Текст книги "Избранное"

Россия в письменах

О Петре и Февронии Муромских
В пересказе А. М. Ремизова

Муром город в русской земле, на Оке. Левый высокий берег. И как плыть из Болгар с Волги, издалека в глаза белыми цветами земляники, из сини леса, церкви. На Воеводской горе каменный белый собор Рождества Богородицы, за городом женский монастырь Воздвижение. Городом управлял муромский князь Павел. К его жене Ольге прилетает огненный летучий Змей.

I

Как это случилось, Ольге не в разум. Помнит, что задремала, блеск прорезал ее мутный сон, она очнулась и в глазах кольцом жарко вьется и крылом к ней – горячо обнял, и она видит белые крылья и что с лица он Павел.

Всем нечувством она чует и говорит себе: «Не Павел», но ей не страшно. И это не во сне – не мечта: на ней его след и губы влажны. А когда он ее покинет, она не приберется – так и заснет, не помня себя. День – ожидание ночи. Но откуда такая тоска? Или любить и боль неразрывны? Или это проклятие всякого сметь?

А вот и среди дня: она узнала его по шуршу крыльев и как обрадовалась. И весь день он ее томил. И с этих пор всякий день он с ней.

Видит ли его кто, как она его видела, или для них он другой – Павел?

Она заметила, слуги, когда он сидит с ней, потупясь отходят или глядят, не глядя: мужу все позволено, но когда на людях, это как в метро всос соседа.

И у всех на глазах с каждым днем она тает.

Постельничий докладывает князю:

– С княгиней неладно: день ото дня, как вешний снег…

Павел ответил:

– Кормите вдоволь.

Павел зверолов: поле милее дому. Простые люди живут тесно, а князья – из горницы в горницу дверей не найдешь: муж у себя, жена на своей половине, муж входит к жене, когда ему любо, а жена ни на шаг.

На отлете птиц он вспомнил о своей голосистой и, нежданный, показался в горнице Ольги. Ужас обуял ее при виде мужа. И, как на духу, она во всем призналась. Слово ее, потрескивая, горело: ветка любви и горькая ветвь измены.

Павел смутился: огненный Змей, известно, прилетает ко вдовам, но к мужней жене не слыхать было.

– И давно это?

– На Красную Горку.

И он вспоминает: в последний раз он был у нее на Святой, стало быть, после.

– И вы это делаете?

Она вскинула глаза – чиста! – и виновато потупилась.

– Да ведь это большой грех.

И на слово «грех» она вздрогнула от клокота ответных слов – и голос пропал.

– Надо принять меры, – сказал он не своим голосом глухо и без слов грозно, так – что рука поднялась, но не ударила.

Досадуя, вышел.

Не звери и птицы, которые звери рыскали и птицы порхали в его охотничьих мыслях, огненный Змей кольчатый шуршал белыми крыльями.

«С чего бы?» – И ему жалко: плохо кончит. Зверю от рогатины не уйти, и на птиц есть силки, но чем возьмешь Змея? И он видит ее и Змея, и все в нем кричит зверем: как ты могла допустить себя до такого? Но себя он ни в чем не винит: он зверолов, свалит медведя.

* * *

В Муроме ходил беспризорный, звали его Ласка – Алексеем. Таким представится Нестерову Радонежский отрок в березовом лесу под свежей веткой, руки крепко сжаты, в глазах лазурь, подымется с земли и улетит. Ласка глядит сквозь лазурь из души, ровно б у него глубже еще глаза, а скажет, большому не в сказ – такое растет среди лесов на русской земле. Мимо не пройдешь, не окликнув: Ласка! А какие он сказывал сказки, и откуда слова берутся! про зверей, о птицах лесовое, скрытое от глаз, и о чудесах и знамениях о звездах. Летом – лес; зима – Воздвиженские монашки присматривают. Бывал и в кремле на княжском дворе: Ольга любила слушать, как он рассказывает, от него она знает о Змее – огненный, летучий. Змей, бумажные крылья – чудесная сказка!

Павел встретил Ласку в лесу.

«Божий человек, – подумал Павел, – спрошу о жене».

– Надо ей на волю, – сказал Ласка, – она у тебя в темнице. Ты ее возьми с собой.

– Не в обычай, – сказал Павел, – да ей и дома не на что жаловаться: сад у ней и пруд, бобры и лебеди.

– Воли нет.

– А что ты знаешь об огненном Змее?

– Огненный Змей летит на тоску. Белые крылья, зеленые у Дракона и сам как листья зеленый, Егорий Храбрый его на иконах в брюхо копьем проткнул.

– А на огненного – где его смерть?

– Откуда мне знать! Пускай сам скажет.

Прямо с охоты, не заходя к себе, Павел незаметно в горницу к Ольге.

Она сидела, расставив ноги, и улыбалась, а глаза наполнялись слезами. И вдруг, увидев Павла, поднялась, дрожа.

Павел посмотрел на нее гадливо.

– Перестань, слушай. С этим надо покончить. Дойдет до людей, ославят: жена путается со Змеем. Один человек мне сказал, огненный Змей не Дракон, копьем в брюхо не пырнешь, а сам он тебе скажет, откуда ждать ему свою смерть. Слышишь? Ты подластишься к нему и выпытай: от чего тебе смерть приключится?

Она слушала, озираясь: она искала глазами другого Павла, которого не боится.

– Большой грех. И я за тебя отвечаю перед Богом.

– Я спрошу, – говорит она безразлично, и черные кольца катятся из ее глаз.

* * *

На другой день канун Рождества Богородицы – муромский престольный праздник. Ко всенощной он ей не велел, а пошел один в Собор. Он думал о ней с омерзением и нетерпеливо ждал ответ. Он видел ее, как она ластится, выпытывая, – и закрывал глаза, передыхая, и потом тупо молился, прося защиты: он ни в чем не виновен. И наутро, отстояв обедню, не мог утерпеть и сейчас же к Ольге. После огненной ночи – и это под такой праздник! – она крепко спала. Грубо растолкал. Она таращила глаза, перекатывая белками: верить и обозналась – который Павел?

– Что он сказал?

Она поняла и, по-птичьи раздирая рот, – слова бились на языке, но не складывались, мучая.

– Что он сказал? – повторил Павел.

И она, закусив губы, ответила нутром, раздельно приглушенным, не своим, посторонним голосом, рифмуя:

 
– Смерть – моя —
от Петрова плеча,
 

Агрикова меча.

Павел вошел гордо: он знает тайну смерти – но что значит «Агрик» – Агриков меч? он не знает. И имя Агрик вкогтилось в его змеиную мысль, притушив кольчатый огонь летучего Змея.

* * *

О Агрике жила память в Муроме.

Старожильцы, памятуя, сказали: «Знаем, помним, за сто лет от отцов слышно: проходил из Новгорода к Мурому Агрик и брат его Рюрик». А о мече – который карлик Котопа сковал меч, точно не сказали, уверяя на Крапиву. А Крапива ничего не помнит.

Другие вспоминали Илью, свой – муромский, богатырскую заставу – на заставе, помнится, среди русских богатырей, стояли два брата – Агриканы – оба кривые: один глядит по сю, другой по ту.

Когда всех богатырей перебили и остался один Агрикан, собрал мечи и сложил в пещере, а свой Агриков, в свой час, вручил Добрыне.

Третьи знахари сказали:

«Точно, к Добрыне в руки попал Агриков меч. Этим мечом он вышиб душу Тугарина Змеевича. И в свой час замуровал меч: явится в русской земле богатырь, откроется ему меч. А где замурован, кто ж его знает». И эти своротили на Крапиву, а Крапива впервой: Агриков меч! Не дай Бог прослыть знающим: затормошат и потом на тебя же в требе.

Агриков меч есть, но где этот богатырь, кому владеть?

* * *

Был у Павла брат Петр. На Петра и Павла именины в последний птичий пев, когда в песнях, колыбеля, припевают: «ой, ладо».

А был Петр не в Павла, не скажешь – охотник, да ему и птицу вспугнуть духу не хватит, пугливый и кроткий. У бояр на сметке: помрет Павел, уж как под Петром будет вольготно – каждый сам себе князь!

Петр всякий день приходил к Павлу. Жили они в честь прославленным в русской земле братьям Борису и Глебу. От Павла к Ольге проведать. На тихость Петра глаза Ольги яснели, как при встрече с Лаской.

Перемену Петр заметил, но не смел спросить. А Ольга и Павел перед братом таились.

Когда узнал Павел тайну Змеиной смерти: «от Петрова плеча, Агрикова меча» – его поразило имя брата, и он открылся Петру.

– Я убью его! – вскрикнул Петр.

Не узнать было его голоса: решимость и отвага не по плечу – он поднял руку клятвой, и гнев заострил ее мечом.

Но где ему найти меч.

* * *

На выносе креста Петр стоял у праздника в Воздвиженском монастыре. Агриков меч неотступно подымался в его глазах, как подымали крест – в широту и долготу креста. Его воля защитить брата подымала его вместе с крестом над землей высоко.

Всенощная кончилась. Пустая церковь. А Петр, стянутый крестным обручем, один стоял у креста.

– Агриков меч, – вышептывали его смякшие губы. – Дай мне этот меч! Пошли мне этот меч! – И рука подымалась мечом: «Агриков меч!»

И погасли свечи, и последние монашки черными змеями расползлись из церкви. Сумрак окутал церковь глубже ночи, и цветы от креста, с аналоя, дохнули резче, и воздух огустел цветами.

Взрыв света ударил в глаза – Петр очнулся: с амвона Ласка со свечой и манит его. И он пошел на свет.

– Я покажу тебе Агриков меч, – сказал Ласка, – Иди за мной! – И повел Петра в алтарь.

И когда они вошли в алтарь, Ласка поднял высоко над головой свечу.

– Гляди сюда. – Он показал на стену. – Ничего не видишь?

В алтарной стене между кереметей из щели торчало железо. Петр протянул руку, и в руке его оказался меч; на рукоятке висела ржавь, и липло к пальцам – кривой кладенец.

Это и был Агриков меч.

* * *

Не расставаясь с мечом, Петр провел ночь у монастырских стен: домой боялся было полем идти – отымут. Осенняя ночь серебром рассыпанных осколков свежестью светила земле, а ему было жарко: Змей жег его – как и где подкараулить Змея? И на воле не находя себе места, он прятался за башни, глядя из скрыти на кольчатую ночь – не ночь, а Змея. Только синяя заря развеяла призрак, и благовест окликнул его: мерным пора «к нам!».

* * *

Не помнит, как выстоял утреню, часы и обедню. Никаких песнопений – в ушах шипело, и глаза – черные гвозди, еще бы, всем в диво, князь Петр, в руке меч, – искал Ласку, одни черные гвозди. Зубами прижался к золотому холодному кресту и, обожженный, вышел.

* * *

Павел только что вернулся из Собора, когда вошел к нему Петр с находкой.

– Агриков, – сказал Петр, кладя меч перед братом.

Павел недоверчиво посмотрел на ржавое оружие.

– Где ты его достал?

– Агриков, – повторил Петр.

И, оставив меч у брата, вышел – по обычаю, поздороваться с Ольгой.

Не задерживаясь со встречными и не заглядывая в боковушу, Петр вошел к Ольге. И что его поразило: Ольга была не одна: с ней сидел Павел.

Петр поклонился ей, но она ему не ответила, в ее глазах стояли слезы, но она не плакала, а улыбалась, пристукивая каблуком: то-то заговорит песенным ладом, то ли закружится в плясе. Такой ее Петр не видал. И как случилось, что с ней Павел, которого он только что оставил? Или Павел обогнал его?

Таясь, Петр вышел.

Навстречу один из слуг Павла. Петр остановил его.

– Брат у себя?

– Князь никуда не выходил.

– Тише! – погрозил Петр. – Не спугнуть бы! – И сам поднялся на цыпочки: он вдруг все понял.

Павел сидел у себя и рассматривал диковинный меч.

– Ты никуда не выходил?

– Никуда! – не отрываясь от меча, ответил Павел.

– Но как могло случиться, а я тебя только что видел с Ольгой.

– Ты меня видел?

– Он сидит с ней. Он знает свою смерть. – Петр показал на меч. – Он нарочно обернулся тобой: я не трону. Дай мне меч, а ты останься.

– Осторожно! – Павел, подавая меч. – Расколоться может.

С обнаженным мечом Петр вышел от Павла.

Крадучись – не спугнуть бы! – подошел к дверям Ольги. Не предупредя, переступил порог.

В его глазах Ольга и с ней Павел. Задохнувшись, подошел ближе. И оглянул. Нет, это не чудится: это Павел! И странно: сквозь Павла видит он окно, в окне золотая береза. И догадался: огонь! – огненный Змей.

Они сидели тесно: губы его вздрагивали, а она улыбалась.

Петр подошел еще ближе, и ноги его коснулись ее ног. Вскрикнув, поднялась она, – и вслед за ней поднялся Павел.

В глазах Петра резко золотилось, и он сам поднялся в золотом вихре и ударил мечом по голове Змея.

Кровью брызнул огонь – сквозь огненный туман он видел, как Павел, содрогнувшись, склонился к земле, орошая кровью Ольгу, и Ольга, как и Павел, склонясь, клевала землю.

Петру мерещилось: кольчато-кровавое ползет на него, душит, грозя, и он махал мечом, пока не разлетелся меч на куски, и куском железа его очнуло.

Со Змеем покончено – в мече нет нужды. Агриков меч отошел в богатырскую память.

* * *

Муромский летописец запишет, теперь всем известно: жена князя Павла, Ольга, к которой прилетал огненный летучий Змей, захлебнулась змеиной кровью, а князь Петр, змееборец, от брызнувшей на него крови весь оволдырел, как от ожога.

Говорили, что волдыри пошли по телу от испугу и от испугу саданул Петр Ольгу. Так думал и Павел, но брату не выговаривал «чего-де бабу укокошил», как между бояр говорилось с подмигом. Павел был доволен, что Петру она под руку попалась: какая она ему жена – змеиная!

За Петром осталось: змееборец. Так он и сам о себе думал, терпеливо перенося свою телесную скорбь – безобразие: исцарапанный, скривя шею и корча ноги, скрехча зубами, лежал он, на его груди горел струпный крест, жигучий пояс стягивал его, и глаза и рот разъедала ползучая сыпь – кости хрястают, суставы трескочут.

Муромские ворожеи, кого только ни спрашивали, ни шепотом, ни духом, ни мазью, ни зельем не помогли, хуже: спина и ноги острупели и зуд соскреб сон. От слабости стало и на ноги не подняться.

Тут и говорят, что в рязанской земле водятся колдуны старше муромских, – везите в Рязань.

А говорил это Ласка – кому еще знать.

И решили везти Петра в Рязань: почему не попробовать – рязанские колдуны, на них и посмотреть страшно, найдут жильное слово заоблачно и поддонное – шаманы!

II

Петр на коне не сидит, его везли. Путь невеселый: и больному тяжко, и людям обуздно. Недалеко от Мурома в Переяславле решили остановиться и попытать счастье.

Приближенные Петра разбрелись по городу, выведывая, есть ли где колдуны лечить князя. Гридя, княжеский отрок, в городе не задержался, вышел за заставу и попал в подгороднее Ласково.

От дома к дому. Видит, калитка у ворот стоит раскрытая, он во двор. Никто его не окликает. Он в дом. Приоткрыл дверь и вошел в горницу. И видит: за столом сидит девка – ткет полотно, а перед ней скачет заяц. Он на зайца взарился: диковинно такой заяц – усами ворочит, не боится, скачет. А девка бросила ткать и прихорашивается: экий вперся какой серебряный.

– То-то хорошо, – сказала она с досадой, – коли двор без ушей, а дом без очей.

Гридя оглупело глазел то на нее, то на зайца.

– Старше есть кто? – робко спросил он.

– Отец и мать пошли плакать в заём, – говорила она, с любопытством оглядывая дорогое платье заброжего гостя, – а брат ушел через ноги глядеть к навам.

– К навам, – повторил растерянно Гридя, – загадки загадываешь.

– А ты чего не спросясь влез! – строго сказала она. – А будь во дворе пес, слышит шаги, залаял бы, а будь в доме прислуга, увидит, что кто-то вошел, и предупредит – вот тебе про уши и про глаза дому. А отец и мать пошли на кладбище, будут плакать о умершем, эти слезы их – заемные: в свой черед и о них поплачут. А брат в лес ушел, мы бортники, древолазы: полезешь на дерево за медом, гляди себе под ноги, скувырнешься – не подняться, и угодишь к навам.

– К навам, – повторил Гридя, – к мертвым. – И подумал: «Не простая!» – А как тебя звать?

– Февронья.

«И имя замысловатое, – подумал Гридя, – Февронья!»

– Я муромский, служу у князя.

И он показал на гривну – серебряное ожерелье. – Приехал с князем. Князь болен: весь в сыпи.

– Это который змееборец?

– Петр Агриковым отсек голову огненному летучему Змею и острупел от его змеиной крови. Наши, муромские, помочь не могут, говорят, у вас большие ведуны. А звать как, не знаем, и где найти?

– А если бы кто потребовал к себе твоего князя, мог бы вылечить его.

– Что ты говоришь: «если кто потребует князя моего себе…» Тот, кто вылечит, получит от князя большую награду. Скажи имя этого ведуна и где его найти.

– Да ты приведи князя твоего сюда. Если будет кроток и со смирением в ответах, будет здоров. Передай это князю.

И как говорила она, в ее словах была такая кротость, как у Ласки, и улыбнулась. Гриде стало весело: князя Петра его приближенные любили за кротость.

С каким запыхавшимся восторгом, как дети, рассказывал Гридя Петру о Февронии, какая она, среди боярынь ни одна с ней не ровня, и о загадках, и о зайце – заяц на прощанье пригладил себе уши, ровно б шапку снял.

– Будешь здоров, – сказал Гридя, повторяя слова Февронии о кротости и смирении.

Петр велел везти себя в Ласково.

В Ласкове послал Петр Гридю и других отроков к Февронии: пусть скажет, к какому волхву обратиться – вылечит, получит большую награду.

Феврония твердо сказала:

– Я и есть этот волхв, награды мне не надо, ни золота, ни имения. Вот мое слово: вылечу, пусть женится на мне.

Гридя не понял скрытое за словами испытание воли; ничего неожиданного не показалось ему в этом слове.

С тем же восторгом он передал слово князю.

«Как это возможно князю взять себе в жены дочь бортника!» – мелькнула поперечная мысль, но он был так слаб и страждал.

– Поди и передай Февронии, я на все согласен, пусть скажет, что делать.

И когда Гридя передал Февронии: «князь на все согласен», Феврония зачерпнула из квашни в туне «шептала» и, подув, дала туне Гриде.

– Приготовьте князю баню и пускай помажет себе тело, где струпья, весь вымажется. – И, подумав. – Нет, один струп пусть оставит, не мажет.

У Гриди и мысли не было спрашивать почему, он смотрел на Февронию беспрекословно, а заяц ему погрозил ухом.

– Да не уроню, – сказал Гридя, в обеих руках держа туне, и осторожно вышел.

Пока готовилась баня, все отроки и слуги собрались у князя. Всех занимал рассказ Гриди о Февронии, ее колдовстве, о зайце, о птицах – птицы перепархивали в воображении Гриди, – а больше всего ее загадки. Уверенность, что князь поправится, улыбнула и заботливую сурь, и сам Петр повеселел.

– Да чего бы такое придумать, – сказал Гридя, – она все может. Давайте испытаем.

– Я придумал, – сказал Петр и велел подать ему прядку льну.

И, передавая Гриде, сказал:

– Отнеси ей, и пусть она, пока буду в бане, соткет мне из этой прядки сорочку, порты и полотенце.

Феврония удивилась, увидя Гридю.

А он весь сиял: то-то будет. И, положив перед ней на стол прядку льну, повторил слова князя.

– Хорошо, – сказала Феврония, – ты подымись-ка на печь, сними с гряд полено и сюда мне.

Гридя снял полено и положил перед ней на лавку. Она, оглянув, отмерила кусок.

– Отруби.

Гридя взял топор и отрубил меру.

– Возьми этот обрубок, – сказала Феврония, – и скажи князю: за тот срок, как очешу прядку, пусть сделает мне станок, было б мне соткать ему сорочку, порты и полотенце.

Зайцем выскочил Гридя. А там ждут. Положил перед Петром обрубок, как перед Февронией прядку: изволь станок смастерить, пока она очешет лен.

– Что за вздор, – сказал Петр, повертев обрубок, – да нешто можно за такой час сделать станок.

Но кому ж не понять, что не меньший вздор и Петрова задача: соткать ему из прядки за банный час сорочку, порты и полотенце. И Петр дивился не столько мудрости Февронии, сколько уразумев свою глупость.

Балагуря, с одним именем Февронья – а ее мудрость у всех на глазах – приближенные Петра пошли в баню, а Петра несли на носилках.

Все было как полагается: Петра вымыли, выпарили, и на полок подымали, и с парным веником выпрыскали, потом положили в предбаннике и, прохладя квасом и мочеными яблоками, все тело, и лицо, и руки вымазали наговорным.

Но где, какую болячку оставить без маза? Решили – ту, где будет незаметно. А чего незаметней задничного места. Спросить было у Февронии, да понадеялись на очевидность и оставили заразу на этом месте.

Ночь Петр провел спокойно – ему только пить давали: морила жажда. Или это гасло змеиное пламя. Наутро он поднялся легко. Тело не зудит – очистилось, и лицо чистое, и руки чисты – не узнать.

Пронесло беду. Казалось бы, надо исполнить слово Февроньи. Но, как всегда бывает, когда наступает расплата, человек возьмет на себя что полегче и пожертвует тебе что не нужно или то, добытое без труда.

Покидая Ласково, Петр послал Февронье подарок – благодарность: золото и жемчут. Она не приняла. Молча рукой отстранила она от себя драгоценности, а на губах ее была печаль: «Несчастный!»

На коне вернулся Петр в Муром.

На Петра диву давались – вот что может колдовство: пропадал человек, а гляди, не найдешь ни пятнышка. Чист, как перо голубя.

Шла слава на Руси: есть ведьмы киевские и ведьмы муромские, а бортничиха Феврония больше всех. Имя Феврония вошло с Петром в Муром и отозвалось, как имя Ласка, недаром и село ее зовется Ласково.

Петра поздравляли. В Соборе отслужили молебен. В Кремнике у Павла был пир в честь брата-змееборца.

Началось с пустяков: кольнуло. Не обратил внимания. Потом чешется – это хуже. А наутро смотрит: а от непомазанного вереда ровно б цепочка. Думали, от седла. А про какое седло – на лице выскочил волдырь. Начинай сначала.

Петр с неделю терпел, поминал имя Феврония, винился – да ведь раскаяние что изменит? «Согрешишь, покаешься и спасешься!» – какой это хитрец, льстя злодеям, ляпнул? Грех неискупаем. И только воля пострадавшего властна.

Петра повели в Ласково.

Неласково встретила Феврония. Сдерживая гнев, она повторила свое слово. Петр поклялся. И опять его повели в баню и на этот раз всего вымазали. И наутро поднялся чист.

Ласковский поп обвенчал Петра и Февронию. И Петр вернулся в Муром счастливый.

* * *

Пока жив был Павел, все шло ничего, женитьбу Петра на бортничихе спускали. Но после смерти Павла, когда Петр стал муромским князем, поднялся ропот: «Женился на ведьме!»

Всякому било в глаза, по кличке Петр муромский князь, а княжит над Муромом «ведьма». И не будь Февронии, все было б «по-нашему»: змееборца живо б к рукам прибрали: по душе ему с Лаской сказки сказывать, а не городом править. Разлучить Петра с Февронией – другого нет выхода.

В городе Феврония княгиня, в доме хозяйка. Что плохо лежит, само в руки лезет – на княжем дворе всякая вещь на своем месте, хапуну осечка: известно, бортничиха, не господский как попал. Порядок спор, но и тесен.

Слуги поворачивали. И чтобы душу себе встряхнуть, стали Петру наговаривать.

Стольничий, старый слуга, с подобострастным сокрушением порицал Февронию: не знает чину – из-за стола поминутно вскакивает, без порядку хлеб ест, а тарелка стынет.

– И что за повадка: по обеде поклон положить забудет, а крошки со скатерти дочиста все соберет, и чего для? Ровно нехватка в чем или в обрез!

За наговариванием – подозрительное любопытство.

Обедали врозь, каждый у себя. Петр велел подать два прибора и сесть Февронии с ним. И замечает. Да ничего особенного, Ласка до сих пор не научился, ест без вилки, пальцами, а Феврония ровно б с детства за княжеским столом обедала. Но когда оставалось только лоб перекрестить, она поднялась и стала собирать со скатерти крошки. И Петр поднялся и за руку ее, развел ей пальцы.

– Что ж мы, нищие? – сказал он с упреком и, взглянув, отдернул руку: на ее ладони не крошки, дымился ладан.

И вся столовая наполнилась благоуханием, ровно б поп окадил. Или это улыбка ее расцвела цветами, и из глаз, таких напоенных, зрелых, источался аромат.

– Нет, наша доля мы слишком богатые, – сказала она.

Петр не знал, куда девать глаз от стыда: и как он мог что-то подумать! И с этих пор, что бы ему ни наговаривали на Февронию, его не смущало: вера в человека гасит всякое подозрение легко и открыто и самое загадочное и непонятное.

* * *

Бояре свое думали – каждым годом власть Февронии сказывалась до мелочей, до «хлебных крошек» княжества, негде рук погреть, не люди, рабы. И как устранить Февронию. И бабы бунтуют: первое место бортничиха и им, природным, кланяться и подчиняться – не желаем. И пилили мужей: глаза-де пялят на Февронию и мирволят.

Осточертенелые бояре ворвались к Петру в Кремник.

– Слушай, Петр! Ты наш змееборец! Рады служить тебе за совесть. Убери княгиню: Февронию не желаем. И мудровать над нашими женами не позволим. Пускай берет себе, что ей любо, казны не пожалеем, и идет куда хочет: в Муроме ей не место.

Петр не крикнул «вон!». Он вдруг почувствовал себя таким ничтожным перед навалившейся на него силой и беззащитным и тише, чем обыкновенно, ответил:

– Я не знаю, спросите ее. И как она хочет.

И у бояр кулаки разжались: изволь, хвастай умом, хорош! – сами ж говорили: Петр брат его не Павел, из змееборца хоть веревки вей, и показали как на Павла: решай. Будь Петр один – другое дело, но за такой стеной не устоит и кремник.

Со стыдом разошлись бояре.

«Поговорите с ней!» А ты попробуй, она тебе ответит. Головоломная задача.

А бабы ноют – а это пожестче: по-морде-в-зубы – у каждой одна песня – Февронья. Сами-то сказать ей в лицо не смеют, боятся, ведьма, а ты за них отдувайся – извели. И надумали бояре порешить хитро и разом.

* * *

В Городовой избе просторной, как княжеский двор, всем городом устроен был пир. Пригласили князя Петра и Февронию – честь за главным столом первое место.

Ели и пили чинно. А как хмель распустился в свой цвет, спряталась робь, голос окреп, залаяли псами. Друг друга подталкивают. Хороводились.

И прорвало:

– От имени города Мурома, – поднялся бахвал к Февронии, и все поднялись и пошли, как боровы, – исполни, что мы тебя попросим.

И Феврония поднялась, она все поняла, но спокойна.

– Слушаю, – отвечает Феврония, – я рада все исполнить.

– Хотим князя Петра, – отчеканил ободренный согласием Февронии смельчак. – Петр победил Змея, пусть змееборец правит нами, а тебя наши жены не хотят. Не желают под твоей волей ходить. Возьми себе добра и золота сколько хочешь и иди куда хочешь.

– Хорошо, я исполню ваше желание и жен ваших, я уйду. Но и вы исполните, чего я попрошу у вас.

– Даем тебе слово без перекора, все исполним! – загалдели враз.

– Ничего мне не надо, никакой вашей казны. Об одном прошу: дайте мне князя Петра.

Переглянулись.

И в один зык подвздохом:

– Бери.

У каждого прошло: «Поставят нового князя, и таким князем буду я».

Петр поднялся.

– В законе сказано: кто отпустит жену, не уличив в прелюбодействе, а сам возьмет другую, прелюбодействует. Мне с Февронией с чего расставаться!

– Согласны! – рявком ответили бояре. – Ступай с ней.

Феврония вышла из-за стола, собрала со стола крошки. Зажав в горсти, вышла на середку. И подбросила высоко над головой – хряснув, посыпались дождем драгоценности – золото, серебро, камни, украшения.

– Вашим женам, пускай себе великанются. А вам… – Глаза ее вдруг вспыхнули, загорелись и горели, не переглядеть, и рысь зажмурится, не солнечный огонь, а преисподний огнь. – Будьте вы прокляты! Не болить вам, не менять.

Она взяла Петра за руку. И они покинули пир.

* * *

Нагруженные муромским добром, плыли суда по Оке – путь на Волгу, в Болгары. Петр и Феврония покинули Муром, плывут искать новые места. Долго будет, белыми церквами провожая, глядеть вслед им родной город. И за синей землей дремучих лесов скрылся.

В нежарком луче перетолкались толкачики. Зашло солнце. С реки потянуло сыростью.

Ночь решили провести на берегу.

И раздумался Петр: хорошо ли он сделал – покинул родной город? И из-за чего? И с упреком посмотрел на Февронию.

– Не ропщи, – сказала Феврония, она без слов поняла, – будем жить лучше прежнего, ты увидишь.

Петр не мог не поверить – в голосе Февронии была ясность. Но точащее сожаление не оставляло: «Если бы вернуться!»

На рогатках из крепких ветвей, укрепленных в землю, подвешен был котелок на ужин.

– Смотри, эти сухие ветви, – сказала Феврония, – а наутро, ты увидишь, вырастут из них деревья, зазеленеют листья! – И она, осеняя дымящиеся от пара черные рогатки, что-то шептала и дула.

Ночь пришла не глядя, темная как лес, колыбеля сном без сновидения. Или такое бывает, когда всю душу встряхнет – все двери захлопнутся: без памяти – мрак.

Утро пробудило надеждой, и первое, что заметил Петр, и это как во сне, – на том месте, где укреплены были рогатки и висел котелок, перебегали люди и что-то показывали, кивая головой. Петр подошел поближе. И это было как сон, и всем как будто снится, так чудесно и не бывало: за ночь сухие ветви ожили, покрылись листьями и подымаются зелеными деревьями над котелком.

«Так будет и с нами?» – подумал Петр и посмотрел на Февронию.

И она ему ответила улыбкой, с какой встречают напуганных детей.

И когда стали погружаться на суда плыть дальше, видят, на реке показалась лодка, белые весла, поблескивая на солнце, руками машут – или стать за бедой не могут, или не успеть боятся.

– Да это, никак, с Мурома?

Так и есть: причалила лодка, вышел боярин, шапку долой, низко поклонился.

– Я от города Мурома, – с трудом передохнув, проговорил он, оборотясь к Петру, – и всех бояр, кто еще на ногах и голова уцелела. Стало вам скрыться с глаз, как в городе поднялся мятеж: всяк назвался муромским князем и знать ничего не хочет – сколько дурьих голов, столько и шалых поволю. В драке немало погубили народу, да и сами погибли. В городе лавки в щепы, дома глядят сорванными с петель дверьми, в Кремнике нет неокровавленного камня. Ласку укокошили, зверь не трогал, а человеку под руку попался, и готов. Вернись, утиши бурю! Будем служить тебе! – И, обратясь к Февронии, еще ниже поклонился. – Прости нас и баб наших, вернись!

Вот оно где чудо, какой чудесный день – у Петра все мешалось и не было слов на ответ. Феврония приказала судам повернуть домой – в Муром.

Ill

Повесть кончена. Остается загадка жизни: неразлучная любовь – Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Петр и Феврония.

Петр управлял Муромом нераздельно с Февронией. Про это запишут как о счастливом годе, время Муромского княжества, канун Батыя.

Сроки жизни наступали.

Петр постригся в монахи, приняв имя Давид, и оканчивал дни в городском Богоявленском монастыре. Феврония под именем Ефросиния за городом, у Воздвиженья, где в алтарной стене замурован был Агриков меч.

Расставаясь, Феврония сказала: «Смерть придет за тобой и за мной в один час».

Петр в своей келье ничего не делал, он не мог, и своей тоской заторопил срок. Ему показалось, в окно заглянула Ольга и манит его: он освободил ее, теперь ее черед. Так он это понял и послал Февронии сказать:

– Чувствую конец, приди и вместе оставим землю.

Феврония вышивала воздух: деревья, травы, цветы, птицы, звери и среди них любимый заяц – они по шелковинке каждый брал себе ее тоску.

– Подожди немного, – ответила она, – дай кончу.

Но час не остановишь, срок не меняется. И, чувствуя холод – самое лето, а мороз! – он и во второй раз послал:

– Последние минуты. Жду тебя.

Но ей еще остались пустяки – вынитить усы зайцу.

– Подожди.

И в третий раз посылает:

– Не жду, там – —

Она воткнула иголку в воздух – пусть окончат.

– Иду.

И душа ее, в цветах и травах, вышла за ограду встречу другой неразлучной, вышедшей в тот же час за ограду.

25 июня 1228 года

на русской земле.

Еще при жизни у Рожества в Соборе Петр соорудил саркофаг, высечен из камня, с перегородкой для двоих.