Текст книги "Полковник советской разведки"

Родине не мстят

Луч карманного фонарика бьет в лицо, ослепляет.

– Документы!

Черепков молча достает левой рукой паспорт и протягивает его невидимому оперу. Правая рука в кармане брюк. Указательный палец на спусковом крючке пистолета, патрон в патроннике, предохранитель опущен.

– Возьмите ваш паспорт.

Опер направляет луч на соседа с верхней полки, и теперь Черепков может рассмотреть парня в штатском, который, несомненно, является офицером местного управления КГБ. Свет матового плафона на потолке тускл, но проверяющего видно достаточно хорошо. Молод, неопытен. К тому же невнимателен. Ладно, дурачок, поживи еще на белом свете, решает Черепков, снимая палец со спускового крючка.

Всесоюзный розыск! Досматриваются все поезда, все самолеты, все суда, все автомобили и автобусы дальнего следования, все вокзалы и аэропорты. Десятки тысяч секретных агентов КГБ и милиции участвуют в розыске. Всем им предъявлено переданное по фототелеграфу фото Черепкова, всем объявлены его приметы. Огромная страна третьи сутки, день и ночь не смыкая глаз, с мрачным азартом ведет охоту за предавшим ее негодяем. Ищет и не может найти, ловит и не может поймать…

Анкета подполковника Петра Тимофеевича Черепкова была безупречной. Сын крестьянина-бедняка, в годы войны служил во фронтовой разведке, не раз брал «языков», был ранен, награжден несколькими боевыми орденами. После войны окончил разведшколу МГБ, где овладел азами оперативного ремесла и английским языком. Пройдя стажировку в Центральном аппарате разведки, съездил в загранку. Ценных источников информации ему, правда, завербовать не удалось, однако провалов и проколов за ним тоже не числилось. Возвратившись на родину, был определен на службу в Первое Главное управление Комитета госбезопасности[13]13
  Первый Главк КГБ (ПГУ) – основная разведслужба СССР.


[Закрыть], который возник на месте сталинского МГБ. Довольно быстро дорос до должности старшего помощника начальника отдела. Аттестациями характеризовался как вдумчивый, склонный к анализу, проданный делу партии офицер, активный общественник, примерный семьянин и прочее…

Петр рос единственным пацаном в семье, остальные были девки. Поэтому тяжелый мужицкий труд лег на его плечи с малолетства. Приходилось во всем помогать отцу, суровому, нелюдимому, щедрому на пинки и тумаки человеку, подорвавшему здоровье на гражданской войне. С весны до осени они вместе вкалывали в поле – пахали, сеяли, косили, отрываясь от работы лишь на время сна и еды. Потом ночевали в стогах. Тут бы и поговорить отцу с сыном душевно, да не получались разговоры: утомившись за день, оба мгновенно засыпали. Впрочем, иногда отец все же делился с Петром житейскими премудростями. Однажды они подсмотрели, как лисица с хрустом пожирала зазевавшегося хомяка. Это была кровавая жестокая картина. Отец сказал тогда:

– Вот и промеж людей так. Слабым быть не моги: слопают и не подавятся.

Эта нехитрая сентенция запала в душу мальчика, однако с годами он понял, что слова отца имели не столько прямой, сколько глубинный, переносный смысл. Промеж людей хлипкий, но хитрый мог запросто сожрать с потрохами сильного, но простодушного, ибо простодушие, доверчивость, доброта суть различные проявления слабости. Его, Петра, природа, слава Богу, не обделила ни здоровьем, ни умом. Он вырос крепким, ловким, смекалистым и крутым парнем. Дружки ему во всем уступали, но не из уважения, а скорее из трусости. Это льстило самолюбию. В армии Петра побаивались даже офицеры. Пленные немцы в его присутствии съеживались и сбивались в кучку, а ведь он никого из них ни разу пальцем не тронул. От него исходила неведомая и недобрая сила, злая энергии. Вот из-за этого многие его тайно недолюбливали и близко с ним никто не сходился, хотя никаких поводов для такого к себе отношения он не давал. Люди, в том числе его агентура, но торопились открывать ему свои души, поэтому все контакты Черепкова носили неглубокий, поверхностный характер. Он это чувствовал, выходя порой из равновесия и впадая в хандру, что, в общем, было несвойственно его натуре. «Ну чем я им не вышел? – рассуждал он про себя. – Высок, статен, красив даже. Улыбаться, улыбаться мне надо чаще! Вот в чем собака зарыта!» Но улыбался он только с фотографии. Во всех остальных случаях лицо его оставалось зеркалом души.

Начальник Черепкова полковник Булгаков быстро раскусил своего подчиненного, недавно вернувшегося из загранки, и пришел к выводу, что для работы с закордонной агентурой он непригоден, Петра загрузили аналитической работой, которую он выполнял весьма добросовестно, дожидаясь следующей загранкомандировки. Но шли годы, а в загранку его больше не посылали. Он стал замечать, что более молодые, бегучие и шустрые, которые на фронте-то не были, начали обходить его на поворотах. Они ездили в престижные страны, стремительно продвигались по службе, поощрялись и награждались по праздникам, между тем как он, Черепков, коптел и кис в своем кабинетишке, наживая себе устойчивую репутацию бумажного червя. Вот уже и его враг Булгаков засобирался на должность резидента в один из прекраснейших городов мира. В душе Черепкова потихоньку копилась мутная и яростная злоба на шефа, подстрелившего его, как он полагал, на взлете. Когда в голове Петра зародилась мысль отомстить начальнику неслыханным доселе способом, он и сам точно не помнил. Кажется, это произошло лотом на пляже в Сочи, где он нашел оброненный кем-то паспорт. Открыл документ и подивился: на него смотрел мужчина одного с ним возраста, чем-то очень на него похожий. Только владелец паспорта в момент фотографирования не напустил на свое лицо выражения фальшивого добродушия, что обычно делал Черепков. Вместо того чтобы сдать документ в милицию, Петр спрятал его в надежном месте – пригодится, мол.

Для конкретного действия по части мести Петр окончательно созрел, после того как его по призыву горкома партии бросили во главе отряда девиц из секретариата и курсантов разведшколы на одну из овощных баз столицы спасать гниющую капусту. Его, кадрового разводчика, – на капусту! Ничего подобного сотруднику Си-Ай-Эй или, скажем, Ми-6 не могло присниться даже в угарном сне!

Судьба сама подбросила ему шанс нагадить Булгакову. В конце года его включили в комиссию по уничтожению отслужившей свое секретной документации. Сначала все шло чин-чинарем. Комиссия собрала документы, подлежащие сожжению, сложила их в стопку, составила акт. Осталось только сжечь бумаги и расписаться. Однако идти в подвал к печке и пачкать копотью белые манжеты никому не хотелось.

– Ладно, уж давайте я это сделаю! – предложил Петр.

Комиссия дружно одобрила его альтруистский порыв, расписалась в акте и разошлась, а Черепков бросил бумаги в мешок и отправился вниз. У печки он тщательно рассортировал документы. Ценные отложил, остальные сжег. Самым ценным оказался план работы одной из резидентур на предстоящий год. Точнее, не план, а его черновик. Это была как раз та самая точка, где Булгаков намеревался стать резидентом. Через пару суток Черепков, проходя поздним вечером мимо посольства одной из великих держав Запада, незаметно бросил через ограду конверт с упомянутым планом. В конверт была вложена записка, исполненная печатными буквами. Автор ее распинался в своей приверженности демократии западного образца, предлагал секретное сотрудничество и просил о встрече с кем-либо из офицеров спецслужб. Условия встречи прилагались.

Испытывал ли Петр угрызения совести от содеянного? Вряд ли. Ненависть к шефу затмила его разум. Это были уже мания, психоз, если хотите.

Черепкова постигла катастрофическая неудача. Посольский дворник оказался агентом Второго Главка КГБ[14]14
  Второй Главк КГБ – советская контрразведка.


[Закрыть]. Утром он издали увидел на желтой опавшей листве белый конверт, взял его и в тот же день передал оперработнику контрразведки.

Всю неделю перед встречей с иностранным разведчиком Петр как ни в чем не бывало ходил на службу, составлял аналитические справки, докладывал их Булгакову, выступал на собраниях, оперативных совещаниях и на политсеминаре, пожимал руки, даже анекдоты рассказывал в курилке. Товарищи, не ведавшие о случившемся, не отмечали никаких особенностей в его поведении.

Роль сотрудника западной спецслужбы сыграл нелегал, который провел за границей около двух десятков лет и только что вернулся на родину. В ходе встречи с Черепковым «иностранный разведчик» вручил начинающему шпиону солидную сумму советских денег за предоставленную им ценную информацию, а также инструкцию об условиях конспиративной связи. Черепков в свою очередь передал «иностранцу» некоторые из похищенных документов. Тут-то его и можно было брать с поличным тепленького. Однако контрразведка хотела знать, какие документы ему еще удалось похитить, и где он их спрятал. За объектом разработка пошла наружка.

Если вы хотите проверить, не следят ли за вами, то отправляйтесь в сельскую местность, а то и просто на природу. Именно так и поступил Петр. Он поехал не домой, а на дачу. Такое его поведение было внешне оправданным: стоял субботний вечер. На безлюдных сельских улицах он моментально обнаружил за собой «хвост» и понял, что влип, но мысль о капитуляции не пришла ему на ум. Он решил бороться до конца. Вошел в свой загородный домик, быстро затопил печь и сжег в ней все компрометирующие его бумаги, в том числе похищенные секретные документы, которые хранил тут в специально оборудованном тайнике. Из того же тайника достал заначенный еще на фронте пистолет ТТ с комплектом патронов и паспорт, подобранный на сочинском пляже, поднялся на чердак, осмотрелся и, убедившись в том, что дача еще не обложена, спрыгнул в сад и растворился в сумерках среди деревьев и кустов.

Дымок, вьющийся над трубой черепковской дачи, усыпил бдительность ребят из «семерки». Будет ночевать, посчитали они. Пока начальство решало, вламываться ли в дом или брать преступника, когда он выйдет во двор, наружка обложила дачу скрытыми постами наблюдения и стала терпеливо ждать. Дымок над трубой перестал виться, однако свет в окнах продолжал гореть, хотя время шло к полуночи. Вот и новые сутки наступили, а хозяин дачи не подавал признаков жизни. Тогда и было принято запоздалое решение взломать входную дверь. Черепкова объявили в розыск лишь утром. В это время несостоявшийся шпион был уже далеко от Москвы. Он выбрал один из поездов южного направления. Почему? Черепков хорошо понимал, что в Советском Союзе ему больше нет места. Нужно было скорее пересекать границу. Но не любую. Его устраивала только страна, следовавшая в фарватере США. Таких в то время на рубежах СССР было всего две: Иран и Турция. Все прочие пребывали либо в состоянии нерушимой дружбы с нами, либо вынуждены были в силу сложившихся обстоятельств поддерживать с красной империей теплые добрососедские отношения.

Черепков слышал, что в многоцветном, многоликом и многоязыком Закавказье легко затеряться, что тамошние контрабандисты знают тайные горные тропы, ведущие за кордон, что ночью там можно в густом осеннем тумане пересечь морскую границу на лодке под носом у зеленых фуражек. Все это при наличии хороших денег в кошельке, а деньги у него были.

Первый раз у Черепкова проверили документы в Ростове, потом были Тихорецкая, Кавказская, Армавир, Минеральные Воды. Он сначала не понял, что ищут именно его, но, когда увидел у одного из оперов свою фотографию, все стало ясно. Черепков даже усмехнулся. Он не знал случаев, когда фоторобот помог бы в поимке преступника. Фоторобот – это так, для понта, что-то вроде имитации кипучей деятельности, а тут настоящее фото, и ни черта не выходит! Еще бы! С фотографии на розыскников смотрел респектабельный, улыбчивый, уверенный в себе, здоровый, ухоженный сорокалетний мужчина, у которого не было даже отдаленного сходства с хмурым, плохо выбритым, измученным бессонницей оригиналом, враз постаревшим на десять лет.

В Орджоникидзе, так тогда назывался Владикавказ, его ждала вторая фатальная неудача: из-за схода снежных лавин перекрыли Военно-Грузинскую дорогу – кратчайший путь в Закавказье. Тут Черепков решил временно лечь на грунт, отсидеться, подождать, пока пыль уляжется и контрразведка устанет ловить его. От Беслана, ворот Владикавказа, он быстро добрался до тихой, лежащей в стороне от больших дорог Астрахани, взял на тамошнем вокзале проститутку и поехал ночевать к ней. Она была не нужна ему как женщина, ему хотелось просто отоспаться, поэтому, хорошо заплатив, он попросил постелить ему отдельно. Такой поворот дела показался проститутке странным, тем более что она была осведомителем милиции. Дождавшись, когда клиент уснет, она решила выйти на улицу, чтобы позвонить по автомату, кому следует. Но Петр не спал. Он внимательно следил за ней из-под опущенных век.

– Ты куда?!

– К подруге, поболтать.

– Какая подруга? Первый час ночи уже!

Он вскочил с кровати, отвесил шлюхе пару затрещин, быстро оделся и ушел. Надо было срочно покидать этот негостеприимный город. К полудню он снова достиг великой Северо-Кавказской магистрали, очутившись в Грозном. Выйдя из вагона, направился прямиком к продовольственному ларьку, где купил шесть горячих пирожков с печенкой, которые стал жадно поглощать. Тут у него еще раз проверили документы. Без всякого страха в душе, не переставая есть, он протянул оперу обкатанный паспорт и тут же получил его обратно. Однако, отойдя немного, опер задержался. Он открыл служебное удостоверение и посмотрел на вложенное туда фото разыскиваемого, затем на Черепкова. Тот перестал есть и опустил правую руку в карман куртки, где лежал пистолет. Но мальчишка-опер легкомысленно захлопнул свою ксиву и пристал к другому человеку, который показался ему подозрительным. Черепков же купил билет на бакинский поезд и утром следующего дня достиг столицы Азербайджана. В этом огромном шумном городе он мог чувствовать себя достаточно уверенно.

Истекали уже третьи сутки розыска, и контрразведка занервничала. Объект как в воду канул. Тогда-то и было принято решение направить в «горячие точки» людей, знавших Черепкова лично в разные периоды его взрослой жизни.

Поток пассажиров вынес Петра на привокзальную площадь. Осмотревшись, он побрел к стоянке такси, соображая, какую легенду выдать водителю. Скажу, что писатель, приехал для работы над книгой о нефтяниках и хочу снять месяца на три комнату в одном из пролетарских кварталов. Может, таксист знает подходящую бабульку, а если не знает, то пусть наведет справки у коллег. Он поднял голову и оторопел. В двух метрах от него стоял Андрей Санько, командир их опаленного войной полкового разведвзвода. Откуда он взялся, черт бы его побрал, этот Андрюха!

– Здоров, Петро! – приветствовал Черепкова бывший старлей, не подавая ему, однако, руки.

Черепков покосился в обе стороны. За его спиной уже стояли два добрых молодца.

– Как же ты сподобился на такое, Петро? – продолжал Андрей. – Мы ведь с тобой вместе в разведку ходили!

– Ну и слава Богу! – выдохнул Черепков. – Наконец-то отосплюсь! Возьмите пистолет. Он в правом кармане куртки.

Уже в оперативной машине он сбивчиво и суетливо втолковывал боевому своему товарищу, что хотел всего лишь отомстить сукиному сыну Булгакову, а ничего другого у него на уме не было.

– Да, но Булгакову ты отомстил, а Родине. Ей же мстить не принято, – буркнул в ответ Санько.

Через месяц Черепкова судили и расстреляли. Власть имущие и в те годы любили разыгрывать фарсы на политической арене, но понятие «Родина» было свято. И никому не пришло бы в голову объявлять предателя узником совести, защитником общечеловеческих ценностей и борцом за права людей. И не примчалось бы к стенам знаменитого дома на Лубянке сонмище адвокатов с одесскими фамилиями, готовых за баксы доказывать, что Дьявол – это Дух Святой, а Дух Святой – вор, казнокрад и убийца.

Мне тоже довелось ловить Черепкова. Это я проверял у него документы, когда он ел пирожки на перроне грозненского вокзала. Мой оперативный стаж исчислялся в то время семью месяцами, и узнай я тогда беглого разведчика, вы не прочли бы сегодня этого рассказа.

Была у дурака жемчужинка…

Вернувшись после обеденного перерыва на свое рабочее место, я занялся анализом свежих сводок наружного наблюдения за объектом «Рита». Сводки были скучные, и когда ко мне в кабинет заглянул начальник группы перлюстрации корреспонденции Барбошкин, мужчина неопределенных лет с несмываемой сальной ухмылочкой на губах, я приветствовал его весело и без обычных подковырок. Барбошкин был, пожалуй, единственным офицером в Нефтегорском УКГБ, который испытывал от своей работы не удовлетворение, а плотское наслаждение. Работа же его заключалась в чтении чужих писем. Там Барбошкин, помимо оперативно интересной информации, откапывал разного рода «клубничку», которой щедро потчевал своих приятелей и добрых знакомых из числа сослуживцев. Герой гоголевского «Ревизора» почтмейстер Шпекин наградил его кличкой, которая прочно к нему прилепилась. Барбошкина, правда, чаще звали просто Почтмейстером.

– Ты тут сидишь и не знаешь, какие интересные, даже, я бы сказал, захватывающие события происходят в двух шагах от тебя. Возьми почитай!

И Почтмейстер метнул на мой стол тощенькое письмецо без обратного адреса. Писала, по всей видимости, москвичка, приехавшая в наш город погостить у родственников: «Милая моя Верочка! Сегодня я глубоко сожалею о том, что решила провести отпуск именно здесь. Нефтегорск – поганый городишко, жаркий, пыльный, до мозга костей провонявшийся мазутом и разной другой нефтехимией. А кавказской экзотикой и романтикой тут не пахнет. Разве что Казбек, который хорошо виден из окон, напоминает о том, где я нахожусь. Позавчера решила развеяться: вышла вечером погулять на их главную улицу – Проспект Революции, где познакомилась с одним из аборигенов по имени Алисултан. Красавец мужик: высокий, плечи широкие, талия узкая, усы, кудри черные, в глазах огонь. Он пригласил меня в ресторан, хорошо угостил. Танцевали много, потом пошли в городской парк, и там, в полночь я отдалась ему при луне на берегу пруда, где плавали белые лебеди. После этого Алисултан сказал: «У нас, у горцев, такой обычай: если ты отдалась мне, значит, ты должна отдаться и моим друзьям». Тут он свистнул, и из-за кустов вышли его друзья. Их было много. Я считала до двенадцати, после чего сбилась со счета. Представляешь, эти кобели даже домой меня не проводили, а разбежались кто куда. Еле доползла я до квартиры, и теперь у меня болит все нутро. Оклемаюсь – сразу уеду в Москву. Посмотри на всякий случай в энциклопедии, какие признаки сифилиса. Крепко обнимаю и целую. Твоя Нина».

– Вот видишь, – сказал я, – даже у романтики, как и у любого явления, две стороны – лицевая и оборотная. А от Канцельсонов ничего нет?

– От Канцельсонов пока ничего. Ну, бывай. Пойду дальше по ребятам.

Я снова углубился в чтение сводок, но тут мне позвонил заместитель начальника Семерки и попросил срочно зайти. Когда я увидел его, мне показалось, что шеф наружки чем-то обескуражен.

– О таких вещах надо предупреждать! – раздраженно заметил он.

– Что вы имеете в виду?

– Как что? Твой начальник собирался лично войти в разработку «Риты»?

– Нет. Такое планом оперативных мероприятий по делу не предусмотрено.

– Почему же тогда Лагутин в данную минуту гуляет под ручку с «Ритой» по Проспекту?

Тут пришла моя очередь удивляться.

– Черт его знает! Вообще-то Николай Иванович рассказывал, что в детстве они с «Ритой» были соседями, играли в одной песочнице, дружили. Скорее всего, произошла случайная встреча. Что ему оставалось делать, как не погулять с ней? Придет – расскажет.

– Ну ладно, ступай. Руководству я все-таки доложу.

– Зря. Дело не стоит выеденного яйца.

– Много ты понимаешь! Молодой еще.

Я вернулся к себе, но меня тут же снова отвлекли от работы. Теперь это сделал начальник оперативно-технического отделения. Он вошел в мой кабинет, держа в руках массивную кожаную папку, на которой красивой вязью было выдавлено всего одно лишь слово: «Меню». Папку эту знало все управление. В ней были закамуфлированы микрофон и миниатюрное передающее устройство. Через агентуру из числа официантов ее подсовывали объектам нашей заинтересованности в ресторанах и кафе.

– Так что, Алексей, запирай сейф и дуй в «Кавказ», – сказал начальник ОТО. – Там Лагутин собрался пировать с твоей «Ритой». Через десять минут камуфляж должен лежать на их столике.

– Зачем это?! – возмутился я. – Николай Иванович придет и напишет справку о беседе с нашей подопечной. Что, мы ему не верим?

– Это не я придумал. Указание свыше.

Тут он ткнул пальцем вверх, сделав при этом страшное лицо. Я взял папку, завернул ее в газету и почти бегом направился к гостинице «Кавказ», первый этаж которой занимал ресторан того же названия. Мне стало ясно, что разработка пошла по незапланированному сценарию и руководство приняло решение вытряхнуть меня из нее и взять дальнейшее ведение дела в свои руки…

За пятнадцать лет до описываемых событий в одну из теплых лунных ночей августа 1953 года двое очень молодых людей, парень и девушка, пришли в нефтегорский Парк культуры. Они легко преодолели невысокую ограду летнего театра и направились мимо пустых скамеек к белой концертной раковине, красиво врисованной в черную вечность звездного неба.

Все огни были давно погашены, и свет софитов заменила полная луна. Парень занял место в первом ряду, а девушка поднялась на эстраду и несколько раз прошлась взад-вперед по скрипучим облупившимся доскам, осваиваясь в незнакомой обстановке.

– Давай, Лелька, начинай – ночь заканчивается! – крикнул снизу парень.

– Подожди, Коленька, подожди, я в образ вживаюсь, – ответила девушка.

Наконец, она вышла на авансцену и объявила:

– Уважаемая публика! Сегодня наша любимая, наша народная артистка Ольга Владимировна Сташинская выступает в своем заключительном концерте.

Парень похлопал в ладоши и прокричал: «Браво!» Сторож, наблюдавший за ними из-за кустов, хотел было разогнать хулиганов к такой-то матери, однако любопытство одержало верх над служебным рвением. Он подошел к ограде и стал слушать. Девушка читала наизусть рассказ о короткой любви наполеоновского маршала и знаменитой итальянской певицы. Рассказ назывался «Ручьи, где плещется форель».

– Он не видел и не знал ничего, кроме утомительных переходов и сражений. Ему никогда не приходило в голову нагнуться с седла и запросто спросить у крестьянина, как называется трава, которую топтал его конь, или узнать, чем знамениты города, взятые его солдатами во славу Франции. Непрерывная война научила его молчаливости, забвению собственной жизни…

Сторож тихонько отпер калитку, вошел в театр и сел рядом с парнем, который не обратил на него ни малейшего внимания, поскольку был всецело поглощен тем, что произносила со сцены самозванная артистка.

– Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое. Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель. Или это смех и пение, и запах старой смолы перед рассветом, когда догорают свечи и звезды прижимаются к стеклам, чтобы блестеть в глазах у Марии Черни. Кто знает? Может, это обнаженная рука на жестком эполете, пальцы, гладящие холодные волосы… Это мужские слезы о том, чего никогда не ожидало сердце: о нежности, о ласке, несвязном шепоте среди лесных ночей. Может быть, это возвращение детства…

Когда Лелька дочитала рассказ, сторож вместе с парнем аплодировал и орал: «Браво!»

– Хорошая девчонка! – восхищенно заметил он. – Ты ее одну не оставляй. Увести могут.

– От меня не уведут, – самонадеянно бросил Николай.

Между тем неугомонная Лелька продолжала откалывать номер за номером: она пела романсы и народные песни, плясала «Барыню», декламировала отрывки из «Демона» и «Анны Онегиной». Наконец, когда утренняя заря уже осветила верхушки деревьев, дошла очередь и до стихов собственного сочинения. Лелька спустилась в зал, остановилась в двух шагах от «публики» и тихо сказала, что в заключение Ольга Сташинская прочтет свои стихи о любви.

 
Вспоминай обо мне без упреков,
Вспоминай о боже каждый час,
Когда весело и одиноко,
Когда ночь, как кошачий глаз,
Когда тают последние льдинки,
Когда март побеждает февраль,
На мальчишнике, на вечеринке,
На удачу, на грех вспоминай.
Когда будешь сидеть у окошка
Просто так, успокоившись вдруг,
Пусть напомнит тебе наша кошка
Легкий шелк моих рук, моих губ.
 

Лелька приходила на свидания в скверик у их дома с рыжей пушистой кошкой на руках. Кошку звали Ксюша. Она не давала им целоваться: все норовила ударить Николая когтистой лапой по носу. Николай прощал Лельке все ее причуды. Она была его божеством, его принцессой Грёзой. Ему хватало того, что она милостиво разрешала подышать ароматом ее волос, которые в любую пору года пахли солнцем и весенними цветами. Когда Николай попытался выяснить, в чем кроется разгадка такого необыкновенного явления, Лелька важно объяснила, что мужчина не должен знать, отчего волосы любимой женщины пахнут так или этак, ибо каждая женщина есть тайна, в которой мужчине предстоит разбираться всю жизнь. В их тандеме верховодила Лелька. Она была не то чтобы умнее, а тоньше, грамотнее. Он во всем слушался ее. Это стало уже привычкой. И последнюю свою гастроль в летнем театре придумала Лелька, хотя эту прощальную гастроль должен был давать Николай, потому что именно он уезжал, а она оставалась. Но у Николая начисто отсутствовали актерские данные, и Лелька все решила по-своему. Они поклялись в вечной любви и расстались навеки. Через несколько часов после окончания Лелькиного концерта поезд увез Николая Лагутина в столицу. Горком комсомола направил своего лучшего активиста и сына боевого, офицера на учебу в Высшую школу МГБ. Лелька продолжила образование в Нефтегорском пединституте, где ее отец заведовал кафедрой.

Осенью того же года в Нефтегорск на свадьбу к младшей сестре Генриэтте, сильно перезрелой и очень некрасивой девице, пожаловал богатый австрийский предприниматель Альберт Канцельсон. До войны Канцельсоны жили во Львове. Когда Гитлер напал на Польшу, Альберт уже учился в Гарварде, в Штатах. Генриэтта была еще гимназисткой. Немцы управились с поляками за три недели и по старой привычке поделили их земли с русскими. Львов заняла Красная Армия, а Генриэтта и ее родители в одночасье стали гражданами Советского Союза. Через два года им пришлось бежать от новой войны на Кавказ, где они и осели. Альберт, вернувшись в Европу после разгрома Гитлера, бросил якорь в Вене и быстро пошел в гору. Веселые австрийцы прозвали его Кайлером. Кайлер по-немецки – дикий кабан. Канцельсон действительно походил на дикого вепря и внешностью, и норовом. У него были огромная голова, мощная грудь и короткие ноги. Вы видели когда-нибудь, как ведет себя вепрь, поднятый с лежбища? С треском и злобным хрюканьем он несется через лесной бурелом напропалую, сметая все на своем пути. Точно так же и Канцельсон продирался сквозь житейский бурелом, снося всех, кто попадался ему под ноги, и неизбежно достигая намеченных целей.

Генриэтта работала на кафедре Лелькиного отца, поэтому Сташинских пригласили на свадьбу. Поначалу Лелька не хотела идти, сказываясь больной, однако женское любопытство заставило ее в последнюю минуту изменить свое решение: ей захотелось увидеть живого капиталиста. А если бы она не пошла, то не было бы и этого рассказа.

Альберт Канцельсон принимал решения мгновенно. Бросив на Лельку лишь один мимолетный взгляд, он сказал сестре:

– Я покупаю этот товар.

Лелька сразу поняла, что речь идет о ней. Она съежилась, стушевалась и ушла со свадьбы, но было уже поздно. Миллионер принял решение. Что же побудило цивилизованного сорокалетнего хама мертвой хваткой вцепиться в девочку-тростинку с тонким нервным личиком и ясными серыми глазами? Тело? Но у Лельки тогда еще не было тела. Были кожа да кости, искусно маскируемые рюшами, оборками и расклешенными юбками. Интеллект? Да, Лелька была разумным существом высочайшей человеческой пробы. Но Канцельсон не ведал, что такое интеллект. Нет! Он положил глаз на роскошные Лелькины волосы необыкновенного пепельного колера с золотистым отливом. Таких нет и никогда не будет ни у кого во всей Вене, рассуждал он. Об этих волосах будут говорить, и писать все. Его, Канцельсона, фамилия постоянно будет на слуху в самых элитарных кругах, а значит, и его бизнес попрет в гору совершенно сногсшибательными темпами. Тут же, на свадьбе, он переговорил с Лелькиными родителями, показал им цветные снимки своей виллы, своей яхты, своих машин. С матерью он сразу нашел общий язык, а отец некоторое время кочевряжился, прося месяц на размышление. Через час он просил уже неделю, а еще через полчаса – всего три дня.

У себя дома Лелька оказалась в катастрофическом меньшинстве. На ее стороне был лишь младший брат – девятиклассник Владислав, который заявил, что если она продастся буржую, то останется без брата. Зато мамаша подвергла Лельку сильнейшему прессингу.

– Что лучше, – кричала она, – гулять в элегантных нарядах по Елисейским полям, любоваться афинским Парфеноном и видеть свое отражение в водах Женевского озера или простоять всю жизнь у классной доски в дешевеньком, перепачканном мелом костюмчике, пытаясь наудить ораву балбесов их родному языку, которым они так никогда и не овладеют в той степени, которая давала бы им право называться не человекоподобными существами, а людьми?

Лелька попыталась просить поддержки у отца.

– Почему ты молчишь, папа? Ты ведь коммунист.

Отец популярно объяснил ей, что в партии идейных коммунистов не более десяти процентов, остальные же вступили в эту организацию корысти ради.

– И ты тоже?

– Конечно. Я хотел получить кафедру.

– Но из-за такого моего замужества ты можешь ее потерять.

– А я как раз и хочу этого. На данном этапе меня больше устроила бы должность рядового доцента. Сердце стало пошаливать. Советую тебе послушаться матери. Мы хотим тебе счастья.

– Разве счастье в богатстве?

– И в нем тоже. Во всяком случае, богатство и счастье могут соседствовать, в то время, как нищета всегда соседствует с несчастьем.

В конце концов, они дожали бедную Лельку. Само собой, в то время увезти советскую девушку за «железный занавес» было не так-то просто. Но не случайно Канцельсона прозвали Кайлером. Он поднял все связи в обоих полушариях, но своего добился: ему разрешили брак с советской гражданкой Ольгой Сташинской.

Николай уже все знал, когда приехал к родителям на побывку в середине зимы. Ему написали. Он не захотел видеть Лельку, но она сама ему позвонила и попросила зайти.

– Привет тебе, буржуйская невеста! – бодро воскликнул Николай, когда она открыла перед ним дверь.