Текст книги "Избранное"
Автор книги: Алексей Ремизов
Жанр: Литература 20 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
К звездам
– памяти А. А. Блока —
Бедный Александр Александрович!
Покинуть так рано землю, никогда уж не видеть ни весен, ни лета, ни милой осени и любимых белоснежных зим —
и звезд не видеть – сестер манящих – как только они нам светят!
Не видеть земли, без «музыки» – это такая последняя беда, и от этой беды не уйти —
а если вовсе и не беда, а первое великое счастье?
Но почему же для вас так рано?
Это я, еще бедующий здесь вместе с веснами и любимыми вьюгами и моей серебряной звездой, это я стучу в затворенную дверь, не могу и никак не свыкнуться с этим вашим – счастьем.
В то утро – а какая была ночь – Лирова ночь! какой рвущий ветер и дождь —
ветер – —
сам щечавый зверь содрогнулся б!
ветер – до – сердца!
в суровое августовское утро, когда, покорные судьбе, в скотском вагоне, как скот убойный, мы подъезжали к границе, оставляя русскую землю, дух ваш переходил тесную огненную грань жизни, и вы навсегда покинули землю.
И еще огонек погас на русской земле.
* * *
А в день похорон, когда вашу «Трудовую книжку» с пометкой:
литератор
грамотен
ПТО
отдали в Отдел Похорон, я свою с той же самой пометкой и печатью, только нарядную, единственную, узорную по черному алым с виноградами, птичкой и знакомыми нумерами Севпроса, Кубу, Сорабиса отдал в Ямбурге в Особый Отдел Пропусков.
Счастлив ли дух ваш?
Хоть на мгновенье вы обрадовались там – вы радовались за гранью этой жизни, этой бушующей Лировой ночи?
Или вам еще предстоит встреча – счастливые дни?
А я скажу – про себя вам скажу – ни на минуту, ни на миг. И не жду. Это такое проклятие – вот уж подлинное несчастье! – оставить родную всколыхнутую землю, Россию, где в бедующем Злосчастье наперекор рваной бедноте нашей, нищете и голи выбивается изумрудная, молодая поросль.
Помните, в Отделе Управления мы толклись в очереди к Борису Каплуну: вы потеряли паспорт – это было вскоре после похорон Ф. Д. Батюшкова – и надо было восстановить, а я с прошением о нашей погибели на Острове без воды и дров – помните, вы сказали, поминая Батюшкова, что мы-то с вами —
– Мы выживем, последние, но если кто-нибудь из нас…
И я в глазах ваших видел, не о себе это вы тогда.
Бедный Александр Александрович – вы дали мне настоящую папиросу! пальцы у вас были перевязаны.
И еще вы тогда сказали, что писать вы не можете.
– В таком гнете невозможно писать.
А знаете, это я теперь тут узнал, за границей, что для русского писателя тут, пожалуй, еще тяжче, и писать не то что невозможно, ведь только в России и совершается что-то, а тут – для русского-то – «пустыня». Уйти временно в пустыню, конечно, для человека полезно, в молчании собрать мысли – ведь нигде, как в пустыне, зрение и чувства остры! – и Гоголь уходил в римскую пустыню для «Мертвых душ». Тоже и поучиться следует, и есть чему. Только вот насчет прокорму – писателям и художникам везде приходится туго! – надо какая-то работа, а всякая посторонняя работа, вы-то это хорошо знаете, засуетит душу. И выйдет то же на то же. И если судьба погибнуть, так уж погибать там у себя, на миру в России.
* * *
Это хорошо, что на Смоленском, – и проще и не суетно, – и никто-то вас не тронет, не позарится на вашу домовину, и Горького не надо просить.
«Помните, как вас из вашей-то насиженной выгнали?»
А может быть, и там ваша душа проходит еще злейшие мытарства? И эта жизнь – четырехлетний опыт социального переустройства – ясно говорившая вам уж одним своим началом всеобщего уравнения, когда вы недоумевая спрашивали, «нужны мы или не нужны?» (да, конечно, такие не нужны!); эта жизнь, прицепившая к вам бестий ярлычок «буржуазного поэта» – изобретение всеупрощающее, подхваченное умом не очень взыскательным и отнюдь не беспокойным, а также примазавшейся шкурой и прихвостившейся мразью, загнавшая вас в «третью категорию» со всякими трудовыми повинностями – сгребанием снега на мостовой, сколкой льда, разгрузкой барок с дровами, чисткой загаженных дворов; эта жизнь, которая не давала вам никакой воли, заставляя вас быть, как все, и как всякий служить, и как всякого без конца учитывая, регистрируя и заставляя заполнять анкеты, а за каждую милостыню – ведь ученые, писатели и художники – это вытянувшийся дрожащий хвост нищих на паперти Коммуны! – за каждый брошенный кусок и льготу (право «просачиваться»!) тычущая вас носом, как кошку, и не однажды честившая вас, как ломового извозчика, – «Мы художники-писатели, а с нами обращаются, как с ломовыми извозчиками!» – говорили вы в гневе, и наконец отнявшая у вас досуг и «праздность», – эта наша переустраивающаяся русская жизнь покажется вам легким сном?
Но я верю, за ваше слово, за «музыку» и там, в норах и канавах – в безнадежном, томящем круге, в кольце ожесточившихся стражей муки, и там найдутся, кто станет за вас.
Впрочем, что это я – это я все о «гнете» – горькое слово ваше запало! – это я по-русски по закоренелому нашему злопамятью! а ведь было ж и совсем другое! и совсем по-другому!
И знаете, Александр Александрович, да это вы знаете, – и это говорю я не для пуга, – не всегда-то и Марья Федоровна может: перед уходом из ПТО какую она мне подпись подписала под прошением в Петрокоммуну – царскую! а все-таки отказали, и уж в Ревеле с вокзала я каблук в руке нес.
И Гумилева – расстреляли! – Николай Степанович покойник теперь! – и Горький не всегда может, стало быть.
* * *
Да, хорошо, что на Смоленском —
Федору Ивановичу, хоть и обидно – помните, покойника Ф. И. Щеколдина, любил он вас! – это когда с Гороховой-то нас выпустили, он вскоре и помер, на советских мостках в Александро-Невской лавре лежит, – ну, Федор Иванович поймет.
Я. П. Гребенщиков и его сестры, они на Острове, соседи наши, от них до Смоленского два шага, они-то уж как будут могилу вашу беречь, знают там каждый холмик, придут и на Радоницу – красное яичко принесут, похристосуются, и на зеленый Семик, и в Дмитровскую субботу. Я. П. Гребенщиков – книгочий, всякую вашу книгу имеет и на иностранном, он один такой в Петербурге, он и могилу не оставит, «князь обезьяний!» —
А ваш «обезьяний знак», Александр Александрович – его ни в какой Отдел не потребуют – забыл я, с чем он? – картинка? – с каким хвостом или лапами? – у П. Е. Щеголева с гусиными лапами и о трех хвостах выдерных.
И вам будет легко лежать в родной земле.
Мы тоже коробочку взяли с русской землей —
глаза ваши пойдут цветам,
кости – камню,
помыслы – ветру,
слово – человеческому сердцу.
* * *
Бедный Александр Александрович!
Все никак не могу убедить себя, что вас уж нет на свете.
Вот тоже, когда Ф. И. Щеколдин помер, я тоже долго не мог: схвачусь и все будто папиросу ищу – сам курю и ищу, как в бестабашье.
Передали ли вам мое последнее слово?
«Что ж сказать Блоку?»
А я точно испугался – чего-то страшно стало – не сразу ответил.
«А скажите Блоку: нарисовал я много картинков, на каждую строчку «Двенадцати» по картинке».
Пусто и жутко было в моей комнате перед отъездом. Пустые полки, и игрушек не было, пустая зеленая стена с серебряными гнездышками, и ваша «ягиная черпалка» – помните, на Островах нашли? – убралась в жестяную довоенную коробку из-под бисквитов вместе с «ягиным гребнем», и только огонек перед образом неугасимый светил, как всегда, в последнюю ночь, – разбирали последнее, как после похорон.
«А это значит, – объяснил я, – за эти три месяца я думал о нем».
Евгения Федоровна Книпович так и обещалась передать.
А незадолго перед тем заходил Евгений Павлович Иванов —
«и каждый вечер друг единственный»
он, как всегда, вошел боком и, стоя, завели разговоры, без слов, больше мигом, ухом и скалом, вас поминали и, как Чучела-Чумичела и кум его Волчий хвост —
шептались долгое время
Евгений Павлович Иванов тоже «кавалер обезьяний» – с лягушачьим глазом и хвостом рогатого мыша! – с Я. П. Гребенщиковым снюхаются и, пока живы, бородатые, один рыжий, другой темный, как бесы из «Бесовского действа», дико козя бородами, станут на страже, не покинут вашего Креста.
* * *
Трижды вы мне снились.
Два раза в городе рыцарей – в башенном Ревеле и раз тут в зеленом Фриденау у Фрау Пфейфер, над Weinstube, по-нашему над кабаком.
Видел я вас в белом, потом в серебре, и я пробуждался с похолодевшим сердцем. А тут – над кабаком – вы пришли совсем обыкновенным, всегдашним, и мне было совсем не страшно. Я вас просил о чем-то, и вы, как всегда слушая, улыбались – ведь что-то всегда было чудное, когда я говорил с вами.
Из разных краев, разными дорогами проходили наши души до жизни и в жизни по крови разные – мне достались озера и волшебные алтайские звезды, зачаровавшие необозримые русские степи, вам же скандинавские скалы, северное небо и океан, и недаром выпала вам на долю вихревая песня взбалмученной вздыбившейся России, а мне – горькое слово над краснозвонной Русью.
Где-то однажды, а может, не раз мы встречались – на каком перепутье? – вы, закованный в латы с крестом, я в моей лисьей острой шапке под вой и бой бубна – или на росстани какой дороги? в какой чертячьей Weinstube – разбойном кабаке? или там – на болоте —
и сидим мы дурачки нежить,
немочь вод
зеленеют колпачки
задом наперед.
Судьба с первой встречи свела нас в жизни и до последних дней.
И в решающий час по запылавшим дорогам и бездорожью России через вой и вихрь прозвучали наши два голоса – России —
на новую страдную жизнь
и на вечную память.
* * *
1905 год. Редакция «Вопросов Жизни» в Саперном переулке. Я на должности не «обезьяньего канцеляриста», а «Домового» – все хозяйство у меня в книгах за подписями (сам подписывал!) и печатью хозяина моего Д. Е. Жуковского, помните, «высокопоставленные лица» обижались, когда под деловыми письмами я подписывался «старый дворецкий Алексей». Марья Алексеевна, младшая конторщица, убежденная, что мой «Пруд» есть роман, переведенный мною с немецкого, усумнилась в вашей настоящей фамилии:
«Блок! псевдоним?»
И когда вы пришли в редакцию – еще в студенческой форме с синим воротником – первое, что я передал вам, это о вашем псевдониме.
И с этой первой встречи, а была петербургская весна особенная, и пошло что-то, чудное что-то, от чего, говоря со мной, вы не могли не улыбаться.
Театр В. Ф. Комиссаржевской на Офицерской с вашим «Балаганчиком» и моим «Бесовским действом».
В. Э. Мейерхольд – страда театральная.
Неофилологическое общество с Е. В. Аничковым – «весенняя обрядовая песня» и ваше французское средневековье. Вечера у Вяч. Иванова на Таврической с вашей «Незнакомкой» и моей посолонной «Калечиной-малечиной». Разговоры о негазетной газете у А. В. Тырковой.
1913 год. Издательство «Сирин» – М. И. Терещенко и его сестры – канун войны, когда мы встречались всякий день и еще по телефону часовали. Вы жили тогда на Монетной, помните Острова, помните двугривенный, – ведь я отдал его, последнее! – как вы смеялись и после, еще недавно, вспоминая.
Р. В. Иванов-Разумник – «Скифы» предгрозные и грозовые.
…1918 год. Наша служба в ТЕО – О. Д. Каменева – бесчисленные заседания и затеи, из которых ничего-то не вышло. И наша служба в ПТО – М. Ф. Андреева – ваш театр на Фонтанке, помните, вы прислали билеты на «б. короля Лира» —
Комитет «Дома Литераторов» со «старейшим кавалером обез. зн.» А. Ф. Кони под глазом Н. А. Котляревского, обок с Н. М. Волковыским – неизменные «зайцы» В. Б. Петрищева.
И через четырехлетие «Опыта» Алконост – С. М. Ал янский, «волисполком обезьяний», мытарства и огорчения книжные, бесчисленные, как заседания, прошения Луначарскому, разрыв и мировая с Ильей Ионовым.
Помните, на Новый Год из Перми после долгого пропада появился влюбленный Слон Слонович (Юрий Верховский) – вот кому горе, как узнает! – ведь вы первый в «Вопр. Жиз.» отозвались на его слоновьи стихи, на «Зеленый сборник», в котором впервые выступил Слон с М. А. Кузминым и Вяч. Менжинским.
Помните, Чуковские вечера в «Доме Искусств», чествование М. А. Кузмина, «музыканта обезьяньей великой и вольной палаты», и наш последний вечер в «Доме Литераторов» – я читал «Панельную сворь», а вы – стихи про «французский каблук», – домой мы шли вместе – Серафима Павловна, Любовь Александровна и мы с вами – по пустынному Литейному зверски светила луна.
Февральские поминки Пушкина – это ваш апофеоз.
И опять весна – Алконост женился! – растаял Невский, заволынил Остров, восстание Кронштадта, белые ночи – Первый день Пасхи – первая весть о вашей боли. И конец.
глаза ваши пойдут цветам,
кости – камню,
помыслы – ветру,
слово – человеческому сердцу.
* * *
Странные бывают люди – странными они родятся на свет, «странники»!
Лев Шестов, о нем еще с Петербурга, когда он начал печататься в Дягилевском «Мире Искусств», пущен был слух, как о забулдыге – горькой пьянице. А и на самом-то деле, – поднеси ему рюмку, хлопнет и сейчас же песни петь! – трезвейший человек, но во всех делах – оттого и молва пошла – как выпивши.
Розанов В. В., тоже от «странников», возводя Шестова в «ум беспросветный», что означало верх славословия, до того уверился в пороке его винном, всякий раз, как ждать его в гости, вином запасался и всякий раз, угощая, не упускал случая попенять, что зашибает.
А настоящие люди – ума юридического – отдавая Шестову должное, как книжнику и философу, в одном корили, что водится, деликатно выражаясь, со всякой сволочью, куда первыми входили мы с Лундбергом, и все приписывалось «запойному часу» и «по пьяному делу».
А дело-то, конечно, не в рюмке – это П. Е. Щеголев не может! – а если, грешным делом, и случалось дернуть и песни петь, что ж? и какой же это человек беспесенный? – дело это такое, что словами не скажешь, оно вот где —
А бывают и не только что странные… Андрей Белый —
Андрей Белый вроде как уж и не человек вовсе, тоже и Блок не в такой степени, а все-таки.
И Е. В. Аничков это заметил.
«Вошел ко мне Блок, – рассказывает Аничков о своей первой встрече, – и что-то такое…»
А это такое и есть как раз такое, что и отличает «нечеловеческого» человека.
Блок был вроде как не человек.
И таким странным – «дуракам» – и как нечеловекам дан великий дар: ухо – какое-то другое, не наше.
Блок слышал музыку.
И это не ту музыку – инструментальскую – под которую на музыкальных вечерах любители, люди сурьезные и вовсе не странные, а как собаки мух ловят, нет, музыку —
Помню, после убийства Шингарева и Кокошкина говорили мы с Блоком по телефону – еще можно было! – и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем «ужасом» слышит он – музыку, и писать пробует.
А это он «Двенадцать» писал.
И та же музыка однажды, не сказавшаяся словом, дыхом своим звездным вывела Блока на улицу с красным флагом – это было в 1905 г.
Из всех самый крепкий, куда ж Андрей Белый – так, мля газообразная с седенькими пейсиками, или меня взять – в три дуги согнутый, – и вот первый – не думано! – раньше всех, первый Блок простился с белым светом.
Не от цинги, не от голода и не от каких трудовых повинностей – ведь Блоку это не то что мне полено разрубить или дров принести! – нет, ни от каких
неустройств несчастных Блок погиб и не мог не погибнуть.
В каком вихре взвихрилась его душа! на какую ж высоту! И музыка —
«Я слышу музыку!» – повторял Блок.
И одна из музыкальнейших русских книг, «Переписка» Гоголя, лежала у него на столе.
Гоголь тоже погиб – та же судьба.
Взвихриться над землей, слышать музыку, и вот будни – один «Театральный отдел» чего стоит! – передвижения из комнаты в комнату, из дома в дом, реорганизация на новых началах, начальник на начальнике и – ничего! – весь Петербург, вся Россия за эти годы переезжала и реорганизовывалась.
С угасающим сердцем Блок читал свои старые стихи.
«В таком гнете писать невозможно».
И как писать? После той музыки? С вспыхнувшим и угасающим сердцем?
Ведь, чтобы сказать что-то, написать, надо со всем железом духа и сердца принять этот «гнет» – Россию, такую Россию, какая она есть сейчас, всю до кости, русскую жизнь, метущуюся из комнаты в комнату, от дверей к дверям, от ворот до ворот, с улицы на улицу, русскую жизнь со всем дубоножием, шкурой, потрохом, орлом и матом, Россию с великим желанным сердцем и безусловной свободной простотой, Россию – ее единственную огневую жажду воли.
Гоголь – современнейший писатель – Гоголь! – к нему обращена душа новой возникающей русской литературы и по слову и по глазу.
Блок читал старые свои стихи.
А читал он изумительно: только он один и передавал свою музыку. И когда на вечерах брались актеры, было неловко слушать.
Ритм – душа музыки, и в этом стих.
Стихи не для того, чтобы понимать, их и не надо понимать, стихи слушают сердцем, как музыку, а актеру – профессиональным чтецам – не ритм, выражение – всё, а выражение ведь это для понимания, чтобы, слушая стих, лишенные «уха», мух по-собачьи не ловили.
Про себя Блока будут читать – «стихи Блока», а с эстрады больше не зазвучит – не услышишь, если, конечно, не вдолбят актеру, что стих есть стих, а не разговоры, а безухий есть глухой.
У Блока не осталось детей – к великому недоумению и огорчению В. В. Розанова! – но у него осталось больше, и нет ни одного из новых поэтов, на кого б не упал луч его звезды.
А звезда его – трепет сердца слова его, как оно билось, трепет сердца Лермонтова и Некрасова – звезда его незакатна.
И в ночи над простором русской земли, над степью и лесом, я вижу, горит – —
В конце концов
Россия! – разговор на долгие годы, а спор бесконечный. Всякий тут свое – и по-своему прав.
Один жаловался:
– была у него земля – отняли, а сколько труда положено!
Другой о доме:
– дом был в Петербурге – какой домина! – и дом забрали.
Третий о деньгах и драгоценностях:
– в Банке! в сейфе хранились – большой капитал! – и все пропало.
Я же сказал:
– Да, это обидно, я понимаю. А у меня ничего не
было: ни земли, ни дома, ни денег в Банке, ни драгоценностей в сейфе, только эти руки да это – – и
одна постоянная тревога: с квартиры погонят! У меня ничего не отняли.
– Как не отняли! – вступился еще один: этот ни на что не жаловался, этот все «объяснял», и что «землю отняли», и что «дом заняли», и что «деньги пропали». – Да вы же потеряли больше, чем землю, дом и деньги, вы лишились тех условий работы, при которых вы писали.
– Да, конечно.
И подумал:
«Да, я тоже потерял. А ведь мне и в голову не приходило! Конечно ж потерял. Ну, а мои чувства – жарчайшие чувства, и слова, вышедшие из этих чувств, и мои сны – это я получил в жесточайшие дни и пропад!»
– А знаете, что я заметил, – сказал я, – и не только на себе, а и на тех, кто пронес революцию в России, страду пережил в России – мы ведь все вроде как заворожены! – и вот чуть только повеет весть о какой-то надвигающейся в мире грозе, и вдруг тебе станет весело.
– Падаль почуяли?
– Не-ет – «падаль»! – ну, вот я по моему малокровию и смертельной зябкости, ведь я же – за самые нерушимые китайские стены: никогда не выйти из комнаты, сидеть в углу у своего стола и чтоб – —
– Чай пить?
– Да, хотя бы и чай пить – – и чтобы было все
так, как есть, плохо ли, хорошо ли, только б неизменно и нерушимо! А по душевной моей недотрогости: ведь мне больно от кошачьего писка, не только там от человеческих – так почему же мне-то вдруг становится необыкновенно весело, когда там за окном, я чую, надвигается в мире гроза?
– —?!
– – в мире такая теснота везде колючая – —
или это? вот то, что я понимаю, и всё мы понимаем, пережившие в России страду! и в этом наша какая-то вера в бурю: вот надвигается в мире, идет и придет, наконец, подымет и развеет – развущит! Есть непробиваемая человеческая упрь! И все-таки, не-ет! и на тебя придет сила! – и станет тогда на земле легко —
– —?!
– – знаю! – если бы революции «освобождали» человека, какой бы это был счастливый человек! – знаю, никакие революции не перевернут, ну скажу так: «судьбы, которую конем не объедешь!». И все-таки – или это от тесноты невозможной, в которой живем мы? – когда подымается буря – —
конец
Неугасимые огни
Живо встает старая память – ночные успенские крестные хода.
Ночь – долгая служба в Успенском: темучая темь и из тьмы костер – тоненькие свечи перед образом Владимирской Божьей Матери, да в темных углах у мощей – у Ионы митрополита («пальцем погрозил на французов», так и лежит – палец согнутый!) и у Филиппа митрополита (которого задушил Малюта Скуратов!), темные вереницы через собор к мощам, старинный «столповой» распев – в унисон ревут басы, да звенящий переклик канонархов, а
под конец густой кадильный дым к голубеющим утренним сводам – тропарь Преображенью —
так при царе Иване, так при Годунове, так при Алексее Михайловиче; столповой распев – костер из тьмы – голубеющий рассвет – тропарь Преображенью —
– – —
За Москва-рекой заря – по заре, разгораясь, звон из-под Симонова. Белая – заалела соборная церковь Благовещения.
Веки у меня тяжелые – вся вторая неделя Госпожинок крестный ход, ночь не спишь; глаза вспугнуты – августовский утренник, колотит дрожь; трепетно смотрю, как в первый раз: закричит серебряный ясак от Успенского, мохнатые черные лапы ухватятся за колокол – лапищей на доску плюх – – и живой стеной под перезвон поплывут хоругви – тускло золото, сыро серебро, мутен жемчуг —
«Апостолы идут навещать Богородицу!»
За Москва-реку – за Симонов – за Воробьевы горы лучевой надземницей красный звон.
* * *
А бывало, когда сил уж нет выстоять до конца службу или просто не хочется, станешь в вереницу, обойдешь мощи, приложишься к Влахернской «теплой ручке» (а и вправду, теплая, как живая!), выйдешь на соборную площадь – предутренние серые сумерки, одна из тумана глядит зеленая башня! – и пойдешь по соборам.
Благовещенский любимый (псковские мастера строили): заглянешь на кита, как проглатывает кит Иону, все нарисовано, перецелуешь все частицы-косточки (без передышки, наперегонку), поскользишь по камушкам – такой пол из красного камня, скользее льда, – ив Архангельский.
В Архангельском – к Дмитрию-царевичу, походишь около тесных высоких гробниц – от Калиты до Федора Ивановича – рядами лежат московские «великие государи цари и великие князья всея великия и малыя и белыя России самодержцы», просунешься в алтарный придел к Ивану Грозному (какой-то дух и жутко!), постоишь у золотых хоругвей: самые они тут золотые, самые тяжелые! – ив Чудов.
А в Чудове – Алексей митрополит лежит, и тут же знамена – от французов 12-го года, всегда поглазеешь. В Вознесенский еще рано: еще горячие просвиры не поспели, потом, после крестного хода будут.
И пойдешь под Ивановскую колокольню.
Под колокольней потолкаешься у Ивана Лествичника, а от Лествичника к Николе Густинскому; Никола там, как живой, нахмурился, а свечей костер, как перед Владимирской. Приложишься к Николе и айда, на колокольню!
– —
За Москва-рекой заря разгорается. Звенит серебряный ясак: пора звонить.
И вдруг со звоном как ударит луч и золотым крылом над Благовещенским – —
«Апостолы пошли навещать Богородицу!»
За Москва-реку – за Симонов – за Воробьевы горы лучевой надземницей красный звон.
* * *
Но еще чудесней – незабываемо – крестный ход в субботу после всенощной.
Осенняя ночь рассыплется звездами. Как звезды, загорятся хоругви. А на звездных крестах осенние последние цветы. И живые поплывут, звеня, над головами:
«В последний раз апостолы идут навещать Богородицу!»
Над Москва-рекой, над Кремлем, выше Ивана-великого к звездам – – красный звон.
И дождешься Успеньева дня —
Ударят на Иване-великом в реут-колокол ко всенощной – ручьями побегут ревучие звоны над Москвой, над седьмихолмием, по Кремлю, по Китаю, по Белому, по Земляному за ворота и заставы. На соборной площади колокольный шум – ничего не слышно.
По зеленой траве проберусь вперед к резному Мономахову трону, стану у амвона перед Благовещением – от царских врат три иконы: Спас-золотая-ряса, цареградская, с десницей указующей, Успение – Петр митрополит писал, и Благовещение (перед ним устюжский юродивый молился, Прокопий-праведный, каменную тучу отвел от города) – жемчужная пелена под лампадами тепло поблескивает.
И до полночи, как станешь, так и стоишь в живой стене: ни двинуться, ни выйти.
И когда после «великого славословия», после ектеньи, запоют последнее, вместо «Взбранной воеводе», кондак Успению, одного хочется: дождаться б, когда и на будущий год за всенощной запоют Успению —
В молитвах неусыпающую
Богородицу…
* * *
Какое это счастье унести в жизнь сияющие воспоминания: событие неповторяемое, но живое, живее, чем было в жизни, потому что, как воспоминание, продумано и выражено, и еще потому, что в
глубине его горит напоенное светом чувство. Такое воспоминание сохранил я о Страстной неделе.
Помню годы с Великого понедельника, когда в Кремле в Мироваренной палате у Двенадцати апостолов миро варят и иеродьяконы под Евангелие мешают серебряными лопатками серебряный чан с варом из душистых трав и ароматных масл Аравии, Персии и Китая. Первые солнечные дни – весна – (а что про дождик, про холод – все забыл!) – весенний воздух и ватка, которой обтирали лопатку или край чана.
Незабываем в Великую среду (после исповеди) «Чертог Твой»; в Великий четверг «Благоразумный разбойник»; в Великую пятницу «Благообразный Иосиф».
Сокровенен на стихирах знаменитый догматик – песнь Богородице, кровной стариной веет литийный стих «Подобаше» – выйдут на литии соборяне к облачальному амвону, да в голос: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй – —
А когда за архиерейской обедней мальчики альтами затянут «Святый Боже», и вправду не знаешь:
ли на земле ты, ли на небе!
* * *
Все остановилось. Не звонит колокол. Не сторожит лампада. Пуста соборная площадь. Пустынно и тишина.
(Как-то осенью после всенощной я помню такой пустынный час.)
«Какая сила опустошила тебя, русское сердце?»
– —
И вот – вижу – над южными дверями от Богородицы блеснули глаза, архангелы метнулись – и все застлало тонким дымом. С тихим стуком кадил, с ослопными свечами шли соборяне – большой фонарь и два хрустальных корсунских креста – архиереи, митрополиты, патриархи длинной пестрой волной в поблекших мантиях, в белых клобуках и митрах. И я увидел знакомые лики святителей, чтимых русской землей: в великой простоте шли они, один посох в руках. Венчанные шапки, золотые бармы «великих государей царей и великих князей всея великия и малыя и белыя России самодержцев» – черным покрытый одиноко шел властитель «всея Русии», в крепко сжатой руке прыгал костяной посох. В медных касках, закованные в серую сталь, проходили ливонцы, обагрившие кровью московский берег, а следом пестро и ярко царевичи: грузинские, касимовские и сибирские. Шишаки лесовчиков и русских «воров», а под ними шаршавые головы юродивых – не брякали тяжелые вериги, висело железо, как тень, на измученном теле. И в белых оленьих кухлянках скользили лопари-нойды, шептались – шептали – и от их шепота сгущался туман, и сквозь туман – ослепленные зодчие и строители, касаясь руками стен – —
Неугасимые огни горят над Россией!
1917–1924
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.