Текст книги "Боярщина"

III

В Коровине тоже происходили своего рода сцены. Эльчанинов после поездки к графу сделался задумчивее и рассеяннее против прежнего. Казалось, какая-то мысль занимала его. Он не говорил уже беспрестанно с Анной Павловной и часто не отвечал даже на ее ласки. С Савельем он был как-то сух и по-прежнему избегал оставаться с ним наедине. Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы. После этого Савелий перестал говорить и только иногда долго и долго смотрел на Анну Павловну каким-то странным взором, потом вдруг опускал глаза и тотчас после того уходил. Посещения его стали реже, но продолжительнее; как будто бы ему было тяжело прийти, а пришедши – трудно уйти.

Анна Павловна начала замечать перемену в Эльчанинове. Сперва она думала, что он болен, и беспрестанно спрашивала, каково он себя чувствует. Эльчанинов клялся, божился, что он здоров, и после того старался быть веселым, но потом вскоре впадал опять в рассеянность. Мой герой думал о службе.

Жизнь в столице, – обширное поле деятельности, наконец, богатство и почти несомненная надежда достигнуть всего этого через покровительство знатного человека, – вот что занимало его теперь. Любовь, не представлявшая ничего рельефного, ничего выпуклого, что обыкновенно действует на характеры впечатлительные, но не глубокие, не могла уже увлекать Эльчанинова; он был слишком еще молод да и по натуре вряд ли способен к семейной жизни. Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он думал, что все это может доставить ему служба, и думал о том беспрестанно. Были даже минуты, когда ему приходило в голову, что как бы было хорошо, если бы он был совершенно свободен – не связан с этой женщиною; как бы мог он воспользоваться покровительством графа, который мог ему доставить место при посольстве; он поехал бы за границу, сделался бы секретарем посольства, и так далее… Увлекшись, он начинал верить, что Сапега оказывает ему ласки и обещает покровительство за личные его достоинства. В этой мысли поддерживал его сам граф, который, бывши с ним весьма любезен, постоянно и тонко намекал на его необыкновенные способности и жалел только о том, что подобный ему молодой человек не служит и даром губит свой век. Эльчанинов очень часто ездил в Каменки и каждый раз возвращался погруженный в самого себя.

Когда Анна Павловна убедилась, что Эльчанинов здоров, вдруг страшная мысль, что он разлюбил ее, пришла ей в голову. Ей представилось, что он тяготится ею, он, единственный человек, который остался у ней в мире. Это было выше сил. Она хотела молиться, чтобы хоть несколько облегчить свои муки, и не могла. О, как эти страдания далеко превосходили все прежние! Ее опять не любит близкий человек, и какой близкий, которого она сама страстно любила, привязанность к которому наполняла все ее сердце. Он, может быть, не позволит ей любить себя. Ее ласки будут ему в тягость. Он бросит ее одну, без имени, без средств, – и что будет тогда с нею? Целую ночь она прострадала и проплакала и, проснувшись, была так худа и бледна, как бы после тяжкой болезни. Эльчанинов заметил это.

– Что с тобою, Анета? – спросил он.

– Я дурно спала, – отвечала Анна Павловна слабым голосом.

– Ты на себя непохожа, – продолжал Эльчанинов, вглядываясь ей в лицо. – Что с тобою?

– Я ночью думала: что если ты меня разлюбишь, покинешь?..

– К чему эти мысли, ангел мой?.. Я люблю тебя и буду любить! – отвечал довольно холодно Эльчанинов.

Анна Павловна не могла долее скрывать мучительной для нее мысли. В невыносимом волнении упала она головой на колени Эльчанинова и зарыдала.

– О, не покидай меня! – вскричала она. – Я вижу, ты скучаешь со мною?.. Я тебе в тягость?.. Ты разлюбил меня?..

Этого сильного движения отчаяния и мольбы, которые сверх обыкновения обнаружила Анна Павловна, слишком было достаточно, чтобы снова хоть на некоторое время возбудить в Эльчанинове остывающую страсть. Он схватил ее в объятия.

– Мне разлюбить тебя! Когда моя жизнь, мои надежды, вся моя будущность сосредоточены в тебе! Оттолкнуть тебя!.. О господи!.. Скорей я сделаюсь самоубийцею!.. Anette! Anette! И ты могла подумать?.. Это горько и обидно!.. Откуда пришли тебе эти черные мысли?..

– Ты был все это время печален и задумчив! – говорила, несколько успокоившись, молодая женщина.

– Задумчив?.. Да знаешь ли ты, о чем я думал? – начал Эльчанинов. – Я думал о тебе, о твоей будущности, думал, как бы окружить тебя всеми удобствами, всеми благами жизни, думал сделать себя достойным тех надежд, которые ты питаешь ко мне. А ты меня ревнуешь к этим мыслям?.. Это горько и обидно! – И он снова обнял ее и посадил с собою на диван.

– Прости меня, – сказала Анна Павловна, – ты был задумчив, и я подумала…

– Подумала… Вот как вы, женщины, дурно знаете нас. Но ты не должна быть похожа на других. Наша любовь ни с кем ничего не должна иметь общего: из любви ко мне ты должна мне верить и надеяться; из любви к тебе я буду работать, буду трудиться. Вот какова должна быть любовь наша!

Говоря это, Эльчанинов не лгал ни слова, и в эти минуты он действительно так думал; в голосе его было столько неотразимой убедительности, что Анна Павловна сразу ему поверила и успокоилась. Во весь остальной день он не задумывался и говорил с нею. Он рассказывал ей все свои надежды; с восторгом описывал жизнь, которую он намерен был повести с нею в Петербурге. Вечером пришел Савелий. Лицо его было мрачнее обыкновенного; он молча поклонился и сел.

– На меня сегодня поутру рассердилась Анна Павловна, – сказал Эльчанинов.

Савелий посмотрел на Мановскую.

– За что-с? – спросил он.

– За то, что я иногда задумывался.

Савелий ничего на это не сказал.

– Тогда как, – продолжал Эльчанинов, как бы стараясь оправдаться перед приятелем, – я и задумывался о ней самой, об ее будущности.

– Что же вы думали об их будущности? – сказал Савелий и потупился.

Эльчанинов несколько замялся; впрочем, после минутного размышления, он начал:

– Во-первых, я думал о моей службе в Петербурге. Я буду получать две тысячи рублей серебром, эта верно, – граф сказал. И если к этому прибавить мои тысячу рублей серебром, значит, я буду иметь три тысячи рублей – сумма весьма достаточная, чтобы жить вдвоем.

Что-то вроде улыбки пробежало по лицу Савелья, но Эльчанинов, увлеченный своею мыслью и потому ничего уже не замечавший, что вокруг него происходило, продолжал.

– Как это будет хорошо! – воскликнул он. – А тут, бог даст, – прибавил он, обращаясь к Савелью, – и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам дорогу с вашим умом, как вы далеко уйдете.

Савелий опять ничего не отвечал. Видимо, что ему было даже досадно слушать этот вздор.

– Мне бы с вами надобно переговорить, Валерьян Александрыч! – сказал он после минутного молчания и сам встал.

– Что такое? – спросил Эльчанинов, уже нахмурившись.

– По одному моему делу, – отвечал Савелий, показывая головой на зало.

«Ну, старые песни», – подумал Эльчанинов, и оба приятеля вышли.

– Вчера я был на почте, – начал Савелий, – и встретил там человека Мановского. Он получил письмо с черною печатью. Я, признаться сказать, попросил мне показать. На конверте написано, что из Кременчуга, а там живет папенька Анны Павловны. Я боюсь, не умер ли он?

– Если он и умер, я в этом совершенно не виноват. Что же мне делать? – отвечал Эльчанинов, пожав плечами.

– Вы прикажите по крайней мере, чтобы оно не дошло как-нибудь до Анны Павловны.

– Дойти до Анны Павловны оно никоим образом не может. Я давно так распорядился, чтобы собаки из Могилок сюда не пускали.

– Да вы ведь так только это говорите! А тут смотришь… – проговорил Савелий и, не докончив фразы, ушел вскоре домой.

– О чем с тобою по секрету говорил Савелий Никандрыч? – спросила Анна Павловна.

– Хлеба у меня взаймы просил; бедняк ведь он ужасный! – отвечал Эльчанинов.

– Он очень добрый и хороший человек, – сказала Анна Павловна.

– О, это идеал честности и благородства! – отвечал Эльчанинов и потом, обняв и прижав к груди Анну Павловну, начал ей снова говорить о службе, о петербургской жизни.

Анна Павловна тоже была счастлива, потому что единственный друг ее любил ее по-прежнему.

Проснувшись на другой день, Эльчанинов совершенно забыл слова Савелья о каком-то письме и поехал в двенадцать часов к графу. Анна Павловна, всегда скучавшая в отсутствие его, напрасно принималась читать книги, ей было грустно. В целом доме она была одна: прислуга благодаря неаккуратности Эльчанинова не имела привычки сидеть в комнатах и преблагополучно проводила время в перебранках и в разговорах по избам. Кашель и шаги в зале вывели Анну Павловну из задумчивости.

– Кто там? – спросила она. Вместо ответа послышались снова шаги. Анна Павловна вышла.

– Здравствуйте, матушка Анна Павловна! Еще привел бог вас видеть, – говорил могилковский Сенька, подходя к руке ее.

Анна Павловна вся побледнела.

– Что тебе надобно? – сказала она испуганным голосом.

– Барин прислал вам письмо, – отвечал Сенька я подал ей большой конверт.

– От кого? – говорила Анна Павловна, принимая дрожащими руками конверт.

– Не знаю, сударыня-матушка, вчерась я барину привез с почты, не знаю.

– Благодарю, – сказала Мановская, стараясь скрыть беспокойство. – Вот тебе, – продолжала она, взяв синенькую бумажку из брошенного бумажника Эльчанинова, – вот тебе.

Сенька взял ассигнацию, поклонился и ушел. Анна Павловна вошла в гостиную. Тайное предчувствие говорило ей, что письмо было для нее роковое. Она едва имела силы разломить печать. Из конверта выпали два письма. Одно из них было от мужа, другое написано женской рукой. Анна Павловна схватила последнее и быстро пробежала глазами, но болезненный стон прервал ее чтение, и она без чувств упала на пол, и долго ли бы пробыла в этом положении, неизвестно, если бы Эльчанинов не вернулся домой. Увидев Анну Павловну одну без чувств, он сначала не мог сообразить, что такое случилось, и стал кликать людей. Старуха-ключница, прибежавшая на его зов, переложила бесчувственную Анну Павловну на постель и стала на нее брызгать водою с камушка, думая, что барыню кто-нибудь изурочил. Эльчанинов, как полоумный, вошел в гостиную. Ему попались на глаза письма. Вспомнив тут о предостережениях Савелья, он схватил их и прочитал.

– Лев просыпается! – воскликнул он, схватив себя за голову.

Лев действительно начинал просыпаться. Одно письмо было его руки и такого содержания:

«Посылаю вам, милостивая государыня, письмо вашей тетки, извещающее о смерти вашего отца, которая последовала сейчас же по получении им известия о побеге вашем в настоящее местожительство ваше.

Остаюсь известный вам

Задор-Мановский».

Теткино письмо было следующее:

«Почтеннейший Михайло Егорыч!

Ужасное известие ваше о побеге от вас недостойной моей племянницы мы получили, и бедный Павел Петрович, не в состоянии будучи вынести посрамления чести своей фамилии, получил паралич и одночасно скончался. Я и прочие родные навсегда отказываемся от дочери почтенного Павла Петровича, который лежит теперь спокойно в сырой земле. Не могу вам описать, в какую повержена я горесть. Теперь жду из гимназии племянников; за ними я тотчас же послала после смерти их родителя. Похороны справили, как следует, хоть и пришлось занять. После покойного осталось всего 15 руб.; а один покров стоил полтораста. Не забывайте нас и не поможете ли нам чем-нибудь.

Остаюсь с почтением тетка ваша

Марья Кронштейн».

Прошло полчаса. Анна Павловна начинала приходить в чувство, а Эльчанинов все еще продолжал бесноваться. Сидя в гостиной, он рвал на себе волосы, проклинал себя и Мановского, хотел даже разбить себе голову об ручку дивана, потом отложил это намерение до того времени, когда Анна Павловна умрет; затем, несколько успокоившись, заглянул в спальню больной и, видя, что она открыла уже глаза, махнул ей только рукой, чтоб она не тревожилась, а сам воротился в гостиную и лег на диван. Через несколько минут он спросил себе трубку, крикнув при этом довольно громко, и снова начал думать о петербургской жизни и о службе при посольстве.

IV

На другой день после предводительского обеда, часу в первом, Сапега, в богатой венской коляске, шестериком, ехал в Ярцево с визитом к Клеопатре Николаевне. Он был в очень хорошем расположении духа. Он видел прямую возможность приволокнуться за очень милою дамой, в которой заметил важное, по его понятиям, женское достоинство – эластичность тела.

Клеопатра Николаевна встретила графа в зале и ввела его в гостиную. На тех же самых широких креслах, как и при посещении Эльчанинова, сидел Задор-Мановский. При входе графа он встал, поклонился и опять сел на прежнее место. Гость и хозяйка уселись на диване. Граф начал разговор о бале, который намерен был дать и на котором Клеопатре Николаевне предстояло быть хозяйкою. Он думал этим вызвать вдову на любезность, но Клеопатра Николаевна конфузилась, мешалась в словах и не отвечала на вопросы, а между тем была очень интересна: полуоткрытые руки ее из-под широких рукавов капота блестели белизной; глаза ее были подернуты какою-то масляною и мягкою влагою; кроме того, полная грудь вдовы, как грудь совершенно развившейся тридцатилетней женщины, покрытая легкими кисейными складками, тоже производила свое впечатление. Граф начинал таять. Задор-Мановский, ни слова не проговоривший, но в то же время, кажется, внимательно следивший за гостем и хозяйкой, вдруг встал и взялся за картуз.

– Куда же? – спросила с живостью Клеопатра Николаевна.

– Домой! – отвечал Мановский.

В лице его было видно что-то вроде улыбки.

– Посидите, – проговорила вдова.

Мановский, не отвечая, поклонился графу и вышел.

Клеопатра Николаевна как будто ожила.

– Слава богу! – сказала она, не могши удержать радостного движения.

– Как я рад, что вы разделяете со мною одно чувство к этому человеку! – заметил Сапега.

– Ах, да… – произнесла Клеопатра Николаевна, – я до того его ненавижу, что не могу ни думать, ни говорить ничего при нем.

– Зачем же вы принимаете его? – сказал граф, взглянув пристально на вдову.

– Он опекун моей дочери, – отвечала Клеопатра Николаевна.

– Обожатель вши! – прибавил граф с улыбкой.

– Fi donc![16]16
  Фи! (франц.).


[Закрыть] – вскричала вдова. – Он не смеет этого и подумать. Забудемте его. Я еще не поблагодарила вас за ваше посещение.

– Готов с вами забыть всех, кроме вас! – отвечал Сапега.

– Не льстите, граф, а то я не стану верить вашим словам.

– Одному слову только поверьте.

– Какому?

– Вы прекрасны.

Вдова жеманно опустила голову.

– Верите? – спросил граф.

– К чему вы это говорите? – сказала Клеопатра Николаевна.

– Сердце заставляет говорить меня.

Вдова сделала кокетливую гримасу.

– Знаете ли, какую горькую истину я скажу вам про ваше сердце? Оно влюбчиво, – проговорила она внушительным тоном.

– Да, это была бы правда, если бы все женщины походили на вас.

– А разве Мановская похожа на меня?

Граф немножко смешался.

– Что ж Мановская? – проговорил он. – Я покровительствую ей, и больше ничего.

– А из чего вы ей покровительствуете?

– Боже мой! Она дочь моего старого друга, – сказал граф совершенно невинным голосом.

– Желала бы верить, – проговорила Клеопатра Николаевна после нескольких минут молчания.

– О, верьте, верьте мне во всем! – подхватил Сапега.

– В чем еще? – спросила вдова, как бы удивленная.

– В то, что я вас люблю, – прошептал старик, прижимая руку к сердцу.

Клеопатра Николаевна вздрогнула.

– Меня, граф? – повторила она, как бы совершенно растерявшись. – Что вы это говорите?.. К чему вы это говорите?.. Вы, меня?.. Так скоро?.. Нет, граф, это невозможно!..

– Люблю вас! – воскликнул Сапега и, сразу схватив Клеопатру Николаевну за руки, начал их целовать и прижимать к груди.

– Пустите, граф, пустите! Нет, это ужасно!.. Это невозможно, – говорила Клеопатра Николаевна, слабо вырывая у него руки; но граф за них крепко держался.

Не знаю, чем бы кончилась эта сцена, если бы в гостиную не вошел вдруг Задор-Мановский. Граф и вдова отскочили в разные стороны. Последняя не могла на этот раз сохранить присутствия духа и выбежала вон.

– Я забыл мои бумаги, – говорил как бы не заметивший ничего Мановский.

Он начал первоначально смотреть по окнам, а потом, будто не сыскав того, что было ему нужно, прошел в спальню вдовы, примыкавшую к гостиной, где осмотрел тоже всю комнату, потом сел, наконец, к маленькому столику, вынул из кармана клочок бумаги и написал что-то карандашом. Оставив эту записочку на столе, он вышел.

Между тем граф сидел в гостиной, совершенно растерявшись.

Не находя, что бы такое предпринять, он вздумал приласкаться к Мановскому и постараться придать всему происшествию вид легкой шутки.

– Как вы нас перепугали! – сказал он. – Я позволил себе маленькую шалость с хозяйкой; она очень милая и веселая дама!.. Вы, я думаю, удивились.

Мановский посмотрел на графа.

– Ни крошки, – отвечал он спокойным голосом. – Я и сам с нею шучивал.

– Право? – спросил граф.

– Да; она ведь уж давно этакая!.. Вчера со мной, сегодня с вами, а завтра с третьим. Уж такая у нее натура, – проговорил Мановский и вышел.

Между тем Клеопатра Николаевна забежала на мезонин и села за небольшие, стоявшие там ширмы. Она, видно, знала, что ее будут искать. Не прошло десяти минут, как стук отъезжавшего экипажа заставил, наконец, ее переменить положение.

Она бросилась к окну и, увидев выезжавшего Мановского, тотчас же сбежала вниз, выглянула из спальни в гостиную, чтобы посмотреть, не уехал ли граф, но Сапега сидел на прежнем месте. Клеопатра Николаевна, несмотря на внутреннее беспокойство, поправила приведенный в беспорядок туалет и хотела войти в гостиную, как вдруг глаза ее остановились на оставленной Мановским записке. Она схватила ее, прочитала и окончательно растерялась.

Мановский ей писал:

«Прошу вас к будущему четвергу приготовить все брильянтовые, хозяйственные и усадебные вещи по составленной после смерти вашего мужа описи. Я намерен принять и приступить к управлению имением, а равным образом прошу вас выехать из усадьбы, в которой не считаю нужным, по случаю отсутствия вашей дочери, освещать, отапливать дом и держать горничную прислугу, чтобы тем прекратить всякие излишние расходы, могущие, при вашей жизни в оной, последовать из имения малолетней, на каковое вы не имеете никакого права.

Задор-Мановский».

Что было делать Клеопатре Николаевне?.. Прибегнуть к графу – казалось ей единственным средством. С этим намерением она, взявши письмо, вошла в гостиную и молча бросилась в отчаянии на диван; горесть ее на этот раз была неподдельная.

– Успокойтесь, успокойтесь, – говорил граф.

– Ах, я погибла! – отвечала вдова и подала ему письмо Мановского.

Граф прочитал письмо.

– Я дурно понимаю, – сказал он.

– Ax! – отвечала вдова. – Он опекун моей дочери, он выгоняет меня из этой усадьбы; мне нечем будет жить!… Все, что вы видите, все это принадлежит моей дочери!.. Покойный муж мой устранил меня от опекунства!..

Сапега думал. Теперь он понял все; Мановский был опекуном Клеопатры Николаевны и интриговал с нею; но, верно, наскучил вдове, и она хочет отделаться от него, – и это возможно в таком только случае, когда Михайло Егорыч будет устранен от опекунства. Ему легко будет это сделать. И за это одолжение можно будет получить от вдовы все, что только он желал от женщины, особенно если прибавить к тому обещание – взять ее в Петербург, с собою. Кроме того, он замаскирует этим себя перед обществом и Мановским, который станет подозревать его в интриге с Клеопатрою Николаевной, а в участии к Анне Павловне будет видеть одно дружеское расположение.

Обдумав все это и очень хорошо понимая, с какою женщиною имеет дело, граф начал прямо:

– Ваши обстоятельства очень неприятны!.. Я могу помочь вам.

– Ах, помогите, помогите, граф! Я буду вам всю жизнь благодарна!

– Благодарна? Этого мало.

– Я вас буду любить, – отвечала вдова, которой обращение графа возвратило веселость и кокетство.

– Вы будете любить? Я сам вас буду любить. Дайте мне вас обнять.

Вдова повиновалась.

Граф обнял ее, и потухший в глазах его огонь снова заблистал.

– Поцелуйте меня! – произнес он.

Вдова поцеловала.

– Вы избавите меня от Задор-Мановского?

– А вы будете любить меня?

– Буду, только избавьте меня поскорее, – до этого я не могу любить вас.

– Нет! Наперед вы полюбите меня, а там и я для вас сделаю все, что только захотите.

– А вы меня будете любить, граф?

– Я вас люблю и буду любить.

– Вы возьмете меня в Петербург? Без вас я не в состоянии буду здесь остаться.

– Я вас никогда не оставлю.

– Вы демон! – сказала Клеопатра Николаевна и склонила голову к себе на грудь.

Граф уехал из Ярцова часу в двенадцатом. Клеопатра Николаевна, оставшись одна, долго и даже очень долго сидела задумавшись; в лице ее показалось даже что-то вроде страданий. Потом взяла она с своего туалетного столика портрет молоденькой девочки, поцеловала и проговорила: «Простишь ли ты когда-нибудь меня?» Это был портрет ее дочери. Поставив его на прежнее место, она вынула из ящика небольшой альбом, развернула его. На одной из страниц приклеено было знакомое нам письмо Эльчанинова, которое он написал ей, уезжая от нее ночью. «Прости и ты меня!» – сказала Клеопатра Николаевна, глядя на записку и целуя ее; потом опустилась на диван и снова задумалась. Нравственный инстинкт женщины говорил в ней как бы помимо ее воли.

Граф тоже возвратился домой в каком-то странном расположении духа. «Однако мне здесь не так скучно, как я ожидал», – сказал он, усаживаясь на диван. Но потом сделал презрительную гримасу и задумался.

Дня через два после того становой привез Мановскому указ из опеки об устранении его от опекунства над имением малолетней Мауровой.

– Я еще не принимал имения, – сказал Мановский, подавая описи, крепости и другие документы становому, – а получил только бумаги. Вот они, передайте их, кому будет следовать.

– А знаете, кто назначен на ваше место?..

– Нет, не знаю.

– Иван Александрыч Гуликов. Нечего сказать, славный опекун. Я сейчас везу к нему указ.

Мановский ничего не отвечал.