Текст книги "Боярщина"

VII

На другой день, часу в двенадцатом, Анна Павловна, совсем забывшая об известии, сообщенном Иваном Александрычем, сидела в гостиной. Она как будто бы была повеселее, как будто бы все изменилось в ее глазах. Эта мрачная и темная гостиная не казалась ей так скучна и печальна; ей думалось, что легче, наконец, будет жить на свете, потому что теперь у ней есть человек, который поучаствует в ней, который разделит с ней ее горе. Муж, общество, да что ей за дело до них! У нее есть друг, который заменит ей все, защитит ее от всех. Он сам говорил это: разве не доказал он своего самоотвержения, когда предложил ей свое состояние для того только, чтобы облегчить ее участь.

Приезд мужа прервал эти мысли. Михайло Егорыч вошел в гостиную и сухо поздоровался с женой.

– Здоровы ли вы? – спросил он.

– Здорова.

– Велите дать мне есть.

Анна Павловна вышла. Мановский осторожно вынул какие-то бумаги из кармана и запер в стоявшую под диваном железную шкатулку.

В это время на дворе раздался шум подъехавшего экипажа. Мановский взглянул в окно: к крыльцу подъезжала запряженная четверней карета.

– Кто это такой? – сказал Мановский, не узнавая гостя по экипажу, и вышел на половину залы.

Через несколько минут вошел граф. Мановский, не двигаясь с места, глядел в глаза новоприбывшему.

– Честь имею рекомендоваться: я граф Сапега, – начал тот, подходя к хозяину, – сосед ваш, и приехал, чтобы начать знакомство с вами, которое тем более интересно для меня, что супруга ваша уже знакома мне. Она дочь моего приятеля.

– Очень вам благодарен, ваше сиятельство, за сделанную мне честь, – вежливо отвечал Мановский, – и прошу извинения, что первый не представился вам, но это единственно потому, что меня не было дома: я только что сейчас вернулся. Прошу пожаловать, – продолжал он, показывая графу с почтением на дверь в гостиную. – Жена сейчас выйдет: ей очень приятно будет встретить старого знакомого. Просите Анну Павловну, – прибавил он стоявшему у дверей лакею.

Гость и хозяин вошли в гостиную. Мановский, очень хорошо знавший, что граф ни к кому еще в губернии первый не приезжал, с первых же слов понял, что тот приехал не для него, а для жены. О сердечных слабостях графа давно уже ходили слухи в Боярщине. Ревность и оскорбленное самолюбие забушевали в душе Мановского. Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он в то же время знал, что никогда ничего не добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать намерениям графа, а потом одурачить его и насколько только возможно. Извинившись еще раз, что не представлялся первый, он вышел из гостиной, как бы по хозяйственным распоряжениям, и прошел в комнату жены.

– Граф Сапега приехал, друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он человек богатый, – сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд графа ее несколько обрадовал. Она помнила, что отец часто говорил о добром графе, которого он пользовался некоторой дружбой и который даже сам бывал у них в доме.

– Здравствуйте, Анна Павловна, – сказал Сапега, вставая и подходя к ее руке. – Помните ли вы меня?

– Помню, граф, – отвечала Анна Павловна, – мне нельзя забыть вас. Вас так любит мой батюшка.

Граф и хозяйка уселись на диван.

– Я так был удивлен и обрадован, – начал Сапега, – что вы здесь в нашем соседстве, что сейчас же поспешил приехать, чтобы только скорее увидеть мою милую и добрую знакомую, надеясь, что она лично сама заплатит мне визит.

Анна Павловна отвечала ему улыбкой.

Между ними завязался обычный при встрече старых знакомых разговор. Граф расспрашивал ее об отце, давно ли она вышла замуж, давно ли переселилась в эти места.

– Как вы худы и болезненны, Анна Павловна, – сказал, наконец, он, всматриваясь ей в лицо. – Не скучаете ли вы в деревне? Имеете ли вы книги? Есть ли, наконец, у вас рояль? Я помню, вы премило играл «, и покойная ваша матушка подозревала в вас решительно музыкальные дарования, – это я очень хорошо помню.

– Рояля у меня нет еще покуда, – отвечала Анна Павловна, сконфузившись.

– Как это не грех, как это не стыдно! Что ж смотрит ваш супруг?

В это время вошел Мановский.

– Вы мало заботитесь, Михайло Егорыч, об удовольствии вашей супруги, – продолжал граф, обращаясь к нему. – Отчего вы не выпишете для них рояль?

– Всего вдруг нельзя, ваше сиятельство, – отвечал Мановский, – и то вот, как видите, живем в пустых стенах и с необитой почти мебелью.

– Слишком ничтожное оправдание, – возразил Сапега. – Мы с вами, Анна Павловна, сделаем вот какой заговор против вашего мужа: у меня в доме есть довольно порядочный рояль, ездите ко мне, старику, как можно чаще, занимайтесь музыкой, а мужа оставляйте дома. Соскучится об вас, да и купит вам рояль. Согласны?

– Благодарю вас, граф, – отвечала Анна Павловна.

– Она и без того должна за честь, которую вы ей сделали, быть у вашего сиятельства, – сказал Мановский, – и так как я нисколько не принимаю ваше посещение на свой счет, то она должна ехать одна, а я уж буду иметь честь представиться после.

– Благодарю, – сказал граф, протягивая Мановскому руку. – Вы очень оригинально хотите отметить мне за любовь к вашей супруге.

– Она сама вам отметит за эту любовь, – отвечал с усмешкой Мановский.

– Чем же?

– Тем, что наскучит вам.

– Анна Павловна не наскучит мне! – сказал граф сладким голосом, целуя руку хозяйки.

В зале раздался шум: это были новые гости. В каждый приезд графа между помещиками Боярщины заводился странный обычай. Они приезжали обыкновенно вслед за ним во все дома, которым он делал честь своим посещением, частью для того, чтобы более и более сближаться с знатным туземцем, а частью и для наслаждения его беседой. Новоприбывшие были: толстый Уситков с женой, той самой барыней в блондовом чепце, которую мы видели у предводителя и которая приняла теперь намерение всюду преследовать графа в видах помещения своего седьмого сынишки в корпус. Их сопровождала молодая чета Симановских, недавно женившаяся по страсти. Муж был высокий и необыкновенно худой отставной уланский корнет, m-me Симановская, несмотря на молодость лет, уже замечательно обнаруживающая в себе практические способности, в силу которых тоже решившаяся искать в графе для определения мужа в какую-нибудь доходную службу, без которой он будто бы ужасно скучает. При входе мужчины отдали почтительный поклон Сапеге, а дамы, присевши ему, поместились на диван с хозяйкой.

Всем им граф слегка кивнул головой, и на лице его заметно отразилось неудовольствие: ему было досадно, что Анна Павловна, кроме него, должна будет заниматься с прочими гостями.

Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же подошел с разговором к дамам, а мужчины, не осмеливаясь говорить с графом, расселись по уголкам. Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи в свете ее сверстниц. Так время прошло до обеда. За столом граф поместился возле хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.

– Анна Павловна, верно, прежде была знакома с графом? Она, говорят, ему крестница? – спросила его Уситкова.

– Крестница, – отвечал Мановский.

– Михайло Егорыч, – сказал граф, обращаясь к хозяину, – когда же вы доставите мне удовольствие видеть вас и Анну Павловну у себя в доме?

– Я сегодня ночью должен буду ехать в город, ваше сиятельство, – отвечал Мановский. – Что касается до жены, то она, я полагаю, завтра же должна отплатить вам визит, чтобы тем хоть несколько извинить невольную мою против вас невежливость.

– Браво! – вскричал граф. – А вы что скажете, Анна Павловна?

Мановская побледнела. Она очень хорошо знала, что слово полагаю на языке ее мужа значит – она приедет. Но завтра! Завтра был день, назначенный ею для свидания с Эльчаниновым.

– Позвольте мне, граф, приехать к вам в понедельник, – сказала она, – я чувствую себя не так здоровою.

– Зачем же откладывать? – возразил Мановский, не любивший исполнять ни малейшего желания жены. – Приличие заставляет, кажется, поторопиться.

– Но, может быть, Анна Павловна действительно дурно себя чувствует, – сказал граф отеческим голосом, в душе радовавшийся поспешности мужа.

– Она постоянно не так здорова, потому ей все равно. Она приедет завтра, – отвечал Мановский.

Тоска сдавила сердце Анны Павловны. Что ей было делать, на что решиться! Сначала она думала притвориться больной, но в таком случае нельзя будет выйти в поле, тем более, если муж не уедет. Эльчанинов будет ее дожидаться, он подумает, что она не хотела сдержать обещания. Когда она опять с ним увидится и как ему дать знать? Оставалось одно средство: идти и оставить на месте свидания записку, в которой уведомить Эльчанинова о случившемся и назначить ему прийти туда в понедельник. На этом намерении она несколько успокоилась и снова начала говорить с графом.

Обед кончился. Граф не отходил от хозяйки и не давал ей решительно заниматься с дамами.

– О чем это говорит граф с Анной Павловной? – шепнула, обращаясь к мужу, Уситкова, немного тупая на ухо.

– Не знаю, – отвечал тот.

– Николай Николаич, Николай Николаич, – отнеслась Уситкова к Симановскому, смотревшемуся в зеркало.

Симановский подошел.

– Вы отсюда к нам?

– Жена к вам проедет, а мне надобно в Новинское на панихиду.

– К кому, батюшка? – произнесла с испугом Уситкова.

– Бахулов помер.

– Опекун Клеопатры Николаевны? Скажитe! Царство небесное! Истинно добрый был человек. Что-то теперь Клеопатра Николаевна? Как она была им довольна! Кого-то ей теперь назначат, потому что, надобно сказать, она порядочно порасстроила дочкино состояние: для нее это очень важно, кого ей назначат.

– Да вряд ли не здешнего.

– Кого? Михайла Егоровича?

Симановский подтвердительно кивнул головой.

– Посмотрите, посмотрите, – продолжала Уситкова, показывая глазами на графа, который целовал руку у Анны Павловны.

– Да-с, – отвечал Симановский и взглянул на жену, которая сидела в заметно щекотливом положении около Анны Павловны.

Вскоре после чая граф уехал, а вслед за ним поднялись и прочие гости, глубоко обиженные невниманием Сапеги и предпочтением, которое оказал он Анне Павловне.

– Завтра, часу в двенадцатом, вы поедете к графу, – сказал Мановский, оставшись один с женой, – а я после.

– Хорошо, – отвечала та, – а я теперь, Михайло Егорович, пойду гулять, – прибавила она с невольной боязнью.

– Ступайте, – отвечал Мановский.

Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья».

Спрятавши эту записку за перчатку, она вышла и через несколько минут была на том месте, где в первый раз встретилась с Эльчаниновым. Записка была положена в трещину дерева таким образом, что часть ее была видна.

Воротившись домой, она не видала уж мужа. Он что-то писал в гостиной.

VIII

В воскресенье, часу в третьем пополудни, Эльчанинов снова ехал на своей серой лошади, погруженный в тихую задумчивость. Он предвкушал, так сказать, наслаждения любви, которые готовила для него эта женщина, предмет его страстных мечтаний. Подъехавши к роще, он уже не пошел на этот раз пешком, а объехал ее кругом и, остановясь невдалеке от назначенного места, посмотрел вокруг себя: по-прежнему перед ним расстилалось широкое поле, вдали были видны Могилки, которые на этот раз показались ему еще мрачнее, еще печальнее. Небо покрыто было серыми тучами, которые, как бы перегоняя одна другую, гигантскими массами плыли от севера. Эльчанинов слез с лошади и, привязав ее, подошел к сухому дереву, на котором сидел с Анной Павловной. Еще раз окинул он глазами окрестность и сел; при этом движении его записка юркнула в довольно глубокую трещину, и, таким образом, не сбылись надежды Анны Павловны – известие не дошло по назначению. Прошло полчаса, беспокойство и скука начали овладевать Эльчаниновым: напрасно смотрел он на Могилки, напрасно вставал на дерево, садился на лошадь верхом, даже вставал на седло ногами, чтоб таким образом окинуть взором большее пространство, – никого не было видно. Беспокойство и скука все более и более возрастали. «Не больна ли она? – подумал он. – Прошлый раз она могла простудиться, захворать и теперь, может быть, умирает». При этой мысли он решился идти в усадьбу: но если встретится с мужем? «Что же такое! – подумал Эльчанинов. – Я могу сказать, что меня сшибла лошадь и убежала, мог же я ехать невдалеке». С таким намерением он выбрался на большую дорогу, слез с лошади, оборвал поводья, свернул немного набок седло и ударил ее несколько раз арапником. Лошадь понеслась марш-марш по дороге. Эльчанинов, вымарав себе, для большего вероятия, в грязи лицо, платье и руки, отправился в Могилки. Первая представилась ему толстая баба с засученными рукавами, вешавшая на забор белье.

– Эй, любезная, – сказал Эльчанинов, подходя к ней, – нет ли у вас кого-нибудь поймать мою лошадь?

Баба посмотрела на него с любопытством и с удивлением.

– Лошадь!.. А кое место ваша лошадь? – спросила она.

– Должно быть, в здешнем поле. Она меня сшибла и убежала.

– Ишь ты!.. А вы чьи такие?

– Я из Коровина.

– Так, знаем. Барин, что ли?

– Барин, моя милая. Кто бы мне лошадь поймал?

– Ой, батюшка, кого посылать-то, разве ребятишек… больших-то нет дома. Кучера с барями уехали, а другие на работе.

– С барями уехали? – спросил Эльчанинов. – А куда ваши баря уехали?

– А бог их знает, куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки, а барин неизвестно.

– Куда в Каменки?

– А вон в село Каменки, к енералу. Он вчерася-тко был здесь, так, слышь, барыня и поехала к нему, в карете, шестериком, такая нарядная.

Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна уехала к графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем уехала, и как одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не на шутку грустно и досадно.

– Ребятишек послать, что ли? – спросила баба, видя, что Эльчанинов стоял, задумавшись.

– Пошли, любезная, – сказал он.

Баба влезла на забор.

– Ванька… Федька… подьте сюда!.. – закричала она. – Вот из Коровина барина лошадь сшибла, так пригоньте ее.

На этот зов за ворота выбежали три мальчишки в пестрядинных рубашках, с грязными руками и ногами. Они все трое стали в недоумении: им нужно было снова растолковать, в чем дело.

– Да кое место лошадь-то? – спросил старший из них, – поле-то велико.

– Да, поди, чай, у воротец к Коровину, – отвечала догадливая баба.

– Так туда, что ли, бежать?

– Вестимо, что туда; а может, что и в болоте.

– Пойдемте, – сказал старший, и все вприскочку пустились по дороге.

Эльчанинов стоял в раздумье.

– Барыня-то есть у вас? – спросила словоохотливая баба.

– Нет, я не женат, – отвечал Эльчанинов. – А что, у вас хороша барыня?

– Хороша, добрая такая, только барин-то ее не больно любит; у него есть другая, еще и не одна, пожалуй; да и тем житье не больно хорошо: колотит часто.

Послышался конский топот. Это были мальчишки, которые, усевшись все трое на лошадь Эльчанинова, гнали ее во весь опор.

– Вот и пригнали, – проговорила баба.

– Спасибо, любезные, – сказал Эльчанинов, садясь на лошадь и оделяя мальчишек по пятаку. – Вот и тебе, – прибавил он, давая гривенник женщине.

Все поклонились ему.

Эльчанинов скорой рысью поехал обратно; но, миновав могилковское поле, остановился. Слезы чуть не брызнули из его глаз, так ему было тошно.

«Вот женщины, – подумал он, – вот любовь их! Забыть обещание, забыть мою нетерпеливую любовь, свою любовь, – забыть все и уехать в гости! Но зачем она поехала к графу и почему одна, без мужа? Может быть, у графа бал? Конечно, бал, а чем женщина не пожертвует для бала? Но как бы узнать, что такое у графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там же».

Принявши такое намерение, Эльчанинов пришпорил лошадь и поворотил на дорогу к предводительской усадьбе. Через полчаса езды он въехал на красный двор и отдал свою лошадь попавшемуся навстречу кучеру.

– Дома Алексей Михайлыч? – спросил он.

– У себя-с, – отвечал тот.

Эльчанинов быстро вбежал на лестницу, сбросил на пол плащ и вошел в гостинную.

Предводитель сидел в вольтеровских креслах и с величайшим старанием сдирал с персика кожицу, которых несколько десятков лежало в серебряной корзинке, стоявшей на круглом столе. Напротив него, на диване, сидела Уситкова, по-прежнему в блондовом чепце; толстый муж ее стоял несколько сбоку и тоже ел персик; на одном из кресел сидел исправник с сигарой в зубах, и, наконец, вдали от прочих помещался, в довольно почтительном положении, на стуле, молодой человек, с открытым, хотя несколько грубоватым и загорелым лицом, в синем из толстого сукна сюртуке; на ногах у него были огромные, прошивные, подбитые на подошве гвоздями сапоги, которые как-то странно было видеть на паркетном полу.

Увидя входившего Эльчанинова, предводитель несколько привстал.

– Здравствуйте, Валерьян Александрыч! – сказал он. – Но, господи, что с вами, вы все в грязи?

Эльчанинов, начавший уже раскланиваться, тут только вспомнил, что был весь испачкан.

– Меня сейчас сшибла лошадь, – отвечал он.

– Скажите, пожалуйста! Ах, молодые, молодые люди, – произнес предводитель. – Долго ли до беды. Не ушиблись ли вы, однако?

– Никак нет-с. Я только, как видите, перепачкался, да и про то забыл, – отвечал Эльчанинов и вышел.

– Ну, матушка Татьяна Григорьевна, – продолжал хозяин, обращаясь к Уситковой, – вы начали, кажется, что-то рассказывать?

– Странные, просто странные вещи, – начала та, пожимая плечами, – сидим мы третьего дня с Карпом Федорычем за ужином, вдруг является Иван Александрыч: захлопотался, говорит, позвольте отдохнуть, сейчас ездил в Могилки с поручением от графа.

На этих словах Эльчанинов вернулся и начал вслушиваться.

– Что такое за поручение? – продолжала Уситкова. – А поручение, говорит, сказать Михайлу Егорычу, чтоб он завтрашний день был дома, потому что граф хочет завтра к нему приехать. «Как, говорит Карп Федорыч, да являлся ли сам Михайло Егорыч к графу?» – «Нет, говорит, да уж его сиятельству по доброте его души так угодно, потому что Анна Павловна ему крестница». Ну, мы, – так я и Карп Федорыч, ну, может быть, и крестница.

– Конечно, что ж тут удивительного? – сказал предводитель. – Очень возможно, что и крестница.

– Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». – «Хорошо», говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали. Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…

– Что ж такое? Что такое? – спросил с любопытством предводитель.

– Это интересно, – отнесся исправник к Эльчанинову, который, казалось, весь превратился в слух.

– Вспомнить не могу, – продолжала Уситкова, – ну, мы вошли, поздоровались и начали было говорить, но ни граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают и, как голуби, воркуют между собою, и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе и смиренница», – подумала я.

– Не может, кажется, быть, – нерешительно возразил предводитель.

– Ах, Алексей Михайлыч, не знаю, может или не может быть, – возразила в свою очередь барыня, – но вы только выслушайте: мало того, что целый день говорили, глазки делали друг другу, целовались; мало этого: условились при всех, что она сегодня приедет к нему одна, и поехала; мы встретили ее. Положим, что крестница, но все-таки – она молодая женщина, а он человек холостой; у него, я думаю, и горничных в доме нет… ну, ей поправить что-нибудь надобно, башмак, чулок, кто ей это сделает, – лакеи?

– Конечно, – подтвердил предводитель и потом шепотом прибавил. – Что граф к этому склонен, то…

– Без всякого сомнения, – подхватила рассказчица. – Господи! До чего нынче доводят себя нынешние женщины. Ну, добро бы молодой человек – влюбилась бы, а то старик: просто разврат, чтоб подарил что-нибудь.

При последних словах Эльчанинов встал.

– Что с вами, Валерьян Александрыч? – спросил предводитель.

– Ничего-с, это, кажется, последствия падения, – проговорил он и вышел.

– Савелий, – сказал предводитель, обращаясь к молодому человеку, тоже, кажется, принимавшему большое участие в их разговоре, – поди к Валерьяну Александрычу, посмотри, что там с ним, да спроси, не хочет ли он прилечь в моем кабинете.

Молодой человек встал и вышел в залу.

– Напрасно вы рассказываете при этих дворянишках, – сказал исправник, показывая глазами на ушедшего молодого человека, – как раз перенесут графу.

– Ай, батюшки, что я наделала! – вскричала в испуге Уситкова.

– Ты всегда так неосторожна на язык, – заметил ей муж, махнув рукой.

– Нет, Савелий не такой, я его знаю, – сказал предводитель.

– Вы, пожалуйста, скажите ему, чтобы он не говорил, – сказала Уситкова почти умоляющим голосом.

– Не беспокойтесь, Савелий не болтун.

Молодой человек, которого называли одним только полуименем Савелий, был такой же дворянин, как Эльчанинов, как предводитель, как даже сам граф; но у него было только несколько десятин земли и выстроенный на той земле маленький деревянный флигель. Он с трудом умел читать, нигде не служил, но, несмотря на бедность, на отсутствие всякого образования, он был в высшей степени честный, добрый и умный малый. Он никогда и никому не жаловался на свою участь и никогда не позволял себе, подобно другим бедным дворянам, просить помощи у богатых. Он неусыпно пахал, с помощью одного крепостного мужика, свою землю и, таким образом, имел кусок хлеба. Кроме того, он очень был искусен в разных ремеслах: собственными руками выстроил себе мельницу, делал телеги, починивал стенные часы и переплетал, наконец, книги. Ни отца, ни матери не было у него с двенадцатилетнего возраста. Жил он в одной усадьбе со вдовою.

Эльчанинов между тем стоял на задней галерее дома, прислонившись к деревянной колонне, и вовсе не обратил внимания на Савелия, когда тот подошел к нему и внимательно посмотрел на него.

Героя моего мучила в настоящую минуту ревность, и он ревновал Анну Павловну к графу. Раздосадованный и обманутый ожиданием, он поверил всему. Если бы Анна Павловна поехала к графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и уехала. Это явно, что если она не любит графа, то все-таки ей приятно его искание; что граф за ней ухаживал, Эльчанинов не имел ни малейшего сомнения в том. «Теперь прошу верить в нравственную высоту женщин, – думал он, – если она, казавшаяся ему столь чистой, столь прекрасной, унизила себя до благосклонности к старому развратнику и предпочла его человеку, который любит ее со всею искренностью, который, мало этого, обожает ее, – забыть все прошедшее и увлечься вниманием Сапеги, который только может ее позорить в глазах совести и людей; бояться со мною переговорить два слова и потом бесстыдно ехать одной к новому обожателю. О женщины! Ничтожество вам имя![9]9
  О женщины! Ничтожество вам имя! – цитата из трагедии В.Шекспира «Гамлет».


[Закрыть] – проговорил Эльчанинов мысленно, – все вы равны: не знаю, почему я предпочел это худенькое созданьице, например, перед вдовою. Если уж входить в сношения с женщиной, так уж, конечно, лучше со свободной – меньше труда, а то игра не стоит свеч. Хорошо, Анна Павловна, мы поквитаемся. Вы поехали любезничать к графу, а я поеду ко вдове». На последней мысли застал его Савелий.

– Алексей Михайлыч приказали мне сказать вам, не хотите ли вы прилечь в его кабинете, – проговорил он.

– Нет-с, благодарю, я сейчас еду, – отвечал сухо Эльчанинов и пошел в гостиную.

– Прощайте, Алексей Михайлыч, – сказал он, берясь за шляпу.

– Куда это вы? Отдохните лучше.

– Благодарю покорно, мне теперь лучше, а воздух меня еще больше освежит.

Он поклонился гостям, вышел и через несколько минут был уж на дороге в усадьбу Ярцово, где жила вдова. Лошадь шла шагом. Несмотря на старание Эльчанинова придать мыслям своим более ветрености и беспечности, ему было грустно. Он ехал ко вдове, потому что был ожесточен против Анны Павловны. Он ей хотел за неверность отплатить тою же монетой. Раздавшийся сзади лошадиный топот заставил, наконец, его обернуться. Его нагонял Савелий, ехавший тоже верхом на маленькой крестьянской лошаденке.

– Как вы тихо едете, – сказал он, кланяясь с доброю улыбкой Эльчанинову.

– Мне некуда торопиться, – отвечал тот рассеянно.

– А куда вы, смею спросить, едете? – спросил Савелий, которому хотелось, видно, завести разговор.

– В Ярцово, – отвечал Эльчанинов.

– И я туда же; позвольте мне ехать вместе с вами.

– Сделайте милость, – отвечал Эльчанинов.

– Вы уж меня, я думаю, не помните, Валерьян Александрыч, – сказал Савелий, – я с вами игрывал и гащивал у вас в Коровине.

– Теперь припоминаю, – отвечал Эльчанинов, вглядываясь в своего спутника и действительно узнавая в нем сына одного бедного дворянина, который часто ездил к ним в усадьбу и привозил с собою мальчика, почти ему ровесника.

– Где ваш батюшка? – спросил он.

– Отец мой умер.

– И вы теперь одни?

– Один, – отвечал Савелий. – Вы много переменились, Валерьян Александрыч! Я вас не узнал было, – прибавил он.

– Не мудрено, – произнес Эльчанинов со вздохом, – переменишься, поживши на свете, – прибавил он.

– Да вы много ли еще нажили; разве горе какое особливое у вас есть, а то что бы, кажись… – возразил Савелий.

– Горе? – повторил Эльчанинов. – Горя нет, а так, скучаю!

– Отчего же вы скучаете?

– От нечего делать.

Савелий улыбнулся.

– Вот как, – проговорил он, – нам работа руки намозолила; а есть на свете люди, которым скучно оттого, что делать нечего.

– И очень много, – подхватил Эльчанинов, – большая часть людей несчастны оттого, что не знают, что им делать. Из них же первый – аз есмь, – заключил он и зевнул.

– Вам, я думаю, надобно служить, – заметил Савелий.

– Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно[10]10
  Служить-то бы я рад, подслуживаться тошно… – искаженные слова Чацкого из комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума».


[Закрыть], – проговорил с усмешкой Эльчанинов.

– Ну, женитесь.

– Жениться? На ком?

– Я не знаю; а думаю, за вас пойдет хорошая невеста.

– Сыщите.

– Я не сват, – сказал с улыбкой Савелий. – Сыщите сами.

– Легко сказать. Сами вы, например, отчего не женитесь?

Савелий при этом вопросе покраснел.

– Какой я жених? За меня девушка, у которой есть кусок хлеба, не пойдет.

– А вы бедны?

– Три души у меня-с, из них одна моя собственная.

– Чем же вы живете?

– Да хлебопашеством больше-с.

– И сами пашете землю?

– Пашу-с.

– Это ужасно! – воскликнул Эльчанинов, – дворянин по рождению…

Молодые люди на некоторое время замолчали.

– Любили ли вы когда-нибудь в жизни? – спросил вдруг Эльчанинов, у которого поступок Анны Павловны не выходил из головы и которому уж начинал нравиться его новый знакомый.

– Любил ли я женщин? – спросил Савелий. – Нет еще.

– И не любите.

– Почему же?

– Потому что они этого не стоят. Слышали ли вы у предводителя, что говорили про Мановскую? Это еще лучшая из всех.

– Это неправда, что про нее говорили!

– Вы ее знаете?

– Как же-с: соседское дело, бываю у них, видал ее; а вы ее знаете?

– Я еще ее в Москве знал. Она недурна.

– Да-с, и очень добрая и не гордая, – сказал Савелий.

Эльчанинову пришло в голову сделать Савелию поручение к Анне Павловне, но он боялся.

– А когда вы будете опять у них? – спросил он.

– Не знаю, как случится. А вы ездите к ним?

– Нет, мне не правится ее муж.

– Я поклонюсь ей от вас, коли угодно, – сказал Савелий, как бы угадывая намерение своего спутника.

– Ах, сделайте милость, – сказал Эльчанинов, обрадованный этим вызовом, – и скажите ей, что в Москве она лучше держала свое обещание.

– А разве она не сдержала какого-нибудь обещания?

– Да, пустяки, конечно: обещалась у предводителя танцевать со мною кадриль и уехала.

– Ее, может быть, муж увез.

– Очень может быть. Скажете?

– Извольте.

– Только с глазу на глаз.

– Это для чего-с?

– Потому что этот господин муж может подумать бог знает что.

– Так я лучше ничего не буду говорить, – сказал, подумавши, Савелий.

– Нет, нет, бога ради, скажите, – проговорил Эльчанинов, испуганный мыслью, что не догадывается ли Савелий.

– А вам очень хочется? – спросил тот.

– Очень…

– Да тут ничего такого нет?

– Решительно ничего.

– Хорошо, скажу-с.

Разговаривая таким образом, молодые люди подъехали к Ярцову.

– Прощайте! – сказал Савелий.

– Доброй ночи, – проговорил Эльчанинов, протягивая к нему руку, – приезжайте ко мне, мы старые знакомые.

– Хорошо-с, – отвечал тот и поворотил лошадь к своему флигелю, а Эльчанинов подъехал к крыльцу дома Клеопатры Николаевны.

При входе в гостиную он увидел колоссальную фигуру Задор-Мановского, который в широком суконном сюртуке сидел, развалившись в креслах; невдалеке от него на диване сидела хозяйка. По расстроенному виду и беспокойству в беспечном, по обыкновению, лице Клеопатры Николаевны нетрудно было догадаться, что она имела неприятный для нее разговор с своим собеседником: глаза ее были заплаканы. Задор-Мановский, видно, имел необыкновенную способность всех женщин заставлять плакать.

При появлении Эльчанинова хозяйка издала восклицание.

– Боже мой! Monsieur Эльчанинов! – сказала она. – Так-то вы исполняете ваше обещание, прекрасно!

– Извините меня, – начал Эльчанинов, не кланяясь Задор-Мановскому, который в свою очередь не сделал ни малейшего движения. – Я не мог приехать, потому что был болен. Но, кажется, и вы чем-то расстроены?

– Ах, у меня горе, Валерьян Александрыч: мой опекун помер.

– Опекун? Зачем у вас опекун?

– Опекун над имением моей дочери; вы не знаете, с какими это сопряжено хлопотами. Нужно иметь другого; вот Михайло Егорыч, по своей доброте, принимает уж на себя эту трудную обязанность.

– Напротив, я полагаю, приятную, – возразил Эльчанинов.

– Может быть, это вам так кажется; для меня ни то, ни другое… Я назначен опекою, – проговорил Задор-Мановский.

– Что ж тут для вас, Клеопатра Николаевна, за хлопоты? – сказал Эльчанинов. – Все равно, кто бы ни был.

Вдова вздохнула.

– Чем вы были больны? – спросила она, помолчав.

– Я был более расстроен, – отвечал Эльчанинов.

– Нельзя ли узнать, чем?

– Я полагаю, вы знаете.

Эльчанинов нарочно стал говорить намеками, чтобы досадить Мановскому, которого он считал за обожателя вдовы.