Текст книги "Центр тяжести"

– И что ты написал ему в ответ?

– Не помню.

– Это не страшно. У меня есть следующая записка, вот она, ее я тоже расшифровал. Ты написал: «Я почти уверен, что у нее дома на чердаке хранится портрет, который стареет и покрывается морщинами вместо нее».

Минуту мы молча смотрим друг на друга.

– Ты знаешь, что такое «аллюзия»?

– Ну, это когда… когда… эммм… обман зрения.

– Нет, это иллюзия. А аллюзия – это то, что ты использовал в своей записке.

Я не реагирую. Мозгоправ секунду смотрит на меня, потом подается вперед и говорит:

– Я проверил твою библиотечную карточку: на прошлой неделе ты взял Марка Твена. А до этого – Айзека Азимова. И только не надо говорить, что ты подкладываешь книги под ножку парты, чтобы не качалась. Я тебе вот что скажу: самый верный способ быть обманутым – считать себя умнее других. Ты ведь понимаешь, почему ты здесь?

Пауза.

– Да.

– И почему же?

Я молчу.

– Почему ты напал на Тимура Головню?

Я молчу.

– Вообще, драки между мальчишками – дело обычное. Но ты нанес ему серьезные травмы, понимаешь? Чуть ухо не оторвал.

Я молчу.

– У тебя раньше случались приступы ярости?

Я молчу.

– Это довольно серьезно. Ко мне в кабинет обычно попадают дети с психическими отклонениями, из тяжелых семей. Но ты, – он положил ладонь на папку с моим делом, – явно не один из них. Поэтому я и хочу узнать, почему ты атаковал одноклассника?

«Атаковал»? Что это еще за слово? Никто не говорит «атаковал», когда речь идет о драке.

– Почему ты ухмыляешься?

– Вы сказали «атаковал». Так никто не говорит.

– Да? А как говорят?

– Врезал, втащил, отметелил. «Атаковал» – это какой-то военный термин.

– Хорошо, я перефразирую: за что ты отметелил одноклассника? За что ты втащил ему?

Я смотрю на часы, потом – на мозгоправа.

– Сколько мне тут еще сидеть?

– Хочешь уйти? Иди.

Он брезгливо машет рукой в сторону двери и берется за книгу. Прочитав страницу, он поднимает на меня взгляд:

– Ты еще здесь? Я думал, ты хочешь уйти. Дверь там – прямоугольная, коричневая. Не промахнешься.

Я облизнул губы. Его поведение, манера выражаться и полное отсутствие интереса ко мне – все это не вязалось с моими представлениями о психологах.

Проходит еще минута.

– Моей маме уже позвонили, да?

Он вновь откладывает книгу.

– Ты так, мммм, «отметелил», – изображает кавычки пальцами, – одноклассника, что его пришлось везти в больницу. Как ты думаешь, мы позвонили твоей маме или нет?

Я вздыхаю. Я хочу начать говорить, хочу рассказать ему все, меня тошнит, слова рвутся из меня, как блевотина. Но я молчу.

– А как это вообще работает?

– Что именно?

– Как вы обычно определяете, болен человек или нет? Вот, например, если человек ничего не чувствует, это нормально?

– В смысле – «ничего не чувствует»?

– Ну… у меня был друг… Женька. Я считал его самым мирным и уравновешенным человеком на свете – он ни разу в жизни не дрался и, кажется, даже голос никогда не повышал. Однажды мы сбежали с урока математики, чтобы сходить в видеосалон: показывали «Чужого». Это такой монстр в космосе…

– Да-да, я знаю.

– …угу, так вот. Мы выгребли из карманов мелочь, наскребли на два билета и направились к остановке. Мы проходили мимо кафетерия, когда раздался взрыв – что-то бухнуло, знаете, как будто лопнул большой воздушный шар, потом секунда тишины, и новый звук «тр-р-р-р», похожий на грохот ливня по жестяной крыше, – это добавленные в бомбу монеты дырявили обшивку автобуса и застревали в стене у меня за спиной; я помню, как в воздухе повисли осколки стекла, я смотрел на них и не мог понять: почему они не падают? Я был как будто законсервирован в мгновении.

Очнулся в машине «скорой помощи» – целый и невредимый. Женька сидел рядом – невозмутимый, как всегда. Он кивнул на покореженный автобус и сказал: «Прикинь, мы живы только потому, что в момент взрыва стояли за автобусом, он принял ударную волну. С этого дня я официально уважаю общественный транспорт. – Он разжал кулак и показал мне несколько гнутых монет. – Это я насобирал, пока тебя латали».

Я испуганно посмотрел на него.

«Ты че, идиот? Выбрось».

«Чего идиот-то? Здесь семнадцать рублей. Купим хот-догов».

«То, что ты держишь, – это начинка для бомбы. Эти монеты, как картечь, калечили людей, ломали кости».

«Ой, не истери, а? – сказал Женя. – Деньги не пахнут. И вообще, пошли. Киноха наша начнется через двадцать минут, надо спешить».

Вокруг нас лежали трупы, а он боялся опоздать на фильм. Скажите, доктор, мой друг, Женя, он сумасшедший?

Психолог откинулся назад, почесал висок, пожал плечами.

– Я должен поговорить с ним, чтобы выяснить.

Пауза.

– А если я скажу вам, что это был я?

– В смысле?

– Это я выковыривал монеты из стены – в тот момент мне казалось, что это логично: чего добру пропадать? Я просто ничего не чувствовал – ни тоски, ни страха. И теперь Женя избегает меня – он считает меня психопатом.

Доктор минуту внимательно разглядывал меня – и вдруг громко чихнул.

– Извини. – Чихнул еще раз и внимательно посмотрел мне в глаза. – У меня ужасная аллергия на чушь. Чихаю без остановки. – Откинулся назад и скрестил руки на груди. – Думаешь, ты первый, кто сочиняет басни в этом кабинете? Впрочем, я должен отдать тебе должное – ты отличный рассказчик. Не думал стать писателем?

Я сунул руку в карман – и высыпал на стол горсть гнутых, покореженных монет. Семнадцать рублей.

* * *

Дома я ожидал серьезного разговора. Даже взбучки. Но мама вовсе не была в ярости. Она как-то грустно посмотрела на меня и обняла. Я не знал, как реагировать: хорошо это или плохо? Раньше я бы все отдал, чтобы избежать взбучки за проступок, но сейчас… Сейчас эти ее объятия нагоняли тоску. Если б она наорала на меня, мне было бы гораздо легче – я бы знал, что теперь все будет по-старому.

Впрочем, были и светлые моменты: мама потихоньку приходила в себя – вернулась к книге, например. Ночами сидела на кухне с чашкой растворимого кофе и перебирала свои черновики, черкала что-то карандашом.

Однажды, вернувшись из школы, я услышал шипение – звук доносился с кухни: мама жарила курицу. Дверь на кухню была плотно закрыта.

– Мам? – позвал я.

Она не ответила. Я разулся, осторожно подошел к двери. На ней висел календарь, и я сдвинул красный квадратик так, чтобы он показывал сегодняшний день, а потом приоткрыл дверь. Мама сидела за кухонным столом, в одной руке лопатка, в другой – книга. Она читала и была так увлечена, что совершенно забыла про курицу. Сковорода на плите уже дымилась, воздух был насыщен запахом паленого куриного мяса.

– Мам?

Она подпрыгнула и уронила лопатку. Мы посмотрели на лопатку, потом – друг на друга.

– Ты напугал меня до смерти! – сказала она, прижав ладонь к груди.

– Там курица… того. – Я показал пальцем.

Мама метнулась к плите, схватила сковороду за ручку и тут же – «ссссс!» – отдернула ладонь. Потянулась за прихваткой и убрала сковороду с огня, на соседнюю конфорку. Потом кинулась к окну и открыла его настежь – густой, почти осязаемый дым струей потянулся на улицу.

Мама обернулась, но смотрела не на меня, а на свою ладонь.

– Блин! – взяла большой палец в рот.

Потом метнулась к раковине, открыла холодный кран и сунула руку под струю.

– Блин, блин, блин.

Я поднял лопатку с пола и так и застыл посреди кухни, не зная, что с ней делать. Мне было неловко, мне казалось, что мама обожглась из-за меня.

– Переверни, пожалуйста, курицу, – сказала она.

Я подошел к плите и стал лопаткой отдирать куриные грудки от сковороды.

– Петро! Ну что ты делаешь? Она же на полу валялась, ей-богу! Ты же это есть потом будешь, ну.

Мое лицо не просто горело от стыда, оно, кажется, дымилось – так же как курица.

– Прости.

Она открыла ящик рядом с раковиной, достала другую лопатку и перевернула куриные грудки. В этом, впрочем, уже не было необходимости – сковорода остывала.

Я подошел к столу и бросил взгляд на книгу. «Как писать книги».

* * *

Я знал, где искать ее по ночам. Она сидела на кухне, поджав под себя ногу, и перебирала черновики. Я зашел попить воды.

– Ну, как продвигается?

Она потерла глаза ладонями и посмотрела на меня. Усталый, измученный взгляд. Ластик на кончике карандаша стерт почти до основания.

– Не очень.

Я прошел к подоконнику и налил себе воды из трехлитровой банки. На вкус кипяченая вода напоминала жидкий мел, отдавала накипью, и я терпеть ее не мог, но мама запрещала пить из-под крана.

Она сняла очки и начала массировать переносицу. Я поставил стакан на стол и сел напротив нее.

– Мне не спится, прочитай мне одну из своих сказок. Какую-нибудь новую.

– У меня нет новых. Оказывается, придумывать сказки не так просто. В последнее время у меня проблемы с идеями.

– Может, я могу помочь?

Она перестала массировать переносицу, посмотрела на меня.

– Это как?

Я пожал плечами:

– Ну, я могу подбросить тебе пару идей для сказок. У меня много идей. Я всегда получаю пятерки за сочинения по литературе.

– Да? – Она надела очки, взяла карандаш, чистый лист бумаги и выжидательно посмотрела на меня, мол, давай, Диккенс, диктуй, я внимательно слушаю.

Я задумался, оглядел кухню – взгляд мой застыл на холодильнике.

– «Похититель холодильников», – сказал я.

Повисла пауза. Мама посмотрела на холодильник, потом – на меня. Спросила:

– Чего?

– Это название сказки, – объяснил я. – Главный герой – он крадет холодильники. Как тебе? Представь: в мире пропадают холодильники, люди в ужасе, мороженое тает, производители газировки терпят убытки, потому что никто не хочет пить теплую газировку. Ну и так далее. Катастрофа мирового масштаба!

Мама почесала лоб.

– Мммм, звучит неплохо. Но это не сказка.

– Почему? Ведь в сказках всегда происходят странные вещи. А воровство холодильников – это очень странно.

– Да, но у сказки свои законы: какие бы странные вещи в ней ни происходили, у них должен быть смысл, хотя бы в рамках той реальности, в которой они происходят, должна быть мораль, они должны учить нас чему-то хорошему или предупреждать о плохом, понимаешь?

– Но моя сказка будет учить людей хорошему. Она будет учить, что красть холодильники нехорошо.

Мы переглянулись – и засмеялись. Она погрозила мне карандашом.

– Похоже, кто-то здесь не очень серьезно относится к своей задаче.

– Хорошо, дай подумать. – Я зажмурился, напрягся. – Если тебе нужны чудесные и странные вещи, тогда напиши сказку про похитителя стен.

– Стен?

– Да, стен. – Я хлопнул ладонью по стене. – Просто представь себе этот образ! Ты просыпаешься, а у твоего дома нет одной стены. Ее украл похититель стен.

– Так, – сказала мама. – Меня начинает пугать твоя одержимость похищениями и воровством. Скажи, у тебя есть идеи, в которых ничего не пропадает?

– Ну, – я стучал пальцами по стакану с кипяченой водой, – да. То есть нет. То есть почти. Помнишь, я рассказывал тебе о том, что в нашем поселке есть четыре озера – Первое, Второе, Четвертое и Пятое. А Третьего нет. И никто не знает, где оно. И было ли оно вообще. И если было, то куда пропало. А если его не было, тогда почему озера так странно пронумерованы?

На этот раз мама всерьез задумалась.

– Хммм. – Она прижала кончик карандаша к нижней губе и задумчиво посмотрела куда-то вверх-влево. – Пропавшее озеро. Думаешь, его украл похититель озер?

Я засмеялся.

– Я не знаю. Но я очень хочу выяснить. К тому же если ты напишешь об этом сказку, ты сможешь выдумать все что угодно – пусть это будет похититель озер. Ты ведь сама говорила, что в сказках должны происходить чудеса. Я много думал об этом озере. Иногда мне кажется, что кто-то просто пришел, взял это озеро за край, сложил его аккуратно, сунул себе в карман и ушел с ним. Вот просто так взял и ушел.

– А вот это интересно. – Мама сделала пару заметок на листке бумаги. – Озеро в кармане. Унес озеро в кармане. Слушай, а это отличная идея. Мне надо подумать над ней. Но зачем кому-то похищать озеро?

Я посмотрел в окно. Сотни насекомых летали, вертелись в свете уличного фонаря.

– А может, он не похищал его? Может, хотел просто спрятать? Чтобы защитить. Ну, например, от злого короля.

Эта идея понравилась маме еще больше.

– Спрятать, защитить озеро… – бормотала она, записывая.

(Мне странно сейчас вспоминать все это – эту ночь на кухне, этих насекомых в свете фонаря за окном, и этот диалог: вот так, буквально из ничего родилась новая история, одна из самых известных маминых сказок; и вот вопрос: если бы я знал тогда, как сильно эта сказка про спрятанное озеро аукнется мне в будущем, как бы я поступил?)

* * *

Ночные встречи на кухне стали для нас чем-то вроде традиции. Я делал вид, что ложусь спать, дожидался, пока Егор засопит на соседней кровати, выбирался из-под одеяла и, шлепая тапочками, шел на кухню, где за обеденным столом, обложенная черновиками, сидела мама.

Однажды мне даже удалось уговорить ее прочесть мне один из ее черновиков:

<сказка без названия>

Она дышала музыкой. Буквально. Нина родилась с особым даром – ее легкие, пропуская воздух, умели создавать мелодии.

Когда она появилась на свет, акушер долго не мог понять, что происходит, – ребенок плакал, но вместо плача операционную затопила симфония, такая грустная и пронзительная, что все, кто находился в комнате, тоже разрыдались.

Нина росла, а вместе с ней росли ее легкие. Она училась управлять своим даром, училась создавать, конструировать звуки, непохожие ни на один музыкальный инструмент.

Конечно, не все были рады ее дару. Родителям пришлось купить дом, одиноко стоящий в поле, потому что рядом с людьми они жить не могли. Соседи, сперва очарованные мелодичным дыханием девочки, через какое-то время начинали злиться, жаловались на «шум», требовали тишины хотя бы ночью. Но ведь Нина не могла не дышать, и даже ночью ее легкие сплетали из звуков дыхания новые симфонии и колыбельные.

И так они переехали очень далеко и жили в поле, где росли подсолнухи. Отец и мать ее могли уснуть, лишь заткнув уши ватой.

* * *

– И? Что дальше?

Мама посмотрела на меня поверх страницы, пожала плечами.

– Ничего. Я не могу придумать. Уже очень давно, сказка просто застряла после того, как… – Она зажмурилась, словно от мигрени. – Я не знаю, что будет дальше.

– Хммм. – Я задумался, почесал подбородок. – А что, если она заболеет и потеряет свой дар? Сначала она будет даже рада, ведь это значит, что она может ходить в школу и общаться с другими детьми.

Мама смотрела на меня, выгнув бровь, я продолжал:

– Но проходит время, и она понимает, что общение – это не так уж и интересно и что люди очень редко говорят о чем-то важном, и даже хуже, по большей части они несут чушь. И она поймет, что теперь она еще более одинока. Ведь раньше у нее была музыка, а теперь – только глупости, которые говорят люди.

Мама улыбнулась, покачала головой:

– Это как-то слишком, эээ, высокомерно.

– Почему? Это же правда.

– Понимаешь, сынок, вряд ли кто-то захочет читать сказку, в которой людей открыто называют идиотами.

– Да подожди ты, я же еще не закончил. Слушай: она затоскует и захворает еще сильнее.

– Еще сильнее, чем сейчас?

– Ну да, прямо очень сильно, сопли, температура, вот это все, и тогда ее родители вызовут врача, и он посоветует им обратиться в Министерство Дыхания, помнишь эту сказку про министерство?

– Конечно.

– И врач скажет им, что в этом Министерстве работает специалист, эмм, назовем его «Мастер Дыхания». Этот Мастер Дыхания настолько мастер, что о нем уже слагают легенды. Однажды к нему обратился один мальчик: у мальчика была проблема, когда он чихал, со всех деревьев вокруг опадали листья. И мальчик обратился к нему, и Мастер Дыхания помог: не вылечил мальчика, но помог ему контролировать свой дар. Круто?

Мама задумалась, кивнула:

– Круто. А как мастер поможет нашей главной героине?

Я почесал затылок.

– Этого я еще не придумал, но… – Меня вдруг осенило, я подскочил со стула и вскинул руки так, что чуть не сбил стакан с водой со стола.

– Придумал! Нет, все было не так! Давай переделаем? Зачеркни вот это все, что я там сейчас сказал. Смотри: ведь у сказки должен быть злодей, правильно? А пусть эту девочку Нину похитит злодей!

Мама покачала головой:

– Что, опять похититель? То он у тебя озера похищает, то девочек.

– Не-не, на этот раз другое. Ее похитит хозяин бродячего цирка! Его цирк выступал в городе, где жила Нина, и он случайно услышал, как она дышит музыкой, и подумал: «Эй, а на этом можно заработать». И похитил ее. И вот она каждый вечер выходит на арену и дышит – люди в восторге, они платят за ее музыкальное дыхание. Но они не видят, что на самом деле к ноге у нее привязана вот такая вот, знаешь, волшебная невидимая леска – чтоб не сбежала. Как птица на жердочке. Помнишь, еще картина такая есть, «Щегол»?

Мама взялась за карандаш, ей явно нравился ход моих мыслей.

– И этот злодей, такой вот Карабас-Барабас, каждый раз обещает отпустить ее, но, конечно же, врет. Потому что он, ну, брехло. А потом, потом она сбежит от него. – Я говорил взахлеб, не успевал за собственными мыслями. – Но сбежать сложно. Потому что, потому что… она ведь дышит музыкой, правильно? Получается, что ее везде слышно, понимаешь? А если ты бренчишь, как музыкальная шкатулка, то спрятаться довольно сложно. Тебя везде найдут по звуку. И ей, значит, приходится учиться задерживать дыхание, сдерживать музыку внутри себя, и только так она может где-то спрятаться. И вот она бежит по ночному городу, за ней погоня, – я вышел из-за стола и изображал бегущую девочку и ее преследователей одновременно, – и она видит, что в одном из магазинов горит свет! Она забегает внутрь, – я дернул воображаемую ручку и забежал в воображаемый магазин. – А там!..

Повисла тишина.

Мама перестала писать и посмотрела на меня.

– Что?

Я выдохнул.

– Не знаю. Вдохновение прошло.

Мама постучала себе по носу кончиком карандаша.

– Давай теперь я попробую продолжить. Пусть это будет магазин портного.

– Портного?

– Ну да. Портной. Который шьет одежду.

– Ма-а-ам, это скучно. – Я закатил глаза. – Это же сказка, там должен быть как минимум продавец ковров-самолетов. Зачем нам портной? Ты бы еще математика вставила.

– Да подожди ты! Это же необычный портной! Он торгует озерами.

Я задумался и закивал.

– А вот это уже неплохо. Но как портной связан с озерами? Ведь озера – это вода, их нельзя зашить, или я не знаю, что там еще делают портные?

Мама улыбнулась:

– А что, если можно? Что, если в этом мире озеро – это такая особая ткань, которую можно зашить, распороть и еще, – она подняла карандаш, – спрятать в карман.

* * *

– Я хочу признаться. Эта история про взрыв бомбы и гнутые монеты. Я ее выдумал.

– Я знаю.

– Знаете?

Он сцепил руки в замок на колене, посмотрел на меня.

– Слушай, я ведь тоже не вчера родился. Отличать правду от вымысла – часть моей профессии. Знаешь, в чем разница? Правда бесхитростна, ее не нужно приукрашивать. Когда человек говорит правду, он просто рассказывает историю, и если использует детали, то лишь для уточнения. Ложь работает по-другому. Когда человек врет, он всегда слишком старается насытить историю деталями. Лжец говорит о том, чего не было, поэтому ему без конца приходится дорисовывать и еще каждый раз проверять, верят ли ему. – Он помолчал. – Я проверил: в последние два года в Ростове ничего не взрывалось. – Пожал плечами. – Но, надо отдать тебе должное, ты был чертовски убедителен. А уж эти монеты… Где ты их взял? Неужели специально изготовил, чтобы мозги людям пудрить? Или у них другая предыстория?

– Нет. На самом деле с них все и началось. Я просто нашел их на улице, они лежали на дороге. Я подобрал их и долго носил в кармане. Не могу понять, кто и зачем их погнул. Ну и придумал эту историю, чтобы объяснить самому себе.

* * *

Я стал часто ходить к Михаилу Петровичу. Просто поболтать. Он действительно умел слушать.

– Папа вообще был странный. Всегда. Ну, то есть люди говорили о нем «эксцентричный». В институте один его друг пытался доказать гипотезу Римана – не спрашивайте, что это такое, я не смогу объяснить, – так вот, другу почти удалось доказать ее, но в вычислениях была ошибка, которую ни он, ни папа никак не могли исправить. А потом этот друг, ну, погиб. Его сбила машина, когда он переходил дорогу. Говорят, он был рассеянный, скорее всего, пытался что-то посчитать в голове и не заметил, как вышел на дорогу. Что-то такое. Так вот, на похоронах папа должен был прочесть надгробную речь – или как она там называется? – он вышел, встал возле гроба и начал говорить что-то вроде: «Самая большая трагедия – когда кто-то уходит на взлете, в таком возрасте. Но в случае с Гришей трагедия удваивается, потому что он был не только большим человеком, но и большим ученым. Он почти расколол гипотезу Римана, и лишь одна нестыковка в вычислениях отделяла его от триумфа. Давайте рассмотрим зета-функцию…»[6]6
  На самом деле мама это выдумала. То есть не совсем выдумала. Такой случай действительно имел место, только не с отцом, а с немецким математиком Давидом Гильбертом. – Примечание Егора.


[Закрыть] И тут на глазах у рыдающих родственников, стоя прямо возле гроба, он начал по памяти пересказывать процесс решения гипотезы Римана. Он просто забыл, где находится, и по привычке занялся вычислениями. И даже когда мама попыталась за руку оттащить его от гроба, он сказал ей: «Нина, не мешай, я же лекцию читаю!»

Я засмеялся – не смог сдержаться, эта байка из жизни родителей всегда веселила меня.

– Понимаете? В этом был весь он. Он как будто не понимал, что у людей есть чувства, которые надо беречь. Однажды мама задала ему вопрос про стакан, ну, знаете: «Этот стакан наполовину пуст или наполовину полон?» – а он посмотрел на стакан, потом – на нее и на полном серьезе сказал: «Ты о чем? Разве не видишь? Оба варианта верны». Ей всегда казалось, что он издевается. Хотя на самом деле, я уверен, он просто такой родился – иногда просто не понимал иронии и сарказма. Знакомые всегда считали его очень саркастичным, но они ошибались – на самом деле он всегда серьезен, даже в самых абсурдных ситуациях, и именно это несоответствие между ситуацией и неадекватной папиной реакцией на нее люди принимали за остроумие.

Психолог пододвинул ко мне коробку с салфетками, и только тут я понял, что у меня текут слезы.

– Извините, – сказал я.

Он отмахнулся, мол, «да брось, не за что извиняться».

– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени? – спросил он через какое-то время.

Я запнулся. И правда почему?

– Не знаю. С тех пор как он ушел в другую семью, он ни разу даже не позвонил нам, не спросил, как мы с Егором поживаем. Как будто нас нет. И я опять же уверен, что это не со зла и не потому что он про нас забыл, – он просто не знает, что о детях надо заботиться, не знает, что молчание причиняет нам боль. И иногда я ненавижу его за это.

Я рассказал Михаилу Петровичу о своих родителях – с самого начала и даже упомянул беззубую цыганку, поведавшую маме, что ее первый сын будет уродом. Я рассказал об отношениях в нашей семье и о маминых сложносочиненных амбициях, о ее мечтах «быть опорой для гения» и «писать романы».

– Моя мама боялась, что я буду похож на отца, и этот страх, кажется, передался мне. В последнее время, с тех пор как он ушел, я постоянно слежу за собой, словно смотрю на себя со стороны, боюсь быть таким же холодным, спрашиваю себя: «А как поступил бы отец?» – и делаю все наоборот. Это дико и неправильно, и так нельзя, но я ничего не могу с собой поделать. Я постоянно борюсь с этим, и меня это бесит!

Я замолчал и посмотрел ему в глаза. Он облокотился на стол.

– А может быть, проблема именно в этом? – спросил он. – Зачем ты с этим борешься?

Я задумался, пожал плечами.

– Потому что я хочу стать лучше. А чтобы стать лучше, надо работать над собой, разве нет?

– Это верно. Но я о другом: с чего ты взял, что так уж похож на него? Да, в тебе его гены, это правда, и он вроде как участвовал в твоем воспитании, но ведь это вовсе не значит, что ты его копия. И тем более это не значит, что ты будешь таким же, как он. Мой отец любил выпить, а я не люблю. Но я не люблю алкоголь вовсе не потому, что мой отец его любил. Я его просто не люблю, и всё. Это мой личный выбор. Главная проблема здесь вовсе не в том, что ты пытаешься не быть похожим на отца. Главная проблема в том, что ты свои гены воспринимаешь как поле битвы.

Он помолчал, давая мне время это обдумать.

– Это такое внутреннее донкихотство.

– Что?

– Ну, донкихотство.

– Это что такое?

Он улыбнулся, раскинул руки.

– Ну ты даешь! Столько книжек прочел, а «Дон Кихота» нет? Это книга такая. Там главный герой чуть-чуть сумасшедший, ему кажется, что он рыцарь. Он видит ветряные мельницы и думает, что это драконы, и сражается с ними. Очень смешная сцена. Да и вообще «Дон Кихот» – одна из самых лучших книг на свете, очень советую. Так вот, я думаю, что этот твой страх «не быть как отец» – это твоя внутренняя ветряная мельница, с которой ты постоянно борешься. Оставь ее в покое, пусть машет своими лопастями, позже ты поймешь, что она приносит пользу. Эй, ты слушаешь меня?

Меня вдруг бросило в пот. Знаете, так бывает, когда две обрывочные, нечеткие мысли вдруг сталкиваются внутри, в голове, и образуют одну ясную, сверхновую. Я вспомнил Косаря, его загадку. Когда мы с Греком были у него в последний раз, какую книгу он положил на стол? Ведь это и был «Дон Кихот»! И он сказал, что книга – подсказка. И позже, летом, дедушка рассказывал мне про Косаря и упоминал ветряные мельницы. Они принадлежали Косарю.

Я подался вперед.

– Скажите, а ведь тут где-то раньше были ветряные мельницы?

Психолог автоматически посмотрел в окно, почесал затылок.

– Эммм, да, но это было давно. Их же снесли.

Я вцепился пальцами в подлокотники кресла.

– А почему снесли?

– Что-то с кладбищем. Они хотели расширить его, кажется. А мельницы мешали. Я точно не знаю. Они же нерабочие были, так, достопримечательность, эй, ты куда?..

* * *

– Это могильная плита!

Грек удивленно смотрел на меня. Я стоял на пороге его дома, пот тек с меня ручьями, я вытирал его рукавом кофты. Рукав стал мокрым и грязным.

– Камень с числами – это могильная плита.

Я, запинаясь, яростно жестикулируя, руками изображая мельницу, рассказал о своей догадке, и через две минуты мы уже со всех ног мчались на кладбище. У меня началась одышка, закололо в боку, но я не останавливался – разгадка уже здесь, так близко, остановиться сейчас, даже чтобы перевести дух, – это преступление.

Рассветовское кладбище прилегало к трассе М4, на карте оно обозначалось крестиками. Российские кладбища очень сильно отличаются от тех, что вы обычно видите в кино. Это в фильмах про вампиров вам покажут опрятные, стриженые газоны и благородные, неброские камни и кресты или же склепы в готическом стиле, похожие на мавзолеи, украшенные барельефами и скульптурными композициями. В российской же глубинке кладбища не такие – здесь они больше напоминают свалку металлолома и пластиковых цветов. Могильных плит тут почти нет, и все вокруг утыкано полусгнившими деревянными крестами с портретами усопших; кто побогаче, у тех надгробия из металла. А еще оградки. На всех российских кладбищах у каждой могилы есть оградка, такой, знаете, маленький бессмысленный заборчик. У всех этих оградок есть одно общее свойство – они бесконечно уродливы. Даже те, что красивы, все равно уродливы. И если бы меня когда-нибудь спросили, что именно я хотел бы изменить в русском менталитете, какую именно черту характера я бы извлек из нашей национальной ДНК, я бы ответил: одержимость долбаными заборами. Русский заборный психоз особенно остро чувствуется здесь, на кладбище, где даже после смерти люди все равно пытаются отгородиться друг от друга[7]7
  Отец говорил, что страсть к строительству заборов появилась у русских после падения Советского Союза. В СССР у людей не было личного пространства, у них вообще, кажется, не было ничего личного, все вокруг принадлежало условному «народу»: квартиры, бани, туалеты, – и потому, когда все это рухнуло, первое, что сделали люди – начали строить заборы. И стены. И ограждения. Как в том рассказе Джека Лондона, помнишь? Там человек заблудился, целый месяц блуждал по Аляске и чуть не умер, чуть не сошел с ума от голода. А потом его спасли, и всю оставшуюся жизнь он прятал в матрасе хлеб и фрукты – боялся, что голод вернется. Вся штука в том, что спрятанные продукты он никогда не ел, и они гнили прямо там, под ним, в матрасе, и от него всегда воняло. Примерно так же дела обстоят с нашей русской страстью к заборам: мы убедили себя, что заборы охраняют нашу приватность, на самом же деле они лишь умножают наше одиночество. Прости, брат, я тут решил поумничать в чужом романе. Все, закругляюсь. – Примечание Егора.


[Закрыть].

На краю кладбища, под сенью ив располагалась небольшая деревянная каморка – хижина гробовщика. Этот человек выполнял сразу две функции: сторожил кладбище от мародеров (меня всегда волновал вопрос: что именно люди воруют на кладбищах? Оградки?), а также продавал всем желающим свободные места.

Его прозвали Хирон. Мы, школьники, естественно, не знали, что это отсылка к греческой мифологии, – мы были уверены, что это ругательство, образованное от слова «хер».

Хирон сидел на ступеньках своей покосившейся хижины и белыми нитками зашивал сапог – точнее, пришивал отвалившуюся подошву. Это выглядело довольно странно, даже жутко: в одной руке иголка с ниткой, на другую надет сапог.

Мы остановились прямо на пороге. Он перестал орудовать иголкой и посмотрел на нас. Старик с бородой, похожей на банный веник, в широкополой шляпе. Лицо, покрытое глубокими морщинами, напоминает фотографию пустыни с высоты птичьего полета. Ноги босые, пальцы огромные, толстые – как будто по пять больших пальцев на каждой ноге, и ногти как листовое железо; чтобы состричь такие, нужна циркулярная пила как минимум.

Грек хотел обратиться к нему, но запнулся, и я сразу понял, в чем дело – мы не знали его имени. Никто не знал. Не могли же мы сказать: «Здравствуйте, Хирон, нам нужна ваша помощь».

– Мы хотели у вас кое-что спросить, – пробормотал я.

Секунд семь он переводил взгляд с меня на Грека и обратно, потом вернулся к своему сапогу – быстрыми, ловкими стежками зашивал его раззявленную «пасть».

Мы с Греком переглянулись.

– Это очень важно, – неуверенно сказал я.

Но старик словно забыл про нас.

– Эй! – вдруг крикнул Грек. – Вы нас слышите-нет?!

– Че ты орешь? – Старик сморщился, словно от мигрени. – Слышу я. Вишь, делом занят? Дай сапог зашить-то, епта.

Через пару минут, закончив, он перекусил нить и, кряхтя, натянул сапог на свою гигантскую ногу.

– Чо надо?

– Камень. Тут должен быть надгробный камень. С числами. Отведите нас к нему.

– Это кладбище, тут все камни с числами. Годы жизни – это и есть числа, а?

– Нет, этот особенный. На нем только четыре числа: 1, 2, 4, 5.

Старик, щурясь, посмотрел на меня – он явно знал, о чем мы говорим.

– Тут ведь раньше были мельницы, правильно? На этом месте?

Хирон почесал щеку ногтями – звук был такой, словно кто-то сдирает кору с дерева.

– Так-то да. Ну, идемте, чо.

Мы шли за ним – на север, вдоль лесополосы, вдоль трассы М4, где, проезжая мимо, грохотали фуры. Дойдя до края кладбища, старик указал на холм – и мы увидели большой, бесформенный надгробный камень. Он располагался чуть вдалеке от основного массива кладбища, и даже шум дороги здесь был почти неслышен. Не было ни оградки, ни цветов, – только трава и этот огромный булыжник.

Мы подошли поближе, я протянул руку и провел пальцами по гравировке. По спине – мурашки, как ледяной водой окропили. Это был он, тот самый камень – именно здесь оказался Егор в ту ночь – 1245.

– Это эпитафия.

* * *

До дома Косаря мы бежали со всех ног. Еще издалека я заметил, что клетка Фарадея пуста. Я чуть притормозил и схватил Грека за руку.

– Смотри.

Он тяжело дышал.

– Чего?

– Собака. Ее нет.

Чуть отдышавшись, мы снова кинулись вперед. И чем ближе мы были к дому, тем тревожней становилось на душе.