Текст книги "Боярщина"

– Что с ней, что она? – спросил дрожащим голосом Сапега.

– Не могу доложить, ваше сиятельство, должно быть, хуже, Савелий Никандрыч укладывают их в постель.

Крики снова раздались.

– Господи, сохрани ее! – воскликнул граф. – Послушай, теперь можно ехать.

– Куда, ваше сиятельство?

– В Петербург; вели приготовлять лошадей, я сейчас еду в Петербург.

Камердинер стоял в недоумении.

– Сейчас еду, – повторил граф, – вы приедете после. Вели готовить лошадей.

Камердинер вышел.

Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.

– Вам угодно переодеться? – спросил тот.

– Приготовь.

Камердинер вышел.

Сапега вынул из портфеля лист почтовой бумаги и написал скорей какими-то каракулями, чем буквами:

«Мой любезный Савелий Никандрыч! Нечаянное известие заставляет меня сию минуту ехать в Петербург. Я слышал, что Анне Павловне хуже, посылаю вам две тысячи рублей. Бога ради, сейчас поезжайте в город и пользуйте ее; возьмите мой экипаж, но только не теряйте времени. Я не хочу больную обеспокоить прощаньем и не хочу отвлекать вас. Прощайте, не оставляйте больную, теперь она по преимуществу нуждается в вашей помощи. Эльчанинов оказался очень низким человеком.

Сапега».

Граф торопливо свернул письмо, вложил в конверт и запечатал.

– Лошади готовы-с, – сказал вошедший камердинер.

Сапега проворно переоделся в дорожное платье.

– Отдай это письмо Савелию Никандрычу, – сказал он, подавая ему пакет, – и вели управителю дать ему мой экипаж, он с больной скоро уедет. Вы соберитесь послезавтра.

Эти слова граф говорил, уже проходя залу и последуемый камердинером, который нес за ним шкатулку и портфель. Лестницу Сапега пробежал бегом.

– Постойте, ваше сиятельство, – раздался голос сверху. – Скажите, жив или нет Валерьян Александрыч?

– Жив, – отвечал граф. – Пошел! – крикнул он, и экипаж помчался.

На крыльце остался бледный Савелий, в руках у него было письмо Эльчанинова, найденное им на постели больной.

– Его сиятельство приказали вам отдать письмо! – сказал камердинер, подавая ему письмо графа.

– Куда уехал граф?

– В Петербург.

– Анна Павловна очень тоскует, – послышался голос горничной.

Савелий бросился в комнаты.

XI

Савелий снова поселился в своем домике. Вместе с ним жила больная и помешанная Анна Павловна. Граф, растерявшийся, как мы видели, вконец, написал к Савелью письмо, в котором упоминал о деньгах, но самые деньги забыл вложить. Савелий, пораженный припадком безумия Анны Павловны, потом известием о смерти Эльчанинова, нечаянным отъездом самого графа и, наконец, новым известием, что Эльчанинов жив, только на другой день прочитал это письмо и остался в окончательном недоумении. Он начал было спрашивать людей, не оставил ли кому-нибудь граф, но те отвечали, что его сиятельство приказали только приготовить экипаж для отъезда Анны Павловны, куда ей будет угодно. Поступок графа крайне удивил его. «Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо о смерти Эльчанинова, а теперь, когда она помешалась, он бежал, будучи не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!..» Подумав, Савелий в тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.

Флигелек его разделялся на две половины, в одной из них жил его мужик с семейством и пускались по зимам коровы и овцы, а другую занимал он сам. Последняя была, в свою очередь, разгорожена на две комнатки – на прихожую и спаленку, в которой он поместил больную.

Прошла неделя, Анне Павловне было все хуже. Савелий сидел, облокотясь на деревянный некрашеный стол и понурив голову. Боже! Как изменился он с тех пор, как мы в первый раз с ним встретились: здоровый и свежий цвет лица его был бледен, густые волосы, которые он прежде держал всегда в порядке, теперь безобразными клочками лежали на голове; одет он был во что попало; занятый, как видно, тяжелыми размышлениями, он, впрочем, не переставал прислушиваться, что делалось в соседней комнате. Наконец, двери оттуда тихо отворились: вышла баба в нагольном тулупе и ситцевом повойнике.

– Что, Аксинья? – спросил Савелий.

– Мечется, сердечная, больно, – отвечала та.

– Что-то Кузьма, скоро ли приедет? – проговорил Савелий.

– Ну, где еще скоро, поди, чай, дешево дают. Только мне жаль больно, Савелий Никандрыч, кобылу-то: корова пускай, нешто, плоха была к молоку, кобылы-то больно жаль, славная была и жереба еще к тому.

– Ну, что тут вздор жалеть, лекарь бы только приехал.

– Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.

– Холодной водой хотел попробовать обливать, – проговорил Савелий как бы сам с собою.

– Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, – подхватила баба. – Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.

– Спосылай! – отвечал Савелий.

Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.

– Батюшка, Савелий Никандрыч, – начала она, – голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?

Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.

Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.

– Анна Павловна! Узнали ли меня? – спросил он.

Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.

Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.

– Умерла она, батюшка? – спросил он священника.

– Померла, сударь, прияла успокоение, – отвечал священник. – Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.

– Холоднешенька, моя родная, – говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.

Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.

Вошел воротившийся Кузьма.

– Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, – сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.

– А продал ли, что я велел? – спросил, наконец, Савелий.

– Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. – С этими словами он положил деньги на стол.

– Довольно на похороны? – спросил Савелий священника.

– Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.

Савелий вздохнул.

В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.

– Что поп?.. Помолится, – проговорил намеками Михайло Егорыч.

– Послали, батюшка… не замешкают, приедут, – отвечала Матрена. – Похороны, слышь, у них сегодня! – прибавила она, вздохнув.

– Чьи? – намекнул Михайло Егорыч.

Матрена некоторое время медлила.

– Нашей Анны Павловны, батюшка, – ответила, наконец, она.

Мановский вдруг заревел на весь дом.

– Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте…

– Мне жаль ее, – промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.

Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.

– Топри, топри, – бормотал Михайло Егорыч.

Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.

– Ради чего это? – спросил тот Матрену.

– За покой души! Памятник!.. – намекнул Мановский.

– Чьей, сударь, души? – спросил священник.

– Аннушки! Мне жаль ее, – промычал Михайло Егорыч и опять заревел.

XII

Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.

Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.

– Наконец, вы поместили вашего ребенка, – сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.

– Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, – проговорила она.

– А вы видели графа? – спросила предводительша Уситкова.

– Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.

– А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? – спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.

– Да кого еще из знакомых-то, – отвечал с расстановкою Уситков. – Эльчанинова видел, – прибавил он.

– Что ж он там делает? – спросил хозяин.

– Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет… только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы… – отвечал Уситков.

– Эльчанинова? – повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. – Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?

– Да, у Задор-Мановского жену увез.

Предводительша произнесла: «A!» – и с каким-то особым выражением сжала губы.

– Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? – продолжал старик, обращаясь к гостям.

– Я на днях заезжал и видел, – отвечал Симановский, – жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.

– Бог знает, что делает! – произнесла Уситкова, качнув головой. – Хотя, конечно, – прибавила она, – по милости женушки в таком положении.

– Что ж ему женушка сделала? – спросила предводительша.

– Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? – возразила Уситкова почти обиженным голосом. – Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией – не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.

– Где ж теперь она? – спросила хозяйка.

– Она и сама, бедненькая, умерла, – отвечала грустным голосом Симановская.

– Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! – произнесла Уситкова.

– Нет, нет, – перебила Симановская, – что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.

– Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, – возразила Уситкова.

– У вас никто и не перебивает вашего права, – возразила Симановская.

– Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? – перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.

– Тут и умерла, – отвечала та.

Предводительша вздохнула.

– Незадолго до моего отъезда из Петербурга одна девушка умерла решительно от любви, – произнесла она, и разговор на некоторое время прекратился.

– Про графа, кажется, тут пустяки говорили… – начал было хозяин.

– Неужели еще он думает нравиться женщинам? – перебила его стремительно и с некоторым негодованием предводительша.

– Как же, – отвечал старик, – он и за нашей Клеопашей ухаживал.

– Неужели? Ах, это мило! Что ж она?

– Конечно, мазала по губам.

– Ах да, она ужасная шалунья в этих случаях, не все имеют такие легкие характеры, – произнесла хозяйка и опять вздохнула.

– Клеопатра Николаевна, при всей своей веселости, женщина с правилами, – начала Уситкова, имевшая привычку и хвалить и бранить человечество резко, где, по ее расчетам, было это нужно. – Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует матери, – прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на собственном имени остроту ее зубов.

– Меня все занимает это романическое приключение, – начала она. – Где ж этот Савелий? Я у тебя, Alexis, его не вижу, отчего он не ходит к тебе?

– В службу, милушка, ушел, на Кавказ, – отвечал предводитель, – едва и дворянство-то ему выхлопотали.

– Славный будет служака, – заметил Уситков.

– Малый здоровый, пешком ушел на Кавказ-то, – произнес Симановский, поежившись от беспрерывной ревматической ломоты в сухих своих ногах.

– Пешком? Ах, бедненький, ему, верно, не на что было ехать, – произнесла предводительша и покачала головой.

Примечания

Впервые роман напечатан в «Библиотеке для чтения» за 1858 год (кн. I и II).

Это первое крупное произведение Писемского имеет сложную творческую историю. Но восстановить ее ввиду отсутствия рукописей можно лишь в самых общих чертах.

Замысел «Боярщины» сложился, по-видимому, еще в студенческие годы писателя. Работа над романом продолжалась примерно с 1844 по 1846 год. Косвенным свидетельством этого является то разноречие в датах окончания «Боярщины» которое допускал сам Писемский. В «Библиотеке для чтения» он пометил «Боярщину» датой: «1844, сентября 30. Москва»; в издании Стелловского – уже иная дата: «1845 года. Сентября 30. Москва», – а в письме к переводчику В.Дерели – третья: «первая повесть, мною написанная еще в 1846 году, была «Боярщина»[20]20
  А.Ф.Писемский. Письма, М. – Л., 1936, стр. 390. Писемский постоянно колебался в определении жанра «Боярщины», называя ее то романом, то повестью.


[Закрыть]. В своей автобиографии Писемский также указывает на 1846 год как на год окончания «Боярщины».

Этот разнобой в датировке не является результатом ошибок памяти. Скорее всего в нем отразилось отношение Писемского к различным стадиям работы над романом. Его первый вариант был написан, вероятно, еще в 1844 году. Подтверждение этому можно видеть в том, что герой романа «Люди сороковых годов» Павел Вихров, образ которого, по свидетельству самого Писемского, во многом является автобиографичным, еще на студенческой скамье сочинил резко обличительную повесть, горячо одобренную его товарищами. Летом и осенью 1845 года Писемский был в Москве. Очевидно, работа над повестью за истекший год не останавливалась. И то, что Писемский прочел своим московским друзьям, теперь, по-видимому, отличалось от слышанного ими год назад. Отсюда датировка повести 1845 годом.

Во время пребывания Писемского в Москве с «Боярщиной» ознакомился С.П.Шевырев. На основании его замечаний она была еще раз переработана. «Повесть мою: «Виновата ли она?» – я, сообразно с вашими замечаниями, значительно изменил, – сообщал Писемский Шевыреву в письме от 13 марта 1847 года, – а именно: смягчил и облагородил, по возможности, многие сцены; а главное, обратил внимание на характер Ваньковского (мужа моей героини) и, если можно так выразиться, очеловечил его: Ваньковскому не удается уже произвести над женою следствия, повредить Шамилову; ему противодействует князь. Он бесится, страдает, пьет, вследствие последнего обстоятельства делается болен, и он уже жалок, хоть и ужасен «.[21]21
  А.Ф.Писемский. Письма, М. – Л., 1936, стр. 24. «Виновата ли она?» – первоначальное заглавие романа. Оно было заменено новым – «Боярщина» – лишь в 1858 году при подготовке текста романа для публикации в «Библиотеке для чтения». Старое заглавие этого романа было присвоено Писемским другому своему произведению – повести «Виновата ли она?», напечатанной в «Современнике» за 1855 год (см. наст. том, стр. 214).


[Закрыть]

Сообщенные здесь подробности позволяют судить, каков был роман в том варианте, который посылался на отзыв Шевыреву, то есть в варианте 1845 года. В этой первой редакции роман – резко обличительное произведение в духе гоголевской реалистической школы. Не случайно Шевырев, ярый противник «натуральной» школы, потребовал «смягчения» обличительного пафоса романа, «очеловечения» главного персонажа – Ваньковского (в печатном варианте – Задор-Мановский).

В письме к Шевыреву Писемский высказал желание напечатать свой роман в одном из петербургских журналов: «Отечественных записках», «Современнике» или «Библиотеке для чтения» – и просил Шевырева помочь ему осуществить это желание. Послать роман прямо в редакцию одного из этих журналов он не решился, боясь, что его «даже не прочтут». Лишь через год роман был послан московскому представителю редакции «Отечественных записок» А.Д.Галахову, который переслал его издателю журнала А.А.Краевскому. Но даже в переработанном, «облагороженном» виде он не был пропущен цензурой.

Получив в ноябре 1850 года от Галахова запрещенный цензурой роман, Писемский предпринял попытку напечатать его в Москве. 26 декабря 1850 года он писал А.Н.Островскому: «Вот еще к вам одна моя просьба: вы, может быть, помните мою повесть: «Виновата ли она?» – Ее не пропустила петербургская цензура; но я отчасти переделаю ее, т. е. переменю заглавие, уничтожу резкие сцены; не пропустят ли ее в Москве. Я готов ее напечатать, где вам угодно, – в вашем альманахе, в Москвитянине, но только бы она не валялась; мне ее жаль, хотя я немного из нее и вырос «[22]22
  А.Ф.Писемский. Письма, М. – Л., 1936, стр. 31.


[Закрыть]. Однако роман и на этот раз не увидел света. Вероятнее всего, Писемский отказался от нового уничтожения «резких сцен», в результате которого роман утратил бы всякий смысл.

Писемский, отказавшись от мысли опубликовать роман, широко использовал его материалы в последующих своих произведениях. Причем использование зачастую носило характер простого перенесения целых эпизодов. Это и побудило Писемского при опубликовании «Боярщины» в «Библиотеке для чтения» дать следующее примечание: «Роман этот был мною написан десять лет тому назад. Не печатая его тогда, я смотрел на него как на материал и заимствовал из него для другого моего романа – «Богатый жених» одну или две сцены, которые в настоящем случае изменять и вообще маскировать это дело я не считаю себя вправе»[23]23
  «Библиотека для чтения», 1858, т. CXVII, кн. 1, стр. 1.


[Закрыть]. Однако журнальный текст «Богатого жениха» свидетельствует о том, что дело не ограничилось несколькими эпизодами. Один из центральных персонажей «Богатого жениха», Шамилов, был взят из романа «Боярщина», и даже в сильно переработанном для издания Стелловского тексте «Богатого жениха» Шамилов имеет много общего с Эльчаниновым. Другие персонажи «Богатого жениха» в журнальном тексте также непосредственно связаны с сюжетной схемой «Боярщины». Князь Сецкий в журнальном тексте не ревизующий сенатор, каким он показан в тексте издания Стелловского, а, подобно графу Сапеге, приехавший на отдых богатый помещик. В журнальном тексте «Богатого жениха» был племянник князя – Иван Александрыч, характеристика которого целиком совпадает с характеристикой Ивана Александрыча Гуликова из «Боярщины». Эти совпадения в тексте двух произведений вызвали позднее, при подготовке издания Стелловского, необходимость переработки «Богатого жениха».

Что касается романа «Боярщина» («Виновата ли она?»), то он, как это можно судить на основании признаний Писемского, перед печатанием в «Библиотеке для чтения» был еще раз переработан. «Денежная необходимость, – писал он Островскому, – заставила меня вспомнить мой первый роман «Виновата ли она?» Я прочитал его совершенно, как чужое произведение – и он мне понравился: мне уже теперь с таким запалом не написать – много, конечно, в нем совершенно драло мои уши, как, например, вся похабщина, которую я где совсем вырвал, где смягчил, не веря, впрочем себе, стал читать редакторству и критикам – все хвалят и «Библиотека для чтения», если только Фрейганг пропустит… дает мне за него 3000 рублей сереб. – сумма, которая меня обеспечит более, чем на год, и даст мне хоть некоторое время не думать о проклятых деньгах».[24]24
  А.Ф.Писемский. Письма, М. – Л., 1936, стр. 109.


[Закрыть]

То, что в этой оценке своего первого крупного произведения Писемский отметил прежде всего молодой «запал», позволяет предполагать, что он теперь, в 1857 году, обратился не к той редакции «Боярщины», которая сложилась в 1846 году в результате переработки по советам и замечаниям Шевырева, а к более ранней – 1844—1845 годов. Этим, на наш взгляд, и объясняется дата окончания повести; 30 сентября 1844 года, – которая поставлена под текстом первой публикации «Боярщины» в «Библиотеке для чтения». На самом деле, если сравнить печатную редакцию повести с той редакцией, которая охарактеризована и отчасти изложена в цитированном выше письме к Шевыреву, то нетрудно заметить разницу между ними. В письме говорится о том, что «очеловеченному» Ваньковскому (в печатном тексте – Задор-Мановский) не удается уже произвести над женою следствие; ему противодействует князь «. В печатном тексте «Боярщины» (глава V, часть вторая) описывается как раз следствие, производимое исправником по прошению Задор-Мановского. От личной встречи со следователем Анну Павловну спасает не князь, а Савелий. Задор-Мановскому не удается вследствие противодействия графа Сапеги добиться лишь врачебного освидетельствования якобы забеременевшей Анны Павловны. Далее. В письме к Шевыреву сообщается, что Ваньковский «бесится, страдает, пьет, вследствие последнего обстоятельства делается болен, и он уже жалок, хоть и ужасен». В печатной редакции Задор-Мановский вовсе не впадает в запой. В десятой главе второй части, как бы специально в опровержение редакции 1846 года, рассказывается, что после неудачного визита к губернатору Задор-Мановский «ничего почти не ел, а все пил воду». Заболевает он не от запоя, как это было в редакции 1846 года: в результате сильного раздражения его разбил паралич. Все это не имеет ничего общего с тем «очеловечением» мужа Анны Павловны, о котором читаем в письме к Шевыреву. В печатной редакции перед нами не обиженный муж, впавший в запой от тоски по жене, а деспот, обдуманно преследующий «распутную» жену, решивший (если уже нельзя сделать с ней ничего более жестокого) развестись с ней. «Человечность» же разбитого параличом Задор-Мановского только еще более подчеркивает его бесчеловечность в «нормальном» состоянии. Это как раз такой образ, который не мог не вызвать осуждения Шевырева, то есть образ, еще не подвергнутый переделке по советам закоренелого противника гоголевской реалистической школы.

В письме к Шевыреву Писемский указывает еще на одну деталь, введенную в текст для того, чтобы «смягчить и облагородить» роман: противодействие князя Ваньковскому. Трудно судить, как развивалось это противодействие в редакции 1846 года, но в печатной редакции романа это «противодействие» не только не «смягчает» общего мрачного колорита, а, наоборот, еще больше сгущает краски.

Сопоставление печатной редакции «Боярщины» с редакцией, которая охарактеризована в письме к Шевыреву, позволяет также сделать вывод, что образ князя Сецкого в «Богатом женихе» непосредственно связан с образом князя из романа «Боярщина» в редакции 1846 года. Кроме того, это сопоставление указывает на более тесную связь «Боярщины» в редакции 1846 года с напечатанной в 1855 году в «Современнике» повестью «Виновата ли она?». В композиции последней Иван Кузьмич Марасеев занимает место, сходное с местом Ваньковского (Задор-Мановский в печатной редакции), и переживает ту же эволюцию, какая пересказана в письме к Шевыреву. Он действительно пьет и «вследствие последнего обстоятельства делается болен», а потом даже примиряется с женой.

Таким образом, история создания первого крупного произведения Писемского представляется в таком виде: в 1844—1845 годах была написана первая его редакция, выдержанная в духе «натуральной» школы. Под влиянием критики Шевырева в 1846 году роман был переработан, в результате чего критическая заостренность некоторых образов была в известной мере притуплена. Из редакции 1846 года Писемский и брал материалы для «Богатого жениха» и отчасти для повести «Виновата ли она?». Перерабатывая «Боярщину» для «Библиотеки для чтения», Писемский вернулся к редакции 1844—1845 годов. Поэтому «Боярщина» в печатной редакции достаточно полно характеризует начало творческого пути Писемского.

При подготовке «Боярщины» для издания Стелловского Писемский ограничился лишь стилистической правкой, не внеся в текст повести сколько-нибудь существенных изменений.

«Боярщина» в отличие от большинства крупных произведений Писемского, опубликованных в 50-х годах, не обратила на себя внимания критиков. Это произошло прежде всего потому, что общественные вопросы, затронутые в ней, были с достаточной полнотой и убедительностью поставлены и освещены в произведениях Писемского, опубликованных еще в первой половине 50-х годов. Даже Д.И.Писарев, иногда склонный преувеличивать общественное значение творчества Писемского, в своей статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» как бы мимоходом упоминает всего лишь об одном персонаже «Боярщины» – об Эльчанинове. Свою характеристику отношения Писемского к типу «лишнего» человека Писарев основывает на анализе образа Шамилова («Богатый жених»). Но Писарев не видел никакой существенной разницы в характере этих персонажей, поэтому его оценка Шамилова вполне приложима и к Эльчанинову. Сопоставляя Рудиных, с одной стороны, и Эльчаниновых и Шамиловых – с другой, он писал: «Рудин – человек очень недюжинный по своим способностям, но он постоянно собирается сделать какой то фокус, перескочить a pieds joints[25]25
  Со связанными ногами (франц.).


[Закрыть] через все препятствия и дрязги жизни… деятельность обыкновенного работника мысли ему сподручна, да вот, видите ли, он – белоручка, он ее знать не хочет; ему подавайте такое дело, которое во всякую данную минуту поддерживало бы его в восторженном состоянии; он черновой работы не терпит, потому что считает себя выше ее. Эльчанинов и Шамилов, напротив того, представляют собою полнейшую посредственность; они даже в мечтах своих слишком высоко не забирают; им с трудом достаются даже такие рядовые результаты, как кандидатский экзамен; они – просто лентяи, не решающиеся сознаться самим себе в причине своих неудач».[26]26
  Д.И.Писарев. Сочинения, т. I, М., 1955, стр. 217—218.


[Закрыть]

В своей статье Писарев с удовлетворением отметил резко отрицательное отношение Писемского к людям типа Эльчаниновых и Шамиловых: «Надо отдать Писемскому полную справедливость: он раздавил, втоптал в грязь дрянной тип драпирующегося фразера».[27]27
  Д.И.Писарев. Сочинения, т. I, М., 1955, стр. 220.


[Закрыть]

Необходимо иметь в виду, что «Боярщина» появилась в свет одновременно с романом «Тысяча душ». Естественно, что этот большой роман, в котором были подняты самые злободневные вопросы общественной борьбы второй половины 50-х годов, затмил «Боярщину».

В настоящем издании роман печатается по тексту: «Сочинения А.Ф.Писемского», издание Ф.Стелловского, СПб, 1861 г., с исправлениями опечаток по предшествующим изданиям.