Текст книги "Боярщина"

– Нет, я не знаю, – сказала вдова.

– Ну, так я вам скажу.

– Когда же?

– Когда будем вдвоем.

Задор-Мановский поворотился в креслах.

– Позвольте мне остаться у вас ночевать, – сказал Эльчанинов, – я боюсь волков ночью ехать домой.

– Даже прошу вас.

– Это не предосудительно по здешним понятиям?

– Нисколько… А вы, Михайло Егорыч?

– Ночую-с, – отвечал тот лаконически.

Разговор прекратился на несколько минут. Веселая и беспечная Клеопатра Николаевна была решительно не в духе. Задор-Мановский сидел, потупя голову. Эльчанинов придумывал средства, чем бы разбесить своего соперника: об Анне Павловне… Увы!.. она не приходила ему в голову, и в Задор-Мановском он уже видел в эту минуту не мужа ее, а искателя вдовы.

– Чем же вы занимались в это время? – спросила Клеопатра Николаевна.

– Думал, – отвечал Эльчанинов.

– О чем?

– О том, что наши северные женщины любят как-то холодно и расчетливо. Они никогда, под влиянием страсти, не принесут ни одной жертвы, если только тысячи обстоятельств не натолкнут их на то.

– Потому что северные женщины знают, как мало ценят их жертвы.

– Да потому жертвы мало и ценятся, что они приходят не от страсти, а от случая.

– Я вас не понимаю.

– Извольте, объясню подробнее, – отвечал Эльчанинов. – Положим, что вы полюбили бы человека; принесли бы вы ему жертву, не пройдя этой обычной колеи вздохов, страданий, объяснений и тому подобного, а просто, непосредственно отдались бы ему в полное обладание?

– Но надобно знать этого человека, – сказала вдова, несколько покрасневши.

– Вы его знаете, как человека, а не знаете только… простите за резкость выражения… не знаете, как любовника.

Задор-Мановский, наблюдавший молчание, при этих словах посмотрел на вдову. Она потупилась и ничего не отвечала. Эльчанинову показалось, что она боится или по крайней мере остерегается Мановского, и он с упорством стал продолжать разговор в том же тоне.

– Что ж вы на это скажете? – повторил он снова.

– Какой вы странный, – начала Клеопатра Николаевна, – надобно знать, какой человек и какие жертвы. К тому же я, ей-богу, не могу судить, потому что никогда не бывала в подобном положении.

«Она отыгрывается», – подумал Эльчанинов.

– Жертвы обыкновенные, – начал он, – например, решиться на тайное свидание, и пусть это будет сопряжено с опасностью общественной огласки, потому что всегда и везде есть мерзавцы, которые подсматривают.

– Я не знаю, – отвечала вдова, – всего вероятнее, что не решилась бы.

– Не угодно ли вам, Клеопатра Николаевна, поверить со мною описи, так как я завтра уеду чем свет, – сказал, вставая, Мановский и вынул из кармана бумаги.

– Извольте, – отвечала Клеопатра Николаевна. – Извините меня, Валерьян Александрыч, – прибавила она, обращаясь ласково к Эльчанинову, – я должна, по милости моих проклятых дел, уделить несколько минут Михайлу Егорычу. – Они оба вышли.

Эльчанинов чуть не лопнул от досады и удивления.

«Что это значит? – подумал он. – Кажется, сегодня все женщины решились предпочесть мне других: что она будет там с ним делать?» Ему стало досадно и грустно, и он так же страдал от ревности к вдове, как за несколько минут страдал, ревнуя Анну Павловну.

Через полчаса вдова и Мановский возвратились. Клеопатра Николаевна была в окончательно расстроенном состоянии духа и молча села на диван. Мановский спокойно поместился на прежнем месте.

Эльчанинов, не могший подавить в себе досады, не говорил ни слова. На столовых часах пробило двенадцать. Вошел слуга и доложил, что ужин готов. Хозяйка и гости вышли в залу и сели за стол.

Эльчанинов решился наговорить колкостей Клеопатре Николаевне.

– Отчего вы, Клеопатра Николаевна, не выходите замуж? – спросил он.

– Женихов нет, – отвечала та.

– Помилуйте, – возразил Эльчанинов, – мало ли есть любезных, милых, красивых и здоровых помещиков!

– Вот, например, сам господин Эльчанинов, – подхватил Мановский.

– Я не считаю себя достойным этой чести; вот, например, вы, когда овдовеете, – это другое дело.

– Типун бы вам на язык, у меня жена еще не умирает, – сказал Мановский.

– Потому что вы, видно, бережете ее здоровье; это, впрочем, не в тоне русских бар, – заметил Эльчанинов.

– Да, из боязни, чтоб, овдовев, не перебить у вас Клеопатры Николаевны.

– Господа! – сказала она. – Вы, стараясь кольнуть друг друга, колете меня.

– Что ж делать, – отвечал Эльчанинов, – мы не можем при вас и об вас говорить с господином Мановским без колкостей; в этом виноваты вы.

– Не знаю, как вы, а я с вами говорю просто, – проговорил Мановский.

– Прекратите, бога ради, господа, этот неприятный для меня разговор, – сказала Клеопатра Николаевна.

– А мне кажется, он должен приятно щекотать ваше самолюбие. Вам принадлежат нравственно все, а вы – никому! – возразил, с ударением на последние слова, Эльчанинов.

Вдова не на шутку обиделась; но в это время кончился ужин.

– Покойной ночи, господа, – сказала она, вставая из-за стола. – Я прошу вас переночевать вместе, в кабинете моего покойного мужа.

Эльчанинов очень хорошо заметил, что при этих словах Мановский нахмурился. Оба они подошли к руке хозяйки.

– Вы ужасный человек; я на вас сердита, – сказала она шепотом Эльчанинову.

– Что для вас значит этот человек? – спросил он тихо.

– Многое!..

Вдова ушла.

Два гостя, оставшись наедине, ни слова не говорили между собою и молча вошли в назначенный для них кабинет. Задор-Мановский тотчас разделся и лег на свою постель. Эльчанинову не хотелось еще спать, и он, сев, в раздумье стал смотреть на своего товарища, который, вытянувшись во весь свой гигантский рост, лежал, зажмурив глаза, и тяжело дышал. Грубое лицо его, лежавшее на тонкой наволочке подушки и освещенное слабым светом одной свечи, казалось еще грубее. Огромная красная рука, с напряженными жилами, поддерживала голову, другая была свешена. Он показался Эльчанинову страшен и гадок. «Так этому-то морскому чудовищу, – подумал он, – принадлежит нежная и прекрасная Анна Павловна. Когда я, мужчина, не могу без отвращения смотреть на него, что же должна чувствовать она!» Ему хотелось убить Задор-Мановского. «Зачем это она поехала к графу? Видно, женщина при всех несчастиях останется женщиной. Когда и как я ее увижу? Но отчего же мне не приехать к ним? С мужем я уже знаком».

Мановский повернулся.

– А что, вы скоро свечу погасите? – проговорил он.

– Вы, верно, рано любите ложиться спать? – спросил Эльчанинов.

– Гасите, пожалуйста, поскорее, – сказал вместо ответа Мановский.

– Я еще не хочу спать, – возразил Эльчанинов.

Задор-Мановский, не отвечая, повернулся к стене.

«Черта с два, познакомишься с этим медведем», – подумал Эльчанинов и лег, решившись не гасить свечу, чтобы хоть этим досадить Мановскому. Истерзанный душевным волнением, усталый физически, он задремал. Уже перед ним начинал носиться образ Анны Павловны, который как бы незаметно принимал наружность вдовы. Этот призрак улыбался ему, манил его и потом с громким смехом отталкивал от себя. Голова его закружилась, сердце замерло, он чувствовал, что падает в какую-то пропасть, и проснулся. Окинув глазами комнату, он увидел, что Задор-Мановский, вставший в одной рубашке с постели, брался за свечу.

– Что вы делаете? – спросил он.

Мановский, не отвечая ни слова, погасил свечу и опять лег на постель.

Эльчанинов видел необходимость повиноваться.

«Этакая скотина», – думал он, и досада и тоска не давали ему спать.

Прошел уже целый час в мучительной бессоннице, как вдруг ему послышалось, что товарищ его начинает приподниматься. Эльчанинов напряг внимание. Задор-Мановский действительно встал с постели, тихими шагами подошел к двери, отпер ее и вышел; потом Эльчанинову послышалось, что замок в дверях щелкнул.

– Что вы делаете? – воскликнул было он. Ответа не было. Эльчанинов встал с постели и подошел к двери: она была действительно заперта снаружи. «Что это значит?» – думал он и, решившись во что бы то ни стало разгадать загадку, подошел к окну, которое было створчатое, и отворил его. До земли было аршина три, следовательно, выпрыгнуть было очень возможно. Одевшись на скорую руку, Эльчанинов соскочил на землю и очутился в саду. Ночь была темная. Почти ощупью пробрался он на главную аллею и вошел на балкон, выход на который был из гостиной, где увидел свечку на столе, Клеопатру Николаевну, сидевшую на диване в спальном капоте, и Мановского, который был в халате и ходил взад и вперед по комнате. Эльчанинов приложил ухо к железной форточке в нижнем стекле и стал прислушиваться.

– Я вас прошу об одном, чтобы вы ушли, потому что он может проснуться и прийти сюда же, – говорила Клеопатра Николаевна умоляющим голосом.

– Не придет: я его запер, – отвечал Мановский. – А мне надобно с вами переговорить.

– Ну, говорите же по крайней мере, я вас слушаю, – отвечала Клеопатра Николаевна и кокетливо завернулась в платок.

Эльчанинову показалось отвратительным это движение.

– А говорить то, что я из-за вас в петлю не полезу. Если вы ко мне так, так и я к вам так. Считать тоже умеем. Свою седьмую часть вы давно продали. Всего семьсот рублей платят за девушку в институт. Прочие доходы должны идти для приращения детского капитала, следовательно… – говорил Мановский.

– Это ужасно! – воскликнула Клеопатра Николаевна, всплеснув руками.

Первым движением Эльчанинова было вступиться за бедную женщину и для того войти в гостиную и раскроить стулом голову ее мучителю. С такого рода намерением он соскочил с балкона, пробрался садом на крыльцо и вошел в лакейскую; но тут мысли его пришли несколько в порядок, и он остановился: вся сцена между хозяйкой и Мановским показалась ему гадка. Подумав немного, он вынул из кармана клочок бумаги и написал: «Я все видел и могу только пожалеть об вас; вам предстоит очень низко упасть. Удержитесь». Разбудив потом лакея и велев ему отдать письмо барыне, когда она проснется, спросил себе лошадь и через четверть часа скакал уже по дороге к своей усадьбе.

IX

В то же самое воскресенье, в которое, по воле судеб, моему герою назначено было испытать столько разнообразно неприятных ощущений, граф, начавший ждать Анну Павловну еще с десяти часов утра, ходил по своей огромной гостиной. В костюме его была заметна изысканность и претензия на моложавость: на нем был английского тонкого сукна довольно коротенький сюртучок; нежный и мягкий платок, замысловато завязанный, огибал его шею; две брильянтовые пуговицы застегивали батистовую рубашку с хитрейшими складками. Жилет был из тонкого индийского кашемира; редкие волосы графа были слегка и так искусно подвиты, что как будто бы они вились от природы. Пробило двенадцать. Граф начинал ходить более и более беспокойными шагами, посматривая по временам в окно.

Тихими шагами вошел Иван Александрыч, с ног до головы одетый в новое платье, которое подарил ему Сапега, не могший видеть, по его словам, близ себя человека в таком запачканном фраке. Граф молча кивнул племяннику головой и протянул руку, которую тот схватил обеими руками и поцеловал с благоговением. Улыбка презрения промелькнула в лице Сапеги, и он снова начал ходить по комнате. Прошло еще четверть часа в молчании. Граф посмотрел в окно.

– Что, если она не приедет! – сказал он как бы про себя.

– Приедет, ваше сиятельство, непременно приедет, – подхватил Иван Александрыч.

– А ты почему знаешь?

– А уж знаю, ваше сиятельство, непременно приедет.

– Ничего ты не знаешь.

В это время вдали показалась шестериком карета.

– А что, ваше сиятельство, это что? – воскликнул Иван Александрыч, смотревший так же внимательно на дорогу, как и сам граф.

– А что такое? – спросил Сапега, как бы боясь обмануться.

– Это-с карета Задор-Мановского, вот и подседельная ихняя, – я знаю.

– Будто? – сказал граф; глаза его заблистали радостью. – Поди, Иван, скажи, чтобы люди встретили.

Иван Александрыч выбежал.

– Милочка моя, душечка… ах, как она хороша! Глазки какие! О, чудные глазки! – говорил старик, потирая руки, и обыкновенно медленные движения его сделались живее. Он принялся было глядеть в зеркало, но потом, как бы не могши сдержать в себе чувства нетерпения, вышел в залу. Анна Павловна, одетая очень мило и к лицу, была уже на половине залы.

– Милости просим, моя бесценная Анна Павловна, – говорил старик, протягивая к ней руки.

Мановская поклонилась.

– Ручку вашу, ручку… или нет, я старик, меня можно поцеловать… поцелуйте меня!

– Извольте, граф, – отвечала с улыбкой Анна Павловна.

Они поцеловались. Граф под руку ввел ее в гостиную. Иван Александрыч остался в зале (при гостях он не смел входить в гостиную). В этой же зале, у дверей к официантской, стояли три лакея в голубых гербовых ливреях.

– Иван Александрыч, Иван Александрыч! Кто эта барыня? – спросил один из них.

Иван Александрыч ни слова не отвечал: он очень обижался, когда с ним заговаривали графские лакеи.

– Иван Александрыч! Что вы, сердиты, что ли? А еще старый приятель, – продолжал насмешник, и лакеи захохотали.

Сконфуженный и раздраженный, Иван Александрыч глядел в окно.

Между тем граф усадил свою гостью на диван и сам поместился рядом.

– Ах, если б вы знали, с каким нетерпением я вас ждал! – начал он.

– Благодарю, граф.

– И… только-то?

Анна Павловна ничего не отвечала.

– Я вас очень люблю! – продолжал старик, ближе подвигаясь к Анне Павловне. – Дайте мне еще поцеловать вашу ручку: вы все что-то печальны… Скажите мне, любите ли вы вашего мужа?

Анна Павловна вспыхнула.

– Всякая женщина должна любить своего мужа, – сказала она.

– Нет, вы скажите мне откровенно, как другу вашего отца, как человеку, который дорожит вашим счастьем и который готов сделать для вас все.

– Я люблю моего мужа, – отвечала молодая женщина, не решившаяся быть откровенной.

– Нет, вы не любите вашего мужа, – возразил Сапега, внимательно смотря на свою гостью. – Вы не можете любить его, потому что он сам вас не любит и не понимает.

– Кто вам сказал это, граф?

– Мои собственные наблюдения, милая Анна Павловна. Будьте со мною откровенны, признайтесь мне, как бы вы признались вашему отцу, который, помните, любил меня когда-то. Скажите мне, счастливы ли вы?

Анна Павловна начала колебаться: ей казалось, что граф говорил искренне, и слезы невольно навернулись на ее глазах.

– Я вижу, вы не любите мужа, и он вас не любит, – продолжал граф, едва скрывая внутреннее удовольствие.

Анна Павловна не могла долее воздержаться и зарыдала.

– Бедная моя, – говорил граф, – не плачьте, ради бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез; чем бесполезно грустить, лучше обратиться к вашим друзьям. Хотите ли, я разорву ваш брак? Выхлопочу вам развод, обеспечу ваше состояние, если только вы нуждаетесь в этом.

– Граф, – возразила молодая женщина, – я должна и буду принадлежать моему мужу всегда.

Сапега увидел, что он слишком далеко зашел.

– По крайней мере позвольте мне участвовать в вашей судьбе, облегчать ваше горе, и за все это прошу у вас ласки, не больше ласки: позвольте целовать мне вашу ручку. Не правда ли, вы будете меня любить? Ах, если бы вы в сотую долю любили меня, как я вас! Дайте мне вашу ручку. – И он почти силой взял ее руку и начал целовать.

Внутреннее волнение графа было слишком явно: глаза его горели, лицо покрывалось красными пятнами, руки и ноги дрожали.

Анна Павловна заметила это, и неудовольствие промелькнуло по ее лицу. Она встала с дивана и села на кресло.

– О, не убегайте меня! – говорил растерявшийся старик, протягивая к ней руки. – Ласки… одной ничтожной ласки прошу у вас. Позвольте мне любить вас, говорить вам о любви моей: я за это сделаюсь вашим рабом; ваша малейшая прихоть будет для меня законом. Хотите, я выведу вашего мужа в почести, в славу… я выставлю вас на первый план петербургского общества: только позвольте мне любить вас.

Негодование и горесть изобразились на кротком лице Анны Павловны.

– Умоляю вас, граф, не унижайте меня; я несчастлива и без того! – сказала она, заливаясь слезами, и столько глубоких страданий, жалоб и моления, столько чистоты и непорочности сердца послышалось в этих словах, что Сапега, несмотря на свое увлечение, как бы невольно остановился.

В первый почти раз женщина не гневом и презрением, а слезами просила его прекратить свои искания, или, лучше сказать, в первый еще раз женщина отвергнула его, богатого и знатного человека. Он решился притвориться и ожидать до времени. «Ее надобно приучить к мысли любить другого, а не мужа, – подумал он, – а я ей не противен, это видно».

– Простите моему невольному увлечению и останемтесь друзьями, – сказал он, подходя к Анне Павловне и подавая ей руку.

Во весь остальной день граф не возобновлял первого разговора. Он просил Анну Павловну играть на фортепиано, с восторгом хвалил ее игру, показывал ей альбомы с рисунками, водил в свою картинную галерею, отбирал ей книги из библиотеки. Узнавши, что она любит цветы, он сам повел ее в оранжереи, сам вязал для нее из лучших цветов букеты, одним словом, сделался внимательным родственником и больше ничего.

Часу в шестом вечера Анна Павловна начала собираться домой. При прощании граф, как бы не могший выдержать своей роли, долго и долго целовал ее руку, а потом почти умоляющим голосом просил дать ему прощальный поцелуй.

На этот раз Анна Павловна исполнила его желание почти с неудовольствием. Провожая ее до крыльца, граф взял с нее честное слово приехать к нему через неделю и обещался сам у них быть после первого визита Задор-Мановского.

Анна Павловна уехала.

Граф остался один: наружное спокойствие, которое он умел выдержать в присутствии Мановской, пропало.

«Что это значит, – думал он, – она не любит мужа – это видно, почему же она отвергает и даже оскорбляется моими исканиями? Я ей не противен, никакого чувства отвращения я не заметил в ней… напротив! Если я круто повернул и если только это детская мораль, ребяческое предубеждение, то оно должно пройти со временем. Да и что же может быть другое? Уж не любит ли она кого-нибудь?»

На этой мысли граф остановился.

«Отчего я не узнал, – подумал он с досадой, – она начинала быть так откровенна. Но узнать ее любовь к другому от нее самой – значит потерять ее навсегда. Но от кого же узнать? Соседи… их неловко спрашивать». Граф вспомнил об Иване Александрыче и позвонил в колокольчик.

– Позвать Ивана Александрыча, – сказал он вошедшему лакею.

Не прошло секунды, Иван Александрыч был уже в гостиной. Он давно стоял у дверей и боялся только войти.

– Пойдем, Иван, в кабинет, – сказал граф, уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись.

– Говори что-нибудь, Иван, – произнес граф.

– Что прикажете, ваше сиятельство?

– Например, сплетни здешние.

– Сплетни, ваше сиятельство?

– Да, сплетни, например, что здесь говорят про эту даму, которая у меня была здесь сейчас?

– Что говорят, ваше сиятельство, да мало ли что говорят! Хвалят-с, – отвечал Иван Александрыч, который, видя внимание, оказанное графом Мановской, счел за лучшее хвалить ее.

– За что же хвалят?

– За красоту, ваше сиятельство, – отвечал племянник, припоминая, что граф называл ее красавицей.

– А каково она живет с мужем?

– Дела семейные трудно судить, ваше сиятельство, кажется, что не очень согласно; впрочем, он-то…

– Он боров!

– Именно боров, ваше сиятельство, – отвечал Иван Александрыч и засмеялся, чтоб угодить графу.

– Так, стало быть, она не любит мужа?

– Не любит, ваше сиятельство, будьте спокойны, не любит.

– А другого кого-нибудь не любит ли?

– Другого-с?

– Да, нет ли слухов?

– Слухов-то нет, ваше сиятельство! – начал Иван Александрыч и остановился. Он вспомнил угрозы Эльчанинова.

– Ну, так что же, если слухов нет? – повторил граф.

– Слухов нет-с, а я кой-что знаю, – ответил Иван Александрыч. Он решительно не в состоянии был скрыть от графа узнанной им про Анну Павловну тайны, которой тот, как казалось ему, интересовался.

– Что же такое ты знаешь? – спросил Сапега с беспокойным любопытством.

– А знаю, ваше сиятельство… только, бога ради, не говорите, что от меня слышали.

– Не торгуйся, – сказал нетерпеливо граф.

– Изволите припомнить, как вы изволили посылать меня в Могилки, чтобы известить о вашем приезде?

– Ну?

– Вот я и приезжаю. Спрашиваю: «Дома господа?» – «Нет, говорят, барин уехал в город, а барыня в оржаном поле прогуливается». Ах, думаю, что делать?.. Пометался по полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, – не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.

– Как не одна! С кем же?

– С Валерьяном Александрычем Эльчаниновым.

– Кто такой Эльчанинов?

– Помещик-с, молодой человек, образованный, умный. Ба-ба, думаю себе, вот оно что! Подхожу; переконфузились; на обоих лица нет; однако ничего: поздоровались. Я передал приказание вашего сиятельства. Анна Павловна нечего уж и не понимает! Иван Александрыч… Валерьян Александрыч… говорит и сама не знает что.

– Ты не лжешь ли, Иван? – спросил граф.

– Скорее жизни себя лишу, чем солгу вашему сиятельству! – отвечал Иван Александрыч.

– Но, может быть, он как гость приехал, и они гуляли? – спросил Сапега.

– Вот в том-то и штука, ваше сиятельство, что с мужем он незнаком. После, как поздоровались мы: «Пойдемте, – говорит Анна-то Павловна, – в усадьбу», а Эльчанинов говорит: «Прощайте, я не пойду!» – «Ну, прощайте», говорит. Вот мы и пошли с нею вдвоем. «Что это, – говорю я, – Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу?» – «Не хочет, говорит, незнаком с мужем». А сама так и дрожит. Ну, я что ж, и не стал больше расспрашивать; еду потом назад, гляжу: Валерьян Александрыч дожидается и только что не стал передо мной на колени. «Вы, говорит, благородный человек, Иван Александрыч! Не погубите нас, не говорите никому!.. Люди мы молодые». – «Что мне, говорю, за дело, помилуйте». – «Нет, говорит, побожитесь». Я и побожился. Да уж для вашего сиятельства и божба нипочем: вам сказать и бог простит.

Теперь для графа все было ясно: Анна Павловна отвергала его искания, потому что любила другого. Мысль эта, которая, может быть, охладила бы пылкого юношу и заставила бы смиренно отказаться от предмета любви своей, эта мысль еще более раздражила избалованного старика: он дал себе слово во что бы то ни стало обладать Анной Павловной. Первое, что считал он нужным сделать, это прекратить всякое сношение молодой женщины с ее любовником; лучшим для этого средством казалось ему возбудить ревность Мановского, которого, видев один раз, он очень хорошо понял, какого сорта тот гусь, и потому очень верно рассчитывал, что тот сразу поставит непреоборимую преграду к свиданиям любовников. В деревне это возможно: молодой человек, после тщетных усилий, утомится, будет скучать, начнет искать развлечений и, может быть, даже уедет в другое место. Анна Павловна будет еще хуже жить с мужем; она будет нуждаться в участии, в помощи; все это представит ей граф; а там… На что женщина не решается в горьком и безнадежном положении, когда будут предлагать ей не только избавить от окружающего ее зла, но откроют перед ней перспективу удовольствий, богатства и всех благ, которые так чаруют молодость. Не удивляйтесь, читатель, тому отдаленному и не совсем честному плану, который так быстро построил в голове своей граф. Он не был в сущности злой человек, но принадлежал к числу тех сластолюбивых стариков, для которых женщины – все и которые, тонко и вечно толкуя о красоте женской, имеют в то же время об них самое грубое и материальное понятие. «Но как дать знать мужу? – продолжал рассуждать граф. – Самому сказать об этом неприлично». Иван Александрыч был избран для того.

– Послушай, Иван, – сказал граф, – ты скверно поступаешь.

– Я, ваше сиятельство? – спросил тот, удивленный и несколько испуганный.

– Да, ты, – продолжал граф. – Ты видел, что жена твоего соседа гибнет, и не предуведомил мужа, чтобы тот мог и себя и ее спасти. Тебе следует сказать, и сказать как можно скорее, Мановскому.

– Сказать!.. Да что такое я скажу, ваше сиятельство?

– Что ты видел его жену на тайном свидании с этим, как его?..

– Нет, ваше сиятельство, не могу, вся ваша воля, не могу; меня тут же убьет Мановский. Я знаю его: он шутить не любит!.. Да и Эльчанинов уж очень обидится!

– Ты страшный болван, – сказал граф сердито. – За что же тебя убьет Мановский? Ты еще сделаешь ему добро!.. А другой не может этого узнать: как он узнает?

– Оно так, ваше сиятельство! Все-таки сами посудите: я человек маленький!.. Меня всякий может раздавить!.. Да и то сказать, бог с ними! Люди молодые… по-божески, конечно, не следует, а по-человечески…

– Поди же вон, – сказал граф. – Я не люблю мерзавцев, которые способствуют разврату!

Иван Александрыч чуть не упал в обморок.

– Помилуйте, ваше сиятельство, – сказал он плачевным голосом, – я не к тому говорю… Извольте, если вам угодно, я скажу.

– Давно бы так! – сказал граф более ласковым голосом. – Ты, по чувству чести, должен сказать, как дворянин, который не хочет видеть бесчестия своего брата.

– Конечно, ваше сиятельство. Я так и скажу; скажу, как дворянин дворянину.

– Так и скажи! Ступай! Но обо мне чтобы и помину не было; я только так говорю.

– Как можно-с!.. Можно ли ваше сиятельство мешать в эти дела?

– Ну, ступай!

Иван Александрыч вышел из кабинета не с такой поспешностью, как делал это прежде, получая от графа какое-либо приказание. В первый раз еще было тягостно ему поручение дяди, в первый раз он почти готов был отказаться от него: он без ужаса не мог представить себе минуты, когда он будет рассказывать Мановскому; ему так и думалось, что тот с первых же слов пришибет его на месте.