Текст книги "Великая война. 1914 г. (сборник)"

Впрочем, и правда, глоточек кокаину не помешает кому угодно, когда разрывная пуля разворотит кишки и впереди будет неизбежная и страшная смерть… Впрочем, зачем о таких вещах думать! Нам об этом думать нельзя. А то нервы с натянутых колков соскочат, а тогда… беда!

Пока еще мы чувствуем себя сносно. И выносим опасность хорошо, т. е. владеем собой и делаем свое дело по мере сил спокойно. А ведь это-то владение собой и есть знаменитая «храбрость», ибо нет ни одного живого и нормального человека, который в самой глубине своей души не боялся смерти и мучений.

Все боятся. Но только каждый по своему эту боязнь переносит, один спокойнее, другой – послабее нервами – хуже и больше волнуется…

И это видно бывает сразу, под обстрелом. И интересно наблюдать за всеми.

Один – абсолютно спокоен и равнодушен. И только дергающейся изредка, при близких разрывах, мускул на щеке, говорит вам о том страшном волевом напряжении, в котором находится этот невозмутимый офицер.

Другой – весел, оживлен. Посмеивается. Шутит. Даже бунчит под нос какую-то песенку. Но внутри-то все напряжено. Он волнуется страшно и не может быть спокойным молча. Ему надо отвлечься искусственно поднятым бодрым настроением от чувства страха.

Третий хватается за драгоценную, ибо она редка, фляжку с коньяком, или спиртом и, прячась, делает крупный глоток. А потом тоже, шутит. Подмигивает всем, суетится зря. Этот еще трусливее.

А есть и четвертые, – вроде меня, которые в момент нахлынувшей опасности, как-то не сознают ее и делают начатое раньше дело; а потом, когда миновала опасность – ощущают страх и ужас перед прошлой уже смертью…

18 октября

Опять с утра и до вечера стычки. Это под конец начинает надоедать, а главное – устают нервы. Да, без сомнения, в нынешней войне тот возьмет верх, у кого большая выдержка и терпение. Живой силы много у всех воюющих сторон и даже современная адская техника уничтожения этой живой силы не сможет ничего сделать тут. Падут миллионы, но на их места встанут другие. Наше настроение поддерживается мыслью о хорошем руководительстве нами сверху. Это сознание дает покой. Знаешь, что все предугадано там, в том кабинете, где один усталый человек с мощным лбом и вдумчивыми глазами сидит ночами над громадной картой и легкими мановениями умеющих быть железными рук, двигает миллионы людей и тысячи пушек по карминовым путям карты.

И еще, что много нам помогает теперь, – это широкая инициатива, дающаяся даже молодому начальнику крошечной части.

Вот твоя задача. Вот твои люди и средства. Вот направление. Иди и… сам теперь себе голова.

Это страшно развязывает руки. Мы учились, мы должны знать дело. Хватит головы – удача. Не хватит – ну, что ж! Мою ошибку, хотя и невольную, исправят. И в этом кроется наше боевое товарищество от великого до малого чина всей колоссальной армии.

Как это ни странно, но у всех почти у нас, создается понятие, что деремся лишь мы одни, т. е. Россия. A наши достославные союзники, не во гневе им будь сказано, в высшей степени индифферентно относятся к своему делу и помощи от них путной все нет как нет! Берут, очевидно, силы, да и побаиваются малость. Ну, да что же! И одни, Бог поможет коли, справимся.

А все-таки хорошо здесь!.. Боевое товарищество; сильные переживания; работа боевая. А главное – это сознание выполняемого долга перед кормившей тебя страной… Вот только жаль, что здоровье все хуже и глаза плохо работают.

1 ноября

Я в России. Мои глаза – уже не мои и видят тогда лишь, – когда им это захочется. И болят… болят. Я прервал из-за них свой боевой дневник. И вот теперь хожу взад и вперед по комнате, а за столом усердно пишет, ловя мои фразы, жена…

Осенняя, а совсем не зимняя, и сырая ночь смотрится в большие окна своими тусклыми глазами…

И громадный дом вздрагивает и отдает во всем теле стук с размаху захлопнутых дверей внизу и гул, и дрожание грузовика с басовыми гудками, прокладывающего дорогу там, внизу на оживленной, вечерней улице.

Подхожу к окну. Больные глаза плохо видят, но все же перед ними светлые пятна дуговых фонарей и голубые искры скрежещущих трамваев, а не пустынное, снежное поле, ровное и туманное, синее в вечернем полусне зимы. И вихрь дум будят в душе гудки автомобилей, крики газетных «камло»,[33]33
  Камло (фр. camelot) – уличный продавец газет или разносчик. – Прим. сост.


[Закрыть] весь этот куда-то несущийся и смеющийся и плачущий шум многолюдного муравейника. Вспыхивают наглые световые рекламы на соседних крышах… И так это все резко отличается от недавнего, что в душе кипит какой-то хаос. Как все это вышло? Я бросил свой дневник и вслед за тем мы вновь двинулись наверх, на перевалы таинственных Карпат. Что за чудные, лунные ночи сверкали сине-белыми тенями на гранях и ребрах старых утесов! Как завороженные стояли в игольчатых, плетеных из снежных пушинок рюшах – деревья, сонные и безучастные… Все выше, все выше… И вот уже разреженный горный воздух давил непривычную грудь и заставлял кого-то усиленно «тикать» в висках…

Тик-так… Тик-так… И звон в ушах… И все выше, и выше!

Грохочут выстрелы. И каждый из них – это не выстрел, а целый аккорд звуков, сплетающихся и отскакивающих от каменных троп и в диссонансах, и в гармоничных консонажах… Поет, мечется и плачет горное эхо… Стихла короткая, внезапная стычка и тихие мертвецы смотрят пытливо в лунную высь… А не смолкнувшее еще эхо далеко по перевалам и запутанным ущельям стонет и служит заупокойную, мистическую мессу по прерванным внезапно молодым жизням.

А оставшиеся живые, – лезут выше и, кажется, попадут скоро к самой пятнистой луне, так высоко они влезли.

Ну и подъемы! Скользят копыта… Шипы стерлись и бессильны в своих резких толчках, напрягающиеся из последнего лошадиные ноги…

– Ну и гора, чтоб-те разорвало! – пыхтит кто-то рядом, цепляясь за обмерзший куст, осыпающий нарушителя своего сна уголками сухого снега.

– Н-да, хай ей бис… – откликается другой и прерывает сам себя.

– Эй! Эй! Что делаешь! Держи!

Сверху, скользя на беспомощно и некрасиво расставленных ногах, – катится с откоса чья-то лошадь…

Мгновение и два-три казака, сшибленные валящейся лошадью, тоже катятся по холодно-скользкому скату. Груда тел, крики, брань. А где-то, из невиданной лощинки сбоку, – уже стукают деловито австрийские винтовки и высоко пущенные при неверном лунном полусвете вражьи пули «дзжикают» над копошащимися телами. Но на эти пули никто не обращает внимания. Это ведь случайные… Просто какие-нибудь разведчики австрийские палят на шум. Эта стрельба – так, зря, из озорства!..

Но нет! Вот кто-то ахнул, будто в шутку (сильнее ахают, когда стакан с чаем прольют!).

Носилки!

На обледенелой земле сидит казак. Поднял руку и держит вытянутой вперед… Куда ударили? Долой рукава черкески и бешмета… Потешно! Как поднял парень давеча в суматохе руку, так и прошло по ней во всю длину, от большого пальца к плечу, шальная пуля… Пробила в кисти руку, вышла сзади, почти у лопатки.

– Ничего! будет цела рука! Сам орал тут, австрияка перепужал… – Сердито и смешливо говорит хохол-вахмистр. – Это твой коне упал-то?

– Ох, мой, – сквозь зубы отвечает сразу осунувшийся раненый.

– Ну, вот, сам и виноват… Из-за тебя и стрелять зачали, – наставительно бурчит вахмистр. И добавляет мягко и ласково:

– Не тужи… Авось… Да кланяйся там. На станице!

Нотка грусти в общем еле слышанном вздохе.

Станицу вспомнили! Ведь и там, поди-ка, также светит луна… Али тучами все мабуть затянуло, – хмарою? Кто знает… Эх! Хоть глазком бы глянуть туда…

– Ходу! Ходу! – слышно там впереди. И опять вперед…

А эхо все еще носит, только далеко уж очень, отголоски случайных звуков, врезавшихся в мистическую, звенящую тишину полночи.

Ему много работы теперь, этому эху. Дождалось! Ведь, подумайте, сколько откликов нужно ему переслать по зубчатым гребням!

Дивные ночи на Карпатах!

Заслоны, выставляемые австрийцами, мы сшибали шутя. Но, тем не менее, я два раза чуть не погиб, раз наткнувшись со слепу на «ихний» разъезд, а затем спутавшись в направлении на одинокую халупу и попав на австрийскую засаду. Да Бог хранил… Черкеску, правда, в двух местах прошили. Ну, это пустое было! Глаза начинали отказываться от работы окончательно и бесповоротно.

25 октября, когда нас заменили и дали нам временный отдых, меня отправили во Львов, где профессора-окулисты разъехались над моими зрачками и белками. И вот странно, пока крепился и не ходил к докторам даже в отряде, – было сносно, – а тут вдруг сразу же осел, как проколотый пузырь. Просился, просился, чтоб отпустили обратно – но, увы! И вот через три месяца с начала моих боевых действий – я попал-таки в узкий санитарный вагон, на который раньше всегда поглядывал с любопытным чувством.

– А ну, попаду я в твои недра – храм страданий, или – минует меня чаша сия?

Не миновала.

И так горько и обидно было слышать под собой стук колесных бандажей, уносивших меня по промерзлым рельсам на север, все дальше и дальше от желанной Венгрии, бывшей так близко и… улыбнувшейся мне иронически! Длинная маета по этапам и эвакуационным пунктам, по которым меня водили под руки поводыри…

Шумный Киев, сверкающий огнями, с его нелепым бревенчатым снаружи вокзалом…

И опять вагон. И вновь, но уже от периферии к центру, на этот раз, все больше и больше лишних разговоров о войне. И чуть не сто раз на дню, долгом и зимнем, в скуке длинного вагона, звучали вопросы, обращенные ко мне.

– А что, скажите… Как это… На войне-то? Страшно? И вообще… того… тяжеленько, поди?

Спрашивающий – полуседой, добродушный и румяный помещик из глубокой России. Не хочется его обижать резким ответом, говорить ему, что мне, да наверное и всем нам, ворочающимся оттуда, этот вопрос навяз в зубах и что он по сути своей – нелеп…

– Ну, да, конечно, всякому страшно! Но надо владеть собой – говорю тошнотворные, привычные уже слова. Но помещик неумолим!

– А что собственно, страшнее – шрапнель или граната? – с самолюбованием чисто выговаривает он еще недавно незнакомые ему слова. – Вот, мол, как я нынче… образовался… И шрапнель, и гранату – все тебе в лучшем виде и понимаю, и опишу…

А один такой же, пожилой учитель, объяснял мне долго, что все эти вопросы, все эти нелепые разговоры и такие же треволнения – все это исходит из того, что они, мирные граждане, слишком нервничают…

– Вы там себе деретесь, – ну, а мы ведь без дела здесь. Вот и нервничаем и с вопросами всюду тычемся…

Он прав, конечно, но… ведь очень много и совсем пустых разговоров… просто «для моды».

Встретилась и еще одна категория «обывателей». Те с места в карьере начинали.

– А что же это, батенька мой, скажите, почему у нас войск мало?

– Что?

– Войск мало, говорю, – повторяет свою глупость «обыватель».

– Откуда вы это взяли?

– Ну, как же! Это все знают! Ведь, слава Богу, следим за войной, – с гордостью изрекает он.

– Эх! Следили бы вы лучше за своим языком, мой дорогой! – хочется сказать «проникновенному» обывателю.

А он свое и свое…

– Все вот берут и берут… А все мало… Сознайтесь, неважные там делишки у вас? – огорошивает окончательно следящий за войной «гражданин». Вот таких прямо следовало бы, не взирая ни на возраст, ни на семейное положение, сдавать в солдаты и посылать в самую кипень, чтоб они сами узнали наши силы и положение дел и не болтали зря, распуская пугливые сплетни о скрываемых поражениях и о «неважных делишках».

И ведь что обидно, главное! Что этого дурака не разубедишь! Что ему ни объясняешь, сколько ему ни растолковываешь – он все свое упрямо и недоверчиво, с хитро прищуренным глупым глазом.

– Ну, да-а! Знаем мы, знаем! В Японскую войну вот тоже так-то… Кричали, кричали, а потом… пожалуйте…

– Да с чего вы взяли все это, дикий вы человек?

– Как с чего? – удивляется и он в свою очередь. – Да ведь вот до сих пор, однако, мы не в Германии, а все Варшаву обороняем!

– Ну, так что же?

– Ну вот вам и что же! Значит силы недостаточные у нас, вот что!

И торжествующе глядит.

Что? Каков я? Все верят в нашу мощь, а я вот – нистолечко! Мы сами с усами! Сами понимаем, да только молчим!

И столько в нем сознания своего значения и так много самолюбования, что даже ругать его не хочется – видно ведь, что дурак!

Да. Много война родит толков и на все-то лады будоражит и взвинчивает засеревшие от житейской мирной «просони» умы…

И если подобных вот скептиков, самовлюбленных и хитро щурящихся на собеседника, много у нас – то это печально! И долг каждого из этих собеседников вразумить этого чудака и убедить – хоть немножко поверить в ум тех, кто стал на защиту его же серых интересов.

Зато простой народ – радует своим большим и глубоким сердцем. И легче становится на душе, когда увидишь эти спокойные и даже строгие лица, обветренные и грубые, с умными, отрезвевшими глазами, за которыми таится такая богатая и теплая душа, что хочется верить поневоле во все хорошее: и в нашу мощь, и в нашу конечную победу! А какие славные лица у молодежи – новобранцев! И хотя сквозит на них, сквозь улыбку, боль разлуки и тоска пред грядущим, но сколько веры в них! Да, велик русский народ и еще не иссякла его духовная сила, ведшая его к победам в течение многих лет!

Как странно ощущать безопасность! Я до того привык, что меня при малейшей неосторожности ждет удар со стороны противника, что как-то даже нелепо ходить по улицам и не опасаться ничего.

И все-таки – почему я не там! Где люди, с которыми я породнился страданиями и духом, делают свое тяжелое дело. Там так хорошо! Сколько новых друзей создала война. Там, среди опасностей, – люди, едва только увидевшие друг друга первый раз в жизни, – через два часа, после жаркого дела, – становятся близкими и родными… Там я видел людей с разбитой неудачной любовью жизнью и видел встречи их со своими счастливыми соперниками. И сначала ловил в их глазах напряженность злобы у одного и опасливое торжество у другого… Но проходил один тяжелый, дымный и багровый отсветом крови и пожаров день – и они, эти недавние враги – уже обменивались порою ласковыми взглядами и следили один за жизнью другого, как нянька… А через два – три таких дня, – они уже тесно прижимались друг к другу иззябшими телами во мгле холодной окопной ночи и заботливо кутались одной рваной буркой, уступая друг другу свободные края даже в ущерб себе.

И тень женщины, когда-то ставшей между ними и как холодным лживым лезвием разрезавшей их прежнюю связь и их души, – отходила и пряталась в дымном клубе лопнувшей около «восьмидюймовки». Личные счеты, месть и вражда, соперничество в чем-либо, столь частое и резко выражающееся у мужчин, – таяли… Не было красивых, не было богатых, не было талантливых среди нас… И в тему, путанную и грозящую молча и тревожно, шли рядом, дыша и стуча сердцами такт в такт, на дерзкую разведку, два человека… И у одного из них было пятьдесят тысяч годового дохода, а другой… До войны, когда его призвали прапорщиком, – имел сорок рублей в месяц и жил на Шаболовке, в отгороженной ситцевой занавеской грязной комнате…

Но сейчас они были равны – эти два молодых тела… Одинаково думали… Одинаково мерзли и по двадцать раз на дню переживали острую близость смерти, мигавшей им и в дымных комках шрапнели наверху и в буром пламени бурчавших на «подлете» крупных снарядов…

И когда одному из них присылали из дому целый ящик всевозможных «гостинцев» – не было зависти ни у кого. И получивший оставлял себе лишь нужную ему часть табаку и пачку почтовой бумаги. А остальное по-братски, поймите, по-братски делилось между всеми. А солдаты? Эти серые, молчаливые и железные люди без пышных, приписываемых им корреспондентами, фраз, без суеты, без стонов!.. Разве не счастье сознавать, что они, эти пришедшие со всех концов России люди, – понимают и любят тебя!..

Только следите за их настроением, всегда резко изменчивым, как во всякой толпе.

И иногда сделайте «красивый жест». То есть отдайте приунывшему солдатишке последнюю папиросу, но… обязательно сумейте показать, что она последняя. Это будет «жест», но подействует на людей. Не перебарщивайте в своей дружбе к ним и, главное, идите вперед! – И эти люди окружат и заслонят вас своими потными и крепко сбитыми мужицкими телами в нестройно-ожесточенной свалке… Вынесут вас из-под самого страшного огня и еще вам, лежащему на носилках, сунут потихоньку, совсем потихоньку, штук с десяток дешевых папирос.

– Когда, мол, еще его благородие багаж свой найдет… А покуль пущай покурит – да своих вспомнит. И у многих столпившихся вокруг носилок в прощальном привете своих солдат, вы заметите стыдливо-недоуменные слезы. А пожилой фельдфебель, или старик-вахмистр, – деланно удивится странным, щекочущим нервным голосом:

– Штой-то это… Ровно бы мошка в глазу, – посштрели те в пузо… – Выругается и отойдет. И по-бабьи, отвернувшись, всхлипнет, швыркнув красным, закоченевшим носом… И этот десяток папирос – плохих, пять копеек – двадцать штук, – но редких здесь – сохраните… Они дороже всех золоченых портсигаров и бюваров, поднесенных вам когда-то «от товарищей и подчиненных» – в мирное еще время. А эти стыдливые и прячущиеся за мистическими «мошками» и соринками слезы – равны, пожалуй, только одним слезам – слезам бедных матерей…

Нас сроднили серые шинели у всех – сверху до низу…

Их грубое, шершавое и колючее сукно покрывает все – и барские, и небарские тела…

И добровольцы, юноши с будущим, с высшим образованием – тоже слились в общую нашу великую единым духом семью…

Только вот напрасно их так много. Наших рук хватит и без них в тяжелой борьбе. Еще мы понимаем специалистов – спортсменов, автомобилистов, мотористов и прочих «истов».

Они нужны. Они знают свое дело…

Но бедные полудети, едва ознакомившиеся с затвором нашей винтовки… Зачем они? Это напрасные жертвы! Там, где профессионал – солдат сумеет вывернуться даже и из тяжелого положения, – доброволец погибнет… Потому что он «малограмотен» в сложной азбуке нашего дела, состоящего из миллионов на вид совсем незначительных мелочей…

Потому еще, что он храбр «без пути», как говорят солдаты… Он любопытен и часто плошает.

Ну а там всякая оплошность – верная пуля в висок… И в каждой части почти первыми выбывают добровольцы… А ведь это часто квинтэссенция нашей будущей культуры, нашей науки и всего будущего нашей страны! И становится обидно и досадно, когда глядишь на то лохматое и измятое, что было только что кандидатом прав… А матери, получившей из полка университетский значок сына, снятый с разорванной шинели перед опусканием тела в общую яму, – еще, наверное, обиднее и досаднее, не говоря уже о горе ее, понятном и большом.

А уже дети-добровольцы, – те совсем вздор!

Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощное при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм – носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с найденными «на вольной еде» пузами. А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю.

И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у приваленных костров. Хохочут и потешаются над его вопросами, наивными, детскими… И гладят его заскорузлыми лапищами по стриженой головенке, так же, и с таким же чувством «солдатской жалости», как гладят и козленка, и кутенка…

Но вот – тревога! Сыпятся выстрелы и помрачневшие от жестоко прерванного сна солдаты строятся, наскоро оправляя амуниции.

Горе с малышом! – разоспался и отбивается – хнычет… Что с ним делать? Одна возня лишняя! А в бою и подавно… Ведь жалко, что парнишку зря совсем «забьют»… А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает…

Еле-еле удается под конец сплавить малыша куда-нибудь назад, в тыл.

А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем?

И без того лазареты полны… Лучшие силы страны, волей страшной птицы Рока, – превращаются в размозженные груды «пушечного мяса»…

Нет! Не надо, не туда, туда пускать детей…

Еще одна ненормальность – что тьма, тьма частных лазаретов.

Попадают туда раненые и конфузятся нередко, так как чувствуют себя чем-то будто бы обязанными перед приютившими их людьми. И терпеливо выносят расспросы бесчисленных, «от нечего делать» и по знакомству с хозяевами лазарета, посетителей и особенно посетительниц. А во многих таких организационных лазаретах такое перепроизводство сестер милосердия, что им буквально нечего там делать. И один вернувшийся снова на позицию к нам мой казачонок, препотешно рассказывал нам, как за ним ухаживали в одном таком лазарете.

– И подходит, это, ко мине еще одна «сестрица», нарядная такая, да душистая. И говорит: «Давай, грит, я тебе, казачек, домой напишу…». Да, я, говорю, барыня уж никак третье письмо севодни-то так написал… Все «сестрицы» помогают. Одна пишет, другая пишет, и все-то одно и то же и в один день…

– Ну, и что же тебе «сестрица» душистая ответила? – смеясь спросили мы.

– Она-то? А так-чте поморщилась быдто, а потом грит соседке, тоже «милосердной», – и какие они, грит, бесчувственные, да не благодарные! Тяжело с имя, грит.

А потом села рядом у тумбочки, да так сердито мне:

– Ну, говори адрес, все равно уж напишу…

– Помилуйте, – говорю ей, – барыня, – да ведь это уж четвертое письмо домой севодни будет! У меня в станице-то, чай, меня за спятившего признают… Да опять же, обратно я сам грамотный, – городское кончил…

Как она в мене взъестся! Так что ж ты, говорит, смеешься с мене, что ли? И ушла сердитая такая, – беззлобно усмехнулся казачонок.

– Ну, а потом? – подбодрили мы его.

– А так, что вечером мимо одна пришла, и всеж-таки написала четвертое… Ништо, говорит, что ты грамотнай, тибе чижело, чай, самому-то… А только, так что оно мине показывается, што это оне от безделья…

А другой, тоже раненый и воротившийся в строй казак подтвердил вышесказанное и еще деловито добавил:

– А што самое невдобное выходит, так ежели это дамов много наберется и жужжат вокруг… Ну, известно, им тута и весело, их много, а дела нету… А тут, значит, «до ветру» надоть… Сам-то не можеть, а санитаров округ нету – одне дамы тольки… Ну, совеститься себе и терпишь, и терпишь, в пот вгонит. А они свое.

– Гыр-гыр-гыр, да гыр-гыр-гыр…

– Бид-а-а! – покрутил он головой.

Да. Беда действительно из святого дела выходит le dernier crie de la mode.[34]34
  Последний крик моды (фр.). – Прим. сост.


[Закрыть]

А ведь многие дамы из общества только потому и тычутся там, по лазаретам, чтобы потом иметь возможность, сидя в обществе, щегольнуть – показать холеные руки в бриллиантах и сказать:

– Эти руки перевязывали раненых и на них следы святого дела (и дрожь в голосе пущена!).

– Делали?

Впрочем, во время всемирной войны все спуталось.

Факты геройства, безумного и яркого…

Жертвы громадные и сердечные… Самолюбование и мелочность… Темные инстинкты дельцов, строящих цифровые козни среди шума кипучей и интенсивной жизни, под раскаты залпов и стоны людей… Милосердие рядом [с] бездельными выходками для моды…

Страдание и радость возвращения хотя и с подбитой ногой, но живого и близкого…

Жизнь и Смерть, – две великие силы мира спутались и кружатся в стихийном, все сметающем вихре…

Рушатся города, чтоб отстроиться вновь…

Стонет под ударами железа искусство…

Падают столпы науки, и она сама пугливо прячется, косясь на кровавые поля боев…

Разрушается все почти, что создал Гений бессмертного ума и покрывается налетом кровавой копоти для того, чтобы потом, когда затихнут опустелые сверху, но полные внизу трупами долины Смерти, вспыхнуть вновь ярким пламенем феникса и, на зло нелепой Смерти, – создать вновь Царство света, яркой жизни и вечной Красоты, – этой мощной жизненной силы…

А пока грохочут орудия и валится ежедневно тридцать пять тысяч трупов, на всех дорогах и холмах Европы, – пока мечется стиснутое железом и огнем и взбаламученное вихрем мутное море жизни, – лучше быть там. Где все просто и ясно. Где нет лжи перед лицом Смерти. Где все равны: и живые, и мертвые. Где дышится легко и просто до тех пор, пока… дышится… Где нет злобы, распутства, зависти, мод, жадной наживы, лживых выспренних слов – где и в сумраке холодных ночей и в тусклом свете боевого дня – есть только Жизнь и борющаяся с нею Смерть.

Там хорошо… И три месяца, проведенные мною в борьбе, дают мне сознание, что и я принес свою посильную пользу вскормившей меня моей Стране.