоцлавска и Плоцка. Четыре корпуса вновь вошли, но находившиеся по бокам русские войска опять сомкнулись, и немцы оказались отрезанными. Два корпуса прорвались у Турска назад, а два бродят и по настоящий момент, когда я пишу эти строки, отрезанные и загнанные внутрь Польши… Они пошли на Ленчицу, бросились на Кутно, где в большом сражении, о котором я уже писал, потеряли 14 тысяч человек; девять наших офицеров четыре дня хоронили их с тучей солдат. Наконец, 12 ноября эти два корпуса немцев бросились на Лович и тут потерпели значительный урон. Они отступили и заметались, как раненный насмерть, окруженный зверь, уже не пытаясь спастись, а всецело задавшись целью как можно дороже продать свою жизнь.

Вечером, когда уже начало темнеть, дивизионный генерал предложил мне проехать на позиции. Генерал не спал четыре ночи, и, как он объяснял мне, воспользовался случаем хоть на час отойти от работы.

Мы поехали за город.

Бой был под самым городом, окопы переходили через шоссе от химического завода к кирпичному, и сошлись эти окопы, повернутые друг к другу валами выкопанной земли на двести двадцать восемь шагов. На следующий день утром я измерял расстояние между русскими и немецкими окопами шагами… Это был отчаянный удар загнанного, умирающего зверя. Трупами были наполнены окопы.

Мы прошли немного по полю и вернулись к автомобилю. Ксенжаки все еще носили трупы, а проходившие солдаты останавливались, разглядывали своих вчерашних врагов, иногда трогали концом ноги труп, чтобы посмотреть, как одет «ихний солдат».

– Ну что, не лучше нашего? – спросил я какого-то сибирца.

– Не, не горазд чтобы… Конешно, фуфайка на ем, после сапоги… Сапоги вот добрые – ишь, какими гвоздями подбиты, – указал он на тяжелый германский сапог, подбитый, как у альпийских туристов, огромными блестящими шляпками гвоздей.

Тьма падала все ниже. Большое плоское поле синело холодно и неуютно. Мимо по шоссе проходили часть за частью, тянулись бесконечные артиллерийские парки, дымящиеся кухни. Когда мы возвращались, пошел снег, сначала неуверенно, потом все смелее и смелее, медленно кружась в воздухе, полетели белые бабочки.

В городе, в местном сквере, горели костры, и солдаты прыгали возле них огромными черными тенями. По площади тянулся артиллерийский парк, орудия глухо лязгали по мостовой, и лошади казались огромными призраками.

Прощаясь со мною, генерал постоял немного, подумал и посмотрел на меня.

Острый вопрос войны – шпионы. Я спросил о них генерала.

– А как же!.. Вчера поймали… Мезонин – уже за городом, почти в поле. Заметили наши: свет странный какой-то, – туда! Что же оказывается – германский подданный, приехал за две недели до войны, никто толком не знает, зачем. Сидит на мезонинчике, свеча и зеркало небольшое… И жарит по Морзу ни более, ни менее… Их окопы – вот они, вы видели – он туда и валит… Ну, суд… Вы знаете суд «по законам военного времени»?..

Высокий тонкий солдат приостановился около, смутно чернея во мраке.

– Ты что, ранен? – обратился к нему генерал.

– Так точно, ваше высокородие! – неторопливо ответил тот, не разбирая в темноте генерала. – До госпиталя как дойти?

– А ты бы прежде полк нашел, винтовку сдал, патроны, а потом в госпиталь… Дойти ведь можешь? Ты куда ранен-то?

– Так точно, могу… Вот! – так же неторопливо проговорил солдат и распахнул шинель.

Генерал зажег карманный электрический фонарь и осветил солдата. Солдат стоял прямо, слегка опираясь на винтовку.

– Ну, иди, иди, голубчик – госпиталь налево, потом направо третий дом… Иди! – отпустил его генерал и, когда солдат пошел дальше, тем же таинственным голосом добавил, обращаясь ко мне:

– Видели? Вот они какие… И все, заметьте, – все таковы…