Текст книги "Боярщина"

X

Теперь прошу читателя вместе со мною перенестись на несколько минут в усадьбу Коровино, принадлежащую Эльчанинову, и посмотреть на домашнюю жизнь моего героя. Он жил в большом, но очень ветхом доме, выстроенном еще его отцом. Гостиная этого дома, как и в доме Задор-Мановского, была, по преимуществу, то место, где хозяин проводил свое время, когда бывал дома. Странный представляла вид эта комната с тех пор, как поселился в ней молодой барин. Вместо церемонности и чистоты, которыми обыкновенно отличаются гостиные в семейных помещичьих домах, она представляла страшный беспорядок: на столе и на диванах валялись разные книги, из которых одни были раскрыты, другие совершенно лишены переплета. По большей части это были прошлогодние журналы, переводные сочинения и несколько французских романов; большим почтением, казалось, пользовались: Шекспир в переводе Кетчера[11]11
  Кетчер, Николай Христофорович (1809—1886) – врач по профессии, поэт и переводчик. В 40-х годах был близок к кругу литераторов, группировавшихся вокруг В.Г.Белинского и А.И.Герцена.


[Закрыть] и полные сочинения Гете на немецком языке. Они стояли на стоявшей в углу этажерке и даже были притиснуты мраморной дощечкой с сидящею на ней собакой. На круглом столе стояла матовая лампа; на полу и на окне были целые кучи табачного пепла и валялось несколько недокуренных сигар. На столе, под зеркалом, стоял очень хороший мраморный бюст Вальтер-Скотта. За рамкой портрета отца был заткнут портрет Щепкина[12]12
  Щепкин Михаил Семенович (1788—1863) – великий русский актер, один из основоположников реализма на русской сцене.


[Закрыть]. Рядом с портретом матери висела гравюра какой-то полуобнаженной женщины. Словом, тут было все, что бывает обыкновенно в грязных и холодных номерах, занимаемых студентами.

Спустя четыре дня с тех пор, как мы расстались с Эльчаниновым, он в длинном, польского покроя, халате сидел, задумавшись, на среднем диване; на стуле близ окна помещался Савелий, который другой день уж гостил в Коровине. Молодые люди были почти друзья. Случилось это следующим образом: на другой день после приезда от вдовы Эльчанинов проснулся часов в двенадцать. Ему была страшная тоска и скука: он грустил по Анне Павловне. Забыв и ревность и неисполненное обещание, он страстно желал ее видеть. Ехать прямо не было никакой возможности. Задор-Мановский, конечно, не пустит его и на крыльцо. Два раза он подъезжал к Могилкам; два раза приходил на место свидания, обходил кругом поле; но все было напрасно. Он не видал никого…

Грустный и растерзанный, возвратился он домой. «Что мне делать, что мне предпринять? – говорил он сам с собою, – нельзя ли послать человека, но где и как лакей может ее видеть?» Тут он вспомнил о поручении, которое сделал Савелью: может быть, он исполнил его, может быть, он был там и что-нибудь ему скажет.

С этим намерением он послал к Савелью письмо, которым приглашал его приехать к нему и посетить его, больного. Вместе почти с посланным явился и Савелий. После первых же приветствий нетерпеливый Эльчанинов спросил своего гостя: был ли он у Мановского?

– Нет еще, – отвечал тот.

– А скоро ли думаете быть?

– Дня через два.

– Зачем же так долго?

– Я видел Михайла Егорыча. Он велел мне послезавтра побывать у него.

Еще два дня, страшные, мучительные два дня, должен был дожидаться Эльчанинов, один, в скуке; в гости ехать он никуда не мог.

– Не сделаете ли вы мне одолжение? – сказал он, обращаясь к своему гостю.

– Какое?

– Пробудьте эти два дня у меня.

– Работа у нас теперь спешная: сенокос-с.

– Я к вам пошлю двух-трех мужиков, сколько вы хотите, – сказал Эльчанинов.

– Хорошо, – отвечал Савелий и остался.

Молодые люди начали разговаривать. Эльчанинов много говорил о женщинах, об обязанностях человека, о различии состояний, о правах состояний, одним словом – обо всем том, о чем говорит современная молодежь. Савелий слушал со вниманием и только изредка делал небольшие замечания, и – странное дело! – при каждом из этих замечаний, сказанном простым и необразованным человеком, Эльчанинов сбивался с толку, мешался и принужден был иногда переменять предмет разговора. Результатом этой беседы было то, что Эльчанинов начал с полным уважением смотреть на Савелья. Он видел в нем очень умного человека. Целый день друзья проговорили без умолку. Ночью Эльчанинову пришло в голову попросить Савелья передать Анне Павловне письмо. С этой мыслью он проснулся часу в девятом. Савелий, привыкший рано вставать, давно уже сидел, одевшись, у окна.

– Вы поздно встаете, – сказал он хозяину.

– Привычка, – отвечал Эльчанинов. – Впрочем, я вчера долго не спал. Мне было грустно.

– О чем?

– Я много имею причин грустить.

Савелий молча посмотрел на него.

– Например, мне теперь ужасно хочется видеться с одной женщиной, – продолжал Эльчанинов, – и не имею на это никаких средств.

– Что же вам мешает?

– Что обыкновенно мешает в этих случаях… Муж!..

Савелий улыбнулся.

– Вы говорите про Анну Павловну? – проговорил он.

– Однако вы догадливее, нежели я думал, – сказал Эльчанинов, решившийся окончательно посвятить в свою тайну Савелья, в благородство которого он уже верил.

– Да нетрудно и догадаться, – сказал тот.

– Я надеюсь, – сказал Эльчанинов, пожимая руку новому поверенному.

Савелий ничего не отвечал. В лице его видно было какое-то странное выражение.

– Я вас хотел попросить, Савелий Никандрович, – начал Эльчанинов с небольшим волнением, – не передадите ли вы от меня письмо Анне Павловне?

Удивление изобразилось в лице Савелья.

– Письмо! – сказал он. – Разве вы переписываетесь?

– Я знал ее еще в Москве и там уже любил ее. Шесть лет, как я люблю ее одну, шесть лет, как для меня не существует другой женщины.

– Отчего же вы не женились на ней?

– Нас разлучили!.. И притом же она была дочь богатого человека!

– А может, она и пошла бы за вас?

– Может быть, но дело в том, что нас разлучили совершенно нечаянно: отец ее почти в один день собрался и уехал в свое имение.

– Отчего же вы за ними не поехали?

– Я не знал, куда они уехали.

– А разве этого нельзя было узнать?

Эльчанинов смешался.

– Я и сам не знаю, как это случилось, – начал он, поправившись, – но только мы потеряли друг друга из виду. Три года прожил я в адских мучениях, как вдруг услышал, что она здесь; бросил все, бросил службу, все надежды на будущность и приехал сюда, чтоб только жить близ этой женщины, видеться с нею; но и на этот раз удачи нет. Маленькая неприятность, которую я имел недавно с ее мужем, не позволяет мне бывать у них в доме. Переписка осталась единственным утешением; но и та, без вашей помощи, невозможна. Не откажитесь, добрый друг, сделать человека счастливым, дайте возможность хоть несколько вознаградить мои страдания. Вы себе представить не можете, как это ужасно! Желать!.. Стремиться!..

Эльчанинов вздохнул. Савелий слушал его очень внимательно.

– А Анна Павловна вас любит? – спросил он.

– Это очень щекотливый вопрос, – отвечал Эльчанинов, – впрочем, я вам скажу: она любит меня.

– Она очень несчастлива в замужестве! – сказал Савелий.

– Знаю, – отвечал мрачно Эльчанинов. – Я готов был почти убить этого господина; но что из этого какая может быть польза! Скажите лучше, друг: исполните ли вы мою просьбу?

– Извольте! – отвечал Савелий.

Эльчанинов бросился его обнимать.

Весь остальной день приятели только и говорили, что об Анне Павловне, или, лучше сказать, Эльчанинов один беспрестанно говорил об ней: он описывал редкие качества ее сердца; превозносил ее ум, ее образование и всякий почти раз приходил в ожесточение, когда вспоминал, какому она принадлежит тирану. Ночью он изготовил к ней письмо такого содержания:

«Бог вам судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н… Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет… Я не застрелюсь – нет! Я просто умру с печали… Прощайте, до свиданья».

Савелий ушел поутру, обещаясь в тот же день принести Эльчанинову ответ.

XI

В Могилках между тем шло, по-видимому, прежним порядком. Задор-Мановский только что приехал из города. Анна Павловна не так хорошо себя чувствовала и почти лежала в постели. Прием графа сделал на нее самое неприятное впечатление. Оскорбленная его обращением, она едва в состоянии была скрыть неприятное чувство, которое начал внушать ей этот человек, и свободно вздохнула тогда только, как выехала от него и очутилась одна в своей карете; а потом мысли ее снова устремились к постоянному предмету мечтаний – к Эльчанинову, к честному, доброму и благородному Эльчанинову. Тотчас по приезде своем, не переменив даже платья, пошла она к Лапинской роще, в нетерпении скорее узнать, взял ли он письмо и нет ли еще его там, потому что было всего восемь часов вечера, но никого не нашла. Со вниманием начала она осматривать то место дерева, где положена была записка, – там ее не было. На сердце Анны Павловны начинало становиться легче; но вдруг она заметила что-то белое, лежавшее на дне трещины, и с помощью прутика вытащила бумажку. – Это была ее записка. Все надежды рушились: она не будет его видеть завтра, может быть, никогда. Он рассердился и оставил ее одну, опять одну, среди ее мук, в то время, когда ей угрожает еще новая опасность от графа. Не помня почти себя, она возвратилась домой и бросилась на кровать. Тысяча средств было придумано, чтобы известить Эльчанинова, но ни одно не было возможно, и, таким образом, прошли три страшные, мучительные дня; от Эльчанинова не было ни весточки. В припадке исступления Анна Павловна решилась идти пешком в усадьбу его, которая, она слыхала, в десяти всего верстах; идти туда, чтобы только видеться с ним и выпросить у него прощение в невольном проступке, и, вероятно бы, решилась на это; но приехал муж, и то сделалось невозможно. Сама не зная, что делать, бедная женщина притворилась больной и легла в постель. Михайло Егорыч возвратился на этот раз в более, казалось, добром и веселом расположении духа, нежели обыкновенно. Узнавши о болезни жены, он вошел в ее спальню и, чего никогда еще не бывало, довольно ласково спросил, чем именно она больна, и потом даже посоветовал ей обтереться вином с перцем, единственным лекарством, которым он сам пользовался и в целительную силу которого верил.

– Уж не сиятельные ли любезности уложили тебя и постель? – сказал он шутя.

Анна Павловна ничего не отвечала.

Постояв еще немного в спальной, Мановский вышел, отобедал и потом, вытянувшись на диване в гостиной и подложив под голову жесткую кожаную подушку, начал дремать; но шум мужских шагов в зале заставил его проснуться.

Это был Савелий.

– Здорово, брат, – сказал хозяин, не поднимаясь с дивана и протягивая свою огромную руку гостю.

Мановский обходился с Савельем ласково, потому что часто нуждался в нем по хозяйству.

– Здравствуйте, – отвечал тот, садясь на ближайшее кресло.

– Что скажешь новенького?

– Вы говорили мне побывать у вас.

– Да, похимости[13]13
  Похимости – поворожи, поколдуй; здесь – постарайся исправить.


[Закрыть], брат, у меня на мельнице; черт ее знает что сделалось: не промалывает. Мои-то, дурачье, никак в толк взять не могут.

– Камни плохи?

– Новые: с полгода как купил. Посмотри, пожалуйста; сегодня некогда, а завтра.

– Мне до завтра нельзя остаться.

– Ну, полно, Савелий, погости, братец; скажи-ка лучше, здорова ли соседка твоя Клеопатра Николаевна?

– Я ее не видал. А ваша Анна Павловна?

– Больна, братец; должно быть, простудилась. Хилая она ведь такая.

– И очень больна? – спросил Савелий.

– Да, лежит.

«Увижу ли я ее, – подумал Савелий, – придется ночевать. Авось, утром выйдет».

– Кто там? – закричал Мановский, услышавши небольшой шум.

Вместо ответа в комнату вошел Иван Александрыч, бледный, на цыпочках, как бы удерживая дыхание.

– А, ваше сиятельство! – сказал хозяин. – Прошу покорнейше пожаловать. Сколько лет, сколько зим не видались.

Мановский был в очень добром расположении духа.

Но Иван Александрыч вместо ответа только кланялся.

– Что это вы такие пересовращенные? Уж не уехал ли ваш дядюшка?

– Никак нет-с. Его сиятельство еще долго проживут.

– Благодарение господу!.. Садитесь, батюшка Иван Александрыч.

Иван Александрыч сел.

– Расскажите-ка нам, что поделывает ваш сиятельнейший дядюшка, каково поживает, каково кушает?

– То есть каково здоровье его сиятельства?

– Да, хоть каково здоровье?

– Очень хорошо-с.

– Благодарение господу! Да сохранит он его на долгие дни.

Иван Александрыч переминался.

– Я имею вам, Михайло Егорыч, нечто сказать, – проговорил он нетвердым голосом.

– Мне?.. А что бы такое?..

– Я могу сказать только один на один.

– Странно!.. Уж не хотите ли у меня для дядюшки попросить денег взаймы? Вперед говорю: не дам.

– У его сиятельства у самих денег целые горы.

– Так что бы такое это было?

– При людях не могу, Михайло Егорыч, ей-богу, не могу…

– При людях не можете?.. Делать нечего… выдь, брат Савелий, пройди к жене в спальню… Знаешь, где?

– Знаю, – сказал Савелий, обрадованный случаем повидаться с Анной Павловной, и вышел.

– Ну, говорите, – сказал Мановский.

Иван Александрыч медлил; лицо его было бледно, руки и ноги дрожали.

– Да что это с вами? – спросил Задор-Мановский, видя смущение его.

– Михайло Егорыч, – начал, наконец, дрожащим голосом Иван Александрыч, – я дворянин; не богатый, но дворянин; понимаете, в душе дворянин!

– Черт вас знает, что у вас там в душе? – сказал Мановский, которого начинали бесить загадочные речи соседа.

– В душе у меня сердце, Михайло Егорыч, – продолжал тот. – Я дворянин… мне горько, когда другого дворянина обижают.

– Что за околесица: дворянин… дворянина обижают!.. Да что вы такое городите?

– Михайло Егорыч! Вы не знаете, а вас обижают.

– Меня обижают? Кто меня обижает?

– Валерьян Александрыч Эльчанинов, – отвечал Иван Александрыч.

– Эльчанинов… Да вам кой черт на бересте это написал? – сказал, покрасневши, Мановский, думая, что Иван Александрыч хочет говорить про происшествие у вдовы.

– Я сам видел, Михайло Егорыч.

– Сами видели… да где же и что вы видели?

– Видел их вместе.

– Где вместе?

– Здесь, в поле, и, кажется, целовались.

При последних словах досада и беспокойство показались на лице Мановского.

– Да по кой черт в поле-то они сюда зашли? – спросил он.

– Видно, так согласились; я их нашел вдвоем и после с ней пришел сюда в Могилки.

– Сюда? Да сюда зачем же?

– Она меня пригласила к себе.

– Ну, так вы к ней бы и шли.

– Я и пришел к ним.

– Как пришел к ним? Да ведь кто вас пригласил?

– Анна Павловна-с…

– Жена моя? – произнес Мановский.

– Супруга ваша-с, – отвечал Иван Александрыч.

– Да ее-то где вы видели?

– Я вам докладывал, что я их видел в поле с Валерьяном Александрычем.

– Так это жена моя была… Ты ее видел с Эльчаниновым? – начал глухим голосом Мановский, приподнимаясь с дивана, и глаза его налились кровью и страшно взглянули на Ивана Александрыча, который ни жив ни мертв сидел на стуле и не мог даже ничего отвечать.

– А, милостивая государыня, – сказал Мановский, переломивши первое движение гнева, – так вот ты чем больна? Эй! – закричал он.

Явился лакей.

– Пошли сюда барыню, сейчас же… сию секунду.

Иван Александрыч поднялся со стула.

– Прощайте, Михайло Егорыч, – проговорил он тихим голосом.

– Сидите, вы мне нужны, – сказал Мановский повелительным голосом.

Иван Александрыч сел, и после нескольких минут молчания в гостиную вошла Анна Павловна, с довольно веселым лицом: она сейчас получила письмо от Эльчанинова. Вслед за ней вошел и Савелий.

– Поди сюда ближе, – сказал Мановский. – Этот человек, – продолжал он, указывая на Ивана Александрыча, – говорит, что видел тебя с любовником в здешнем поле… уличи его, что он лжет.

Смертная бледность покрыла лицо бедной женщины; дыхание остановилось у ней в груди.

– Вы, Иван Александрыч… – начала она, но голос ее прервался.

– Говорят тебе, оправдывайся, или я тебя убью! – заревел Мановский и схватил ее одной рукой за ворот капота, а другой замахнулся. В первый еще раз поднимал он на жену руку. Негодование и какое-то отчаяние отразилось на бледном ее лице.

– Он не лжет, я люблю того человека и ненавижу вас! – вскричала она почти безумным голосом, и в ту же минуту раздался сильный удар пощечины. Анна Павловна, как пласт, упала на пол. Мановский вскочил и, приподняв свою громадную ногу, хотел, кажется, сразу придавить ее; но Савелий успел несчастную жертву схватить и вытащить из гостиной. Она почти не дышала.

– А! – ревел Мановский. – Так ты так-то!.. – и обратился было к Ивану Александрычу, но тот уж скрылся и, что есть силы, гнал на беговых дрожках в Каменки.

– Люди! – произнес Мановский, как бы обеспамятев от гнева и садясь на диван.

В комнату вошел бледный лакей.

– Сейчас выгнать ее из моего дома! – сказал он каким-то страшно спокойным голосом.

В дверях показался Савелий.

– Михайло Егорыч, вспомните, что вы делаете! – сказал он. – Куда пойдет Анна Павловна?

– К черту! Пускай идет к любовнику.

– Бог вас накажет, Михайло Егорыч, вы и себя и ее губите.

Мановский не отвечал.

– Малой! – крикнул он.

В комнату явился прежний лакей.

– Выгнали ли?

– Барыня лежит в обмороке, – произнес робко лакей.

– Вытащить ее на руках! – проревел Мановский.

– Михайло Егорыч, – произнес Савелий.

– Убирайтесь к черту! – продолжал Мановский.

– Михайло Егорыч! Я на вас донесу предводителю!

– Хо-хо-хо! Ах ты, лапотник! Пошел вон!

– Вспомните, Михайло Егорыч, бога! Не раскайтесь! – сказал Савелий и вышел.

Через несколько минут страшная сцена совершилась на могилковском дворе. Двое лакеев несли бесчувственную Анну Павловну на руках; сзади их шел мальчик с чемоданом. Дворовые женщины и даже мужики, стоя за углами своих изб, навзрыд плакали, провожая барыню. Мановский стоял на крыльце; на лице его видна была бесчувственная холодность. Мщение его было удовлетворено. Он знал, что обрекал жену или на нищету, или на позор. Между тем двое слуг, несших Анну Павловну, прошли могилковское поле и остановились.

– Уж не умерла ли она?

– Боюсь, Сеня, дальше-то идти; положим здесь, авось, опомнится и добредет куда-нибудь…

– Да только бы опомнилась.

– Ну, так класть, что ли? Лучше ночью можно сбегать сюда.

В это время из опушки леса вышел Савелий.

– Оставьте, братцы, ее, – сказал он, – как опомнится, я доведу ее куда-нибудь.

– Доведите, Савелий Никандрович, – сказали лакеи, – мы уж в той надежде будем.

Они сложили свою ношу. Мальчик положил возле небольшой чемодан.

– Прощайте, матушка Анна Павловна, – сказал Сенька, целуя бесчувственную руку госпожи.

Все они отправились в обратный путь. Савелий один остался с Анной Павловной. Что было ему делать? Куда отвести? К кому-нибудь из соседей? Он знал, что все ее не любят и не дадут прибежища, тем более, когда узнают причину ее изгнания. К Эльчанинову? Но это было… Он холостой человек, он любовник ее: скажут, что она убежала к нему. К себе? Не все ли это равно, что к Эльчанинову. Отвести ее к графу и просить его покровительства и защиты? Это казалось ему всего лучше. А что скажет Эльчанинов? Да и куда захочет она сама?

Размышления его были прерваны стоном, вырвавшимся из груди Анны Павловны. Она опомнилась и приподнялась с земли.

– Где я? – проговорила страдалица, обводя вокруг себя мутным взором.

– Здесь, со мной, Анна Павловна, – сказал Савелий.

– Здесь… Где здесь? Мне помнится, он кричал на меня… он хотел убить меня.

– Да-с… – отвечал Савелий; на глазах его навернулись слезы. – Но теперь вы, однако, успокойтесь: вам лучше. Пойдемте.

– Идти – куда? Домой?

Савелий ничего не отвечал.

– Куда же мы пойдем? Я не пойду домой. Мне страшно.

– Мы не пойдем в Могилки, – отвечал Савелий.

– Куда же идти?

– Мы пойдем… куда вы захотите.

– Погодите… Я понимаю… муж меня выгнал, он не убил меня, а только выгнал, и за что? За то, что я сказала, что люблю этого человека… Что же? Ведите меня к нему. Я хочу его видеть, хочу рассказать ему, как меня выгнал муж за него. Ведите меня, я давно его не видала, я обманула его.

– Но, Анна Павловна, как же это?.. Неприлично, – возразил было Савелий.

– Ведите меня к нему: у меня никого, кроме него, нет! Бога ради, ведите! – воскликнула бедная женщина, почти вставая перед Савельем на колени.

– Ну, суди меня бог, – проговорил он, махнув рукою, и потом поднял ее и почти на руках понес в Коровино к Эльчанинову.

Часть вторая

I

Прошло два месяца после того дня, как в Могилках разыгралась страшная драма. Она исключительно была предметом разговоров всех соседей. В настоящее время их удивляло то странное положение, в котором держали себя лица, заинтересованные в этом происшествии, которое рассказывалось следующим образом: Анна Павловна еще до замужества вела себя двусмысленно – причина, по которой Мановский дурно жил с женою. Граф, знавший ее по Петербургу и, может быть, уже бывший с нею в некоторых сношениях, приехав в деревню, захотел возобновить с нею прошедшее, а потому первый приехал к Мановскому. Михайло Егорыч, ничего не подозревая, собственно, насчет графа, отпустил ее в Каменки одну. Но Анна Павловна отвергнула на этот раз искание графа, потому что уж любила другого, молодого, Эльчанинова. Граф из ревности велел присматривать за нею Ивану Александрычу, который застал молодых людей в лесу и сказал об этом Мановскому. Михайло Егорыч, очень естественно, вышел из себя и сказал сгоряча жене, чтоб она оставила его дом, и Анна Павловна, воспользовавшись этим, убежала к своему любовнику, захвативши с собою все брильянтовые вещи, с тем чтобы бежать за границу, – самое удобное, как известно, место для убежища незаконных любовников. До сих пор все это было очень понятно; но далее становились в тупик самые проницательные умы. Анна Павловна не уезжала за границу, а жила, к стыду и поношению своего мужа, в усадьбе Эльчанинова. Михайло Егорыч, человек с амбицией, все это терпел и допускал ее жить невдалеке от него. С часу на час ожидали все с его стороны какого-нибудь решительного поступка; но он не предпринимал ничего и никуда не выезжал. К нему же ехать никто не смел. Не менее того удивлял и граф. Вместо того чтоб бросить и забыть изменившую ему Анну Павловну, он везде и всем ее хвалил и совершенно извинял и оправдывал ее поступок и, при всей своей деликатности, называл Мановского мерзавцем.

Между тем как в обществе ожидали с таким нетерпением развязки, менее всего, кажется, думали о своем положении главные действующие лица. Почти целые сутки после страшной катастрофы Анна Павловна находилась в каком-то бесчувственном состоянии. Наконец, к ней возвратилось сознание, и первый человек, которого она увидела и узнала, был бледный и худой Эльчанинов. Она настоятельно просила рассказать ей обо всем случившемся. Эльчанинов повиновался. Выслушав рассказ, она протянула руку к своему покровителю и со слезами благодарила за данное ей убежище.

– Анна! – вскричал в исступлении Эльчанинов. – Сам бог вырвал тебя из рук злодея и отдал мне. Ты навеки моя и должна мне принадлежать, как собственность.

– У меня никого нет, кроме тебя. Я хочу и должна принадлежать тебе! – сказала бедная женщина и без борьбы, без раскаяния бросилась в пропасть, в которую увлекал ее энергический, но слабый и ветреный человек. Но, как бы то ни было, с этой минуты для них началось блаженство. Целые дни проходили незаметно: они гуляли по полям, с лихорадочным трепетом читали и перечитывали, какие только были у них под рукой романы, которые им напоминали их собственные чувства, и, наконец, целовались и глядели по целым часам друг на друга. Они забыли о толках людей, о двусмысленности своего положения, об опасностях, о будущем. Один только человек стал нарушать счастье Эльчанинова, – это Савелий. С тех пор как выздоровела Анна Павловна, он непрестанно говорил своему приятелю о необходимости куда-нибудь уехать, об опасности со стороны Мановского, который не остановится на этом. Но Эльчанинов никуда не мог тронуться с места: у него не было денег. Сначала он скрывал истинную причину от своего приятеля и старался выдумывать различные предлоги отложить отъезд. Наконец, должен был признаться откровенно. Лицо Савелья нахмурилось. В первый еще раз он увидел для любовников опасность с этой стороны. «При самом начале они нуждаются, – думал он, – но что же будет дальше?»

– Когда же у вас будут деньги? – спросил он Эльчанинова.

– У меня должны быть скоро небольшие… Впрочем, можно заложить имение, – отвечал Эльчанинов и солгал.

Имение было давно заложено. Кроме того, он имел еще долги, о которых, с тех пор как перестал видеть своих кредиторов, почти совершенно забыл.

– Ну, так поезжайте и заложите скорее, – говорил Савелий.

– Да, я поеду скоро, – отвечал Эльчанинов, чтоб что-нибудь сказать.

Анна Павловна не знала этих разговоров, которые происходили между друзьями, и только замечала, что Эльчанинов всякий раз, поговоривши с Савельем, становился скучным, но, впрочем, это проходило очень скоро.

Между тем время шло. Савелий по-прежнему настаивал об отъезде; Эльчанинов по-прежнему отыгрывался. Наконец, он, казалось, начал избегать оставаться вдвоем с своим приятелем, и всякий раз, когда это случалось, он или кликал слугу, или сам выходил из комнаты, или призывал Анну Павловну. Савелий замечал, хмурился и все-таки старался найти случай возобновить свои убеждения; но Эльчанинов был ловчее в этой игре: Савелью ни разу не случалось остаться наедине с ним.

Неожиданное обстоятельство несколько изменило порядок их жизни. Однажды, это было уже спустя два месяца, от графа привезли письмо. На конверте было написано: «Анне Павловне, в собственные руки». Оно было следующее:

«Милая моя Анна Павловна!

С прискорбием и радостью услышал я о постигшей вас участи и о перемене в вашей жизни. Не могу вас судить, потому что в глубине сердца оправдываю ваш поступок. Но за что же вы забыли меня? За что же вы поставили меня наряду с людьми, которые вам сделали много зла и желают еще сделать? Зачем же вы, отторгнувшись от них, отторглись и от меня? Я с этими людьми не разделяю и вообще мнений, а тем более мнения о вас. Я – старый друг вашего отца! Не отвергайте моей отеческой привязанности, которую питаю к вам. Может быть, она послужит вам в пользу, особенно в теперешних обстоятельствах. Приезжайте ко мне и приезжайте с ним! Я хочу видеть, достоин ли он любви вашей. Скажите ему, что я начинаю уже любить его, потому что он любим вами.

Остаюсь преданный вам

Граф Сапега».

Анна Павловна, прочитавши письмо, отдала его Эльчанинову. Оно ей было неприятно. Инстинкт женщины очень ясно говорил, что участие графа было не бескорыстное и не родственное, так что она не хотела было даже отвечать; но совершенно иными глазами взглянул на это Эльчанинов. Несмотря на то, что Анна Павловна пересказала ему еще прежде об объяснениях графа и об его предложениях, он обрадовался покровительству Сапеги, которое могло быть очень полезно в их положении, потому что хоть он и скрывал, но в душе ужасно боялся Задор-Мановского.

– Мне кажется, граф любит тебя просто, – сказал он, – иначе к чему бы ему предлагать при теперешних обстоятельствах свое участие?

Анна Павловна ничего не отвечала.

– Что ж мне написать к нему? – спросила она после минутного молчания.

– Поблагодарить и принять приглашение; я сам поеду с тобой, – отвечал Эльчанинов, решившийся, впрочем, никогда не отпускать Анну Павловну одну к графу, и тотчас же продиктовал ей ответ:

«Милостивый государь,

граф Юрий Петрович!

Благодарю вас за ваше участие. Бог вам заплатит за него! Я не забывала вас, я не отторгалась от вашей признательной дружбы; я помнила вас всегда, ценила и надеялась на вас, но не обращалась к вам потому, что только теперь еще едва поправляюсь от тяжкой болезни. Принимаю ваше приглашение и буду у вас с ним, когда вы прикажете; прошу только, чтобы нам не встретиться в вашем доме с кем-нибудь из соседей, так враждующих теперь против нас. Еще раз повторяя мою благодарность, имею честь пребывать обязанная вами и проч.»

Письмо это было запечатано и отдано посланному.

Вскоре после того пришел Савелий. Эльчанинов на этот раз не избегал остаться с ним наедине. Савелий тотчас воспользовался удобным случаем.

– Наконец, я вас поймал, – сказал он. – Когда же вы, Валерьян Александрыч, поедете закладывать имение?

– Теперь, Савелий Никандрыч, не нужно ехать; оставаться здесь больше нет опасности.

– Как не нужно? Мановский живехонек; вчера видел: к Клеопатре Николаевне приезжал!

– Он может жить, сколько ему угодно; но дело в том, что сегодня граф прислал к нам письмо и советовал быть спокойными, обещая своим покровительством охранить нас от всего.

– Я не понимаю, каким манером он может охранить вас и особливо Анну Павловну от мужа.

– Ах, Савелий Никандрыч, как вы мало знаете жизнь! – вскричал Эльчанинов. – Богатый и знатный человек… Да чего он не может сделать! Знаете ли, что одного его слова достаточно, чтобы усмирить мужа и заставить его навсегда отказаться от жены.

– Мужа, хоть бы и какого-то ни было, вряд ли кто может заставить отказаться от жены, а уж Мановского и подавно! Вы, ей-богу, Валерьян Александрыч, очень уж как-то беспечны.

– Не беспечен я, а только лучше вас знаю людей и знаю, как они терпеливы к подобным проступкам.

– Так вы и не думаете уехать отсюда?

– Не вижу надобности.

– Валерьян Александрыч, уезжайте! – сказал умоляющим голосом Савелий. – Бога ради, уезжайте! Что такое вас удерживает?.. Неужели вам жаль денег?

При последних словах Эльчанинов вспыхнул.

– Я не дал вам, кажется, повода так думать обо мне. Я рискую для этой женщины, оставаясь здесь, может быть, жизнью; так что тут значат деньги?

– Зачем же рисковать жизнью? Лучше уезжайте!.. Отчего же вы не едете?

– Невозможно!

– Отчего невозможно?

– Во-первых, оттого, что Анна Павловна больна, во-вторых… да я не вижу: какая будет польза, если мы уедем? Мановский, если захочет сделать зло, сделает везде: будем ли мы здесь, в Петербурге или Москве! Там еще более!.. Здесь по крайней мере есть покровитель!..

– Как это можно! В городе большая разница, – возразил Савелий. – Там вы будете у него не на глазах. Вы можете жить по разным домам!.. Будет подозрение, да улики, по крайности, не будет… А покровитель? Помните, что вы сами мне говорили об этом покровителе?

– Что ж такое?.. Это была ошибка с моей стороны. Я сам хорошо вижу, что граф ее любит как друг ее отца, тем больше, что он ей дальний родственник.

При этом слове Савелий только усмехнулся.

– Уезжайте, Валерьян Александрыч, – повторил он, – вы еще, видно, и не знаете, что может быть.

– Что ж может быть? – произнес Эльчанинов с поддельной беспечностью.

– А то может, что Мановский, говорят, хочет выписать тестя, да и приедет сюда с ним!.. Каково это будет для Анны Павловны? А не то, пожалуй, и к правительству обратится… Не скроешь этого дела.