Текст книги "Нечисть"

Жир

Володя постоянно ел. Кушал, питался, потчевался. Всегда и везде. Его челюсти неутомимо измельчали и пережёвывали пищу, а желудок выделял океаны сока для переваривания. Его кишечник сладострастно урчал, расщепляя всё новые порции еды на белки, жиры и углеводы, а сфинктер блаженно трепетал, выпуская скопившиеся газы. Все остальные органы могучего Володиного чрева, кажется, навсегда были обречены играть роль второго плана: они всего-навсего обеспечивали бесперебойную работу пищеварительной системы.

О, эти лоснящиеся от жира бифштексы с запечённым картофелем и баклажанами, хрустящие кусочки бекона, острый зельц, фаршированные перцы и разнообразнейшие салаты! Божественная скандинавская селёдка с брусничным вареньем и аппетитные комочки икры! Нежнейшие французские круассаны с вишнёвой начинкой, черничный пирог и воздушные завитки зефира!.. Он был готов есть с утра и до глубокой ночи.

Володин день являл собой чётко выстроенную последовательность из завтрака, обеда и ужина. Время между ними – невыносимые кулинарные пробелы, скрашиваемые, правда, обязательными лёгкими перекусами. Каждую свободную минуту жизни наш герой наполнял величайшим удовольствием питания. Потребления спагетти болоньезе и курицы-гриль, чудеснейшей краковской колбасы с мелко порубленным сельдереем и петрушкой.

Гамбургер с горчицей и кетчупом казался Володе огромным космическим кораблём, ниспосланным мудрой Вселенной для удовлетворения его извечного голода.

Он презирал людей, относящихся к процессу потребления пищи как к сугубо утилитарной необходимости восполнения потраченных калорий. Что они понимали? Разве могли они догадаться, ничтожные, что питание есть одна из сложнейших форм общения человека с Абсолютом? Что еда сродни молитве, глубоко эмоциональной и интимной, она – древнейший обряд, обряд насыщения, возвеличивания собственного чрева и эго.

Володя любил, впившись сочными ягодицами в скрипящую плоть дивана, часами смотреть телевизор, поглощая одно за другим всевозможные яства. Телевизор ему нравился. Он взывал потреблять, потреблять как можно больше. Телевизор двигал прогресс, крутил маховики в утробе планеты, заставлял её выделять свои желудочные соки – деньги.

Деньги – зачем вообще они нужны? О, да, конечно! Только для одного! Для величайшего ритуала потребления. Для развития пищевой промышленности, для изобретения новых блюд, для их приготовления и, в конечном счёте, для предложения покупателю.

Приобретайте вкуснейшее фисташковое мороженое! Только в этом месяце по специальной цене! О, эти хрустящие картофельные чипсы! Ржаные сухарики! Пельмени из мяса молодых бычков, выращенных специально для служения человеческому желудку. Разве не это древний языческий ритуал, гвоздём вошедший в современность, словно в гнилую доску, разве не здесь сокрыты истоки всего сакрального и немыслимого?

Володя не любил женщин, потому что они его не понимали. Его не интересовал секс; алкоголь и наркотики оставляли его равнодушным. Только еда занимала Володю по-настоящему, обуздывала бушующую внутри страсть. Он бился в гастрономической агонии, словно зверь в капкане, сжавшем свои стальные клыки на его конечностях. Он принимал это движение – движение пищи по пищеварительному тракту планеты, и только его.

Урча и закатив глаза, Володя смотрел на экран телевизора. Экран звал его в сказочное путешествие к новым удовольствиям, новым невообразимым кулинарным изыскам. По Володиному раскрасневшемуся, словно спелый томат, лицу струился пот. Сок его тела. Тела, которое требовало жертвы. Буженины с сыром или – о, да, именно! – отварных говяжьих языков!

Володина жизнь была захватывающим дух приключением в стране чудесной пищи. Он, словно первобытный охотник с кремниевым копьём в руках, крался между лотков продуктовых супермаркетов, совершал хищные набеги на продуктовые лавки, пировал с размахом обветренного флибустьера в ресторанах и бистро.

Его вертела карусель из нескончаемых блюд и деликатесов. Морковь по-корейски, следом ароматный кусок ветчины, крабовый салат, ломтики хлеба с foie-gras и сладкая булка. Булка – белая и мягкая, в сто раз лучше женской груди.

Есть. Есть. Есть. Жрать. Жрать. Жрать. Его мозг настойчиво требовал всё новой и новой пищи. Машина по уничтожению продуктов работала мощно и яростно, с самозабвенным упоением, постепенно разрастаясь и наращивая обороты. Капельки слюны, белёсой с прозрачными крапинками воздушных пузырьков, весёлым фейерверком разлетались в стороны, попадая на подбородок, грудь и брюхо. Карусель вертелась.

Вывески магазинов, динамики репродукторов, разноцветная чехарда телевидения – всё кричало о еде. О потреблении. О великом празднике обжиралова.

Володя толстел, толстел с каждым днём. Он рос, как раковая опухоль в теле больного. Жир переполнял его тушу, холестерин отравлял кровь. Володя не мог остановиться. Он не хотел этого. Праздник еды и потребления звенел своими колдовскими погремушками, устрицы с лимонным соком пели ритуальную песнь. Желудок его ревел, натужно и в такт, как морское чудище, как Сцилла или Харибда, как сирена в чёрной вонючей дыре концлагеря. Желудок требовал всё новых и новых жертв.

Володя смотрел на экран и видел творящиеся за ним чудеса. Планета пухла, матерела, планета обрастала жирком. И он видел его – этот жир, колоссальный сгусток жира.

О, да! Планета. Планета живёт. Планета питается. Жрёт, обжирается. Планета дышит смрадным дыханием, исходящим от её гнилых зубов. Планета пирует. Она орёт от экстаза. Религиозного экстаза самопотребления. Самопожирания.

В её желудке гулко ворочается непереваренный ком. Он лезет вверх, обжигающе резко. Он теснится в пищеводе. Но планета ликует. Планета бьётся в самодовольной агонии на этом нескончаемом празднике. Она жаждет есть и дальше. Пихать лоснящимися руками в рот мягкий ком слипшихся белков, углеводов и жира.

О, копчёный лосось, жареная форель, цыплята табака, ростбифы, тефтели, салат оливье в тарталетках, о, вкуснейший куриный бульон, солянка с лимоном и чёрными маслинами, суп харчо, гренки с хреном, о, эклеры и набитые сливочным кремом выпечные корзинки! О супермаркеты и фастфуды! Эта молитва – вам!

Володя любил поесть. И вот теперь он лежит на своём продавленном диване: недвижимый, как небоскрёб, с видом разморённого животного; капельки слюны застыли на его нижней по-детски оттопыренной губе, его кадык растворился в складках бычьей шеи, одежда уже неспособна укрыть разросшееся до небывалых размеров тело. Диван, как измученный до полусмерти раб, прогнулся под ним. Телевизор сыплет праздничными искрами рекламы.

Покупайте!

Пробуйте!

Потребляйте!

Жрите!

Наслаждайтесь!

Забивайте экскрементами унитазы и снова жрите!

Покупайте!

Наслаждайтесь!

Володино сердце не выдержало. Этот мотор оказался слишком слабым для такой мощной и ненасытной машины.

Выцветшие Володины глаза полуприкрыты, толстая зелёная муха сидит на носу, шевеля тонкими и юркими, как щупы, лапками. Нервно гудит лампа дневного света.

Покупайте!

Наслаждайтесь!

Жрите!

На полу пищат крысы. В углу читает сакральный текст рекламы включённый телевизор. Грызуны суетятся, кружат вокруг дивана; поначалу несмело, затем, почуяв, что никакой опасности Володя им не представляет, с утроенным энтузиазмом начинают подбираться к его остывшей туше. Настала их очередь набивать животы.

О, прекрасная человеческая плоть – сальная и потная, пахнущая чем-то пряным! О, желеобразный жир – сегодня пир крыс и мух! Жрать! Жрать! Жрать!

В черном зёве Володиного рта происходит какое-то шевеление и оттуда выползает пухлый белёсый червячок. С рёвом тяжёлого бомбардировщика в воздух взвивается муха. И большая серая крыса исчезает у Володи в паху.

Кредит

Олег покинул офис ровно без четверти пять. Сегодня он ушёл с работы пораньше: как-никак у него был день рожденья. Попрощался с секретаршей Людой, услышав очередное дежурное поздравление, и вышел на улицу. Январский день медленно угасал вместе с солнцем, садившимся за крыши многоэтажных домов.

Он достал из кармана брелок с ключами от машины и выключил сигнализацию. Автомобиль мигнул фарами, словно приветствуя своего владельца. Олег открыл дверь и неторопливо сел на водительское кресло. BMW, представительский класс, последняя модель, куплен в кредит на пять лет.

Олег включил зажигание. Автомобиль завёлся практически бесшумно.

Проспект был оживлён, он дышал ровно и ритмично шумным потоком транспорта. Дома, покрытые белёсым налётом инея, медленно таяли в сумерках, переливавшихся в их окнах фантасмагорическими оттенками красного и фиолетового.

Олег выехал со стоянки и покатил по проспекту. Машина пошла размеренно и мощно, послушная своему хозяину. Олег гордился своим автомобилем.

Направляясь к дому, он двигался в плотном гудящем потоке: к вечеру в городе образовывались пробки, особенно на подъездах к спальным районам. Многомиллионный мегаполис не справлялся с таким количеством транспорта. Но Олег не спешил, сегодня он будет дома и так раньше обычного.

Он миновал перекрёсток с неработающим светофором, рассеянно мигавшим жёлтым, сбавил ход: впереди тащилась старая «Копейка».

Олег попытался обойти её, но «Копейка» принялась маневрировать, периодически бросаясь из стороны в сторону, то притормаживая, то набирая скорость, словно вела с ним упорную схватку.

Олег выругался, резко рванул руль влево и вдавил педаль газа до упора. Машина устремилась вперёд по встречке со скоростью охотящейся пантеры и вмиг оставила «Копейку» позади себя. Вернувшись на свою полосу, Олег высунул руку в окно и показал водителю «Копейки» средний палец. Вот урод, отстреливать таких надо!

Он остановился возле большого супермаркета Cash&Carry. Купил пару бутылок хорошего вина и бутылку дорогого виски. С продуктами дома проблем не должно было быть. А уж Катя найдёт им применение, Олег знал.

Катя была его женой. Тоже менеджер, и познакомились они, в общем-то, на работе: Катя работала в фирме, сотрудничавшей с фирмой Олега.

Они жили вместе уже почти два года. Детьми, правда, пока не обзавелись. Однако дело было вовсе не в сексуальных проблемах: с этим и у Олега, и у Кати был полный порядок. Просто работа занимала большую часть жизни каждого из них, и дети могли помешать карьерному росту.

И Олег, и Катя считали, что молодость дана для того, чтобы лучше устроиться в жизни. Такова была их философия. Детей можно было завести и потом.

Олег снова сел в машину и поехал к дому. Часы на приборной доске показывали половину шестого. Хорошо. Катя удивится, что он сегодня так рано. Но все важные дела в отделе улажены ещё до обеда, отчёт только в конце недели, все документы по проекту готовы, чего сидеть в пыльном офисе?

С первого дня совместной жизни у них с Катей был установлен особый порядок семейных отношений. Они оба считали себя крайне прогрессивными молодыми людьми, которых сексуальная революция не обошла стороной. Поэтому между супругами была достигнута договорённость о том, что они могут при желании гулять налево, при условии, что будет соблюдаться заранее установленная очерёдность: если Олег спал с кем-нибудь помимо Кати, то следующей должна была изменить ему жена, они всё рассказывали друг другу без утайки.

За два года эта схема ни разу не подвела. Они были очень прогрессивными молодыми людьми. Олег этим тоже гордился. Идея принадлежала ему.

Олег вырулил с проспекта на узкую улицу с односторонним движением. Машин здесь было значительно меньше. Между домов на миг показалось огромное красное солнце – оно мелькнуло короткой слепящей вспышкой и снова исчезло. Густые синие тени легли промеж многоэтажек. Над магазинами одна за другой загорались неоновые вывески.

Олег свернул в один из дворов. Новый жилой комплекс. Цены на квартиры на порядок выше средних по городу, премиум-класс. Закрытый двор с видеонаблюдением, подземный паркинг, отделка по самому высокому европейскому стандарту, куплена в ипотеку на тридцать лет.

Он поставил машину на личное место в паркинге и, выйдя на улицу, прошествовал к своему подъезду, вертя в руках связку ключей. Запиликал домофон, Олег открыл дверь.

В вестибюле поздоровался с консьержем. Потом прошёл по коридору к стене, на которой ровными рядами висели почтовые ящики с указанием номеров квартир. Заглянул в свой. Ничего. Всевозможный рекламный мусор, к которому давно привыкли жители типовых многоэтажек, сюда не кидали – консьерж отслеживал всех приходящих, жильцов он знал в лицо. Олег двинулся к лифту.

Кабина приехала быстро. Новая модель, финская технология. Внутри всё цивильно: поручни, зеркала. Ни тебе запаха мочи, ни луж блевотины, ни страшных обугленных кнопок, как в обычных панельках. Одним словом, элитный дом. Он нажал кнопку с цифрой десять, лифт плавно тронулся вверх.

Олег вышел из лифта и прошёл по коридору. Остановился перед своей дверью. У соседей чуть слышно залаяла собака – ирландский терьер, с родословной, победитель многих конкурсов.

Соседи по коридору тоже не мудаки какие-нибудь. Банковский юрист, редактор известного журнала, глава департамента в крупном акционерном обществе, занимающемся продажей цветного металла, – акулы бизнеса, одним словом. Олег среди них был пока ещё новичком. Но он обязательно дорастёт до их уровня, это его мечта. А он умел осуществлять свои мечты.

Олег вставил ключ в замочную скважину. Дверь металлическая, звуконепроницаемая, защищённая от взлома. Ипотека на тридцать лет. Осуществлённая мечта.

Он открыл дверь и вошёл в прихожую. Включил свет. Натяжные потолки со встроенными светильниками, красивая иллюминация. Олег знал, что покупать. Он улыбнулся своим мыслям. Да, в свои двадцать шесть он уже многого добился!

Но тут улыбка внезапно покинула его лицо.

На вешалке висела чужая мужская куртка. Из спальни доносились звуки какой-то возни и тяжёлое дыхание, перемежающееся тихими стонами. Олег застыл, прислушиваясь. Стоны усиливались. Он всё сразу понял.

Вне себя от ярости Олег ворвался в спальню. Катя занималась сексом с каким-то ублюдком. Они оба обернулись на звук открывающейся двери – оба в поту, возбуждённые. Олег не стал ничего говорить, не стал ничего спрашивать. Он сорвал одеяло и схватил Катиного партнёра за шею. Сбросил с кровати. Олег был достаточно силен – фитнес-клуб по выходным, тренировки в бойцовском зале два раза в неделю, все дела.

Он ударил незнакомца ногой в рёбра, потом в лицо. Катя завизжала, из рассечённой скулы её любовника показалась первая кровь. А Олег продолжил избиение, в слепой ярости нанося сокрушающие удары.

Мужчина не сопротивлялся, он распластался на полу, пытаясь прикрыть корпус руками. Но Олег находил бреши и бил, снова и снова, со всей силы – пусть знает ублюдок, пусть эта сучка видит!.. Устроить такое… в его-то день рождения… они совсем потеряли страх?!

Потом он внезапно остановился. Ярость ушла. Катя всхлипывала на кровати, прикрыв одеялом наготу.

Олег вспомнил, что соседи могут его услышать. Конечно, звукоизоляция, евростандарт, но вдруг… что они тогда о нём подумают? Напился в день рождения и дебоширит? Нет, он не хотел портить свою репутацию в глазах соседей. Они были серьёзными, состоявшимися людьми, а Олег хотел быть таким же, как они.

Он взглянул на незнакомого мужчину. Тот дрожал на полу, лицо его было разбито, из носа капала кровь.

– Оденьтесь, – сказал Олег, тяжело дыша, – потом умойтесь и проваливайте отсюда.

Мужчина не пошевелился. Он всё ещё ждал, что его будут бить.

– Я кому сказал! – повысил голос Олег, – одевайтесь и убирайтесь!

Теперь мужчина подчинился. Выйдя из ступора, он схватил со стула свою скомканную одежду и выскользнул в коридор. Олег последовал за ним.

Под его пристальным наблюдением незнакомец оделся и умылся в ванной, затем наспех накинул куртку и натянул ботинки в прихожей и, не прощаясь, быстро выскочил в открытую дверь. Олег закрыл за ним на замок.

Вернулся в спальню. Катя всё ещё всхлипывала на кровати. Олег сорвал с неё одеяло.

– Сука! Как ты могла? Ведь моя же очередь была! – Олег снова начал кричать. – Ты понимаешь, дрянь ты такая, что это была моя очередь?.. М-о-о-я! А ты взяла и нарушила порядок! Мы же договаривались, сука! Моя! Моя очередь!.. Мой-а-а!

Конечно, он был прав, а она виновата: согласно их же обоюдной договорённости, негласному семейному правилу, сейчас была очередь Олега изменять Кате, всё точно по установленному графику. Катя наставила ему рога в прошлый раз, секретов друг от друга они не держали.

Лучше уж так, чем скрываться друг от друга, врать и бояться быть однажды застуканным… Да и семья от этого только крепче, она защищена какой-никакой, но правдой. В этом и была прогрессивность идеи за авторством Олега.

Но Катя нарушила порядок! Она спала с другим человеком не в свою очередь! Этого Олег простить не мог. Порядок был нарушен. Да ещё и в его день рождения…

Он сел на край кровати, достал из кармана сигареты и закурил. Где же, чёрт побери, справедливость?

Сигарета дрожала в напряжённых руках, пепел падал прямо на пол – туда, где была размазана кровь незнакомца. Катя перестала всхлипывать и молча лежала позади Олега.

Он почти докурил сигарету, когда Катя робко обняла его за плечи.

– Прости, Олежек, так получилось…

Но Олег уже ничего не хотел слышать. Он кинул наспех потушенный окурок на пол, обернулся и обнял Катю.

Они занимались любовью долго, Олег умудрился кончить два раза. Потом так же долго сидели в обнимку и курили: Катя просила прощения, а Олег молчал. Обида потихоньку отпускала.

В комнате стало темно, за окном воцарилась ночь, но они не стали включать свет. Просто сидели молча и курили. Олег смотрел на пол. Кровь смешалась с пеплом и засохла. Ну и чёрт с ним, подумал Олег, главное, чтобы соседи ничего не услышали, репутация важней всего.

Потом он обернулся к Кате, провёл рукой по её волосам, поцеловал и сказал:

– Ладно, давай готовить ужин, день рожденья всё-таки, я вина купил, – она улыбнулась, она замечательно улыбалась, – про этот случай забудем, считай, что я дал тебе кредит.

Ленин

Ленин проснулся в своём мавзолее ровно в шесть часов семнадцать минут утра. Именно проснулся – не воскрес и не восстал из мёртвых, не вышел из комы или анабиоза. Всё это время Владимир Ильич спал, но сон его не был похож на сон обычного человека, а был скорее подобен сну древнего исполина или былинного богатыря: однажды много лет назад он лёг, сомкнул веки и затих, вобрав всю свою мощь, некогда сокрушавшую государства и континенты, в себя. Уснул, одним словом. Чтобы проснуться тогда, когда того вновь потребуют обстоятельства.

Проснувшись, тихонько пошевелил сначала пальцами ног, затем пальцами рук и, лишь убедившись в их абсолютной подвижности, уже всеми конечностями поочерёдно. Онемевшее за время долгого сна тело потихоньку обретало чувствительность. Ленин ощущал, как по полостям его организма, по пробуждающимся сосудам расползалась живительная влага, несущая энергию, – не кровь, что-то другое. Вместе с этим внутренним движением жидкости в тело возвращалось забытое состояние – не жизни, скорее бодрствования.

Проснувшийся Вождь прекрасно знал, что жизнь условна – она сама по себе сон, временный морок, наваждение, поэтому сознавал, что то, что с ним сейчас происходит – есть не что иное, как Пробуждение. Сон окончился, пришло время вставать.

Он осторожно протянул руку и дотронулся до стекла, из которого были сделаны стены его колыбели. Пальцы ощутили прикосновение, но не почувствовали ни тепла, ни холода. Очевидно, это были последствия долгого сна, за время которого тело претерпело некоторые изменения. Впрочем, Ленина это не сильно расстроило.

Он легонько надавил на прозрачную поверхность, и его осыпало дождём из битого стекла. Осторожными движениями Ленин смахнул осколки со своего костюма. Он не боялся порезаться – нет, он догадывался, что острые стекляшки не причинят ему особого вреда, скорее это было продиктовано природной аккуратностью и заботой о костюме. Другой одежды у Ленина не было, а встреч сегодня, судя по всему, предстояло немало.

Затем, практически не прилагая мышечных усилий, он выбрался из-под навеса и сел на край своего лежбища. Ощутил, как подвижны суставы, как крепки кости. Надо полагать, пока он спал, за телом ухаживали. Почти с подростковым проворством Ильич легко скользнул с края и спрыгнул на пол.

Покинув служивший ему постелью саркофаг, Ленин осмотрелся. Он находился в квадратном помещении со ступенчатым сводом, освещаемым несколькими тусклыми светильниками. Странно, именно это помещение и снилось ему всё последнее время. Но во сне он не мог покинуть его пределов, тогда как сейчас, наяву, Вождь чувствовал, что сделает это с лёгкостью.

Обогнув саркофаг, он принялся подниматься по выложенной полированными каменными плитами лестнице, пока не упёрся в массивную дверь. Дверь была заперта, но Ленин знал, что это не проблема. Для него преград не существовало. Во всяком случае, не в том смысле, в каком их понимали остальные люди.

Он дотронулся до двери, и та отворилась, повинуясь импульсу прикоснувшихся к ней ладоней. Неторопливой походкой Ленин вышел на Красную площадь.

Москва только просыпалась, по площади ездили поливальные машины. Пока ещё редкие прохожие плыли в утреннем тумане по своим делам. Никто не заметил появления Ленина. Да и заметили бы – вряд ли придали бы значение: ещё один актёр спозаранку вышел на работу, ловить зазевавшихся туристов для снимка с вождём пролетариата.

Ленин огляделся по сторонам. Очертания Красной площади были узнаваемы, хотя и несколько изменились за то время, что он спал. Вместе с тем Ленин понял, что не сильно тому удивлён. Ведь спал он, насколько можно судить, очень долго, а значит, перемены могли произойти самые кардинальные. Видимо, он не ошибся, решив, что дел сегодня предстоит много.

И Ленин пошёл по Москве.

Возле Исторического музея ему повстречалась группа ранних не то туристов, не то бродяг, оставшихся без вписки, которые изъявили желание сфотографироваться с предводителем всех бедных и угнетённых. Ленин им не отказал, попозировал, отметив про себя, что фотографический аппарат за время его пребывания в царстве Морфея существенно уменьшился в размерах. Кроме того, теперь для получения снимка не требовалось никаких дополнительных действий – он сразу же высвечивался на экране устройства. Чудеса, да и только, но удивляться Ленину было некогда.

Разговорились. Ленин расспросил своих новых знакомых о делах в стране. Те пустились в пространные рассказы, из которых Ильич понял, что дела оставляют желать лучшего. Вместе с тем он отметил про себя, что уже откуда-то это знает. Более того, ему даже было известно, что необходимо сделать, чтобы дела в государстве начали налаживаться. Тем не менее, Ленин дослушал до конца, а потом позволил собеседникам сделать ещё один снимок на память.

Поведанное встреченными людьми, конечно, огорчило Ильича, но нельзя сказать, чтобы сильно. Все-таки он понимал, что пробуждение его не было спонтанным, а имело некий больший смысл, чем просто окончание сна. Он был призван. Чтобы решить если не все проблемы матушки России, то, как ему казалось, многие.

Ленин пошёл дальше по просыпающимся московским улицам. Конечно, столица сильно изменилась за время его продолжительного сна, но почему-то эти перемены не тронули Ильича. Современные автомобили, которые и формами, и ходовыми характеристиками заметно превосходили своих предков из начала двадцатого века, оставили его равнодушным. Как и высящиеся вдалеке над рекой небоскрёбы Москва-сити. Как и сотни лакшери-магазинов с яркими зазывающими витринами, сулящими роскошь и статус. Всё это, подобно разноцветным новогодним фонарикам, блестело поддельной сиюминутной красотой, но внутри скрывалась тотальная бездушная пустота – Ленин знал.

А вот что откликнулось в нём горячей волной праведного гнева – так это жуткая гнетущая несправедливость, подпитываемая абсолютным равнодушием, которой словно ядом был напитан московский воздух. Роскошь бутиков и брендовых магазинов соседствовала с откровенной нищетой и безнадёгой. Люксовые спорткары и тонированные лимузины мчали в утренней дымке мимо железнодорожных вокзалов, обдавая клубами выхлопных газов ютящихся на газонах бомжей. Оборванные попрошайки на фоне сверкающих золотом церковных куполов ползли в подземные переходы, чтобы начать там свой горестный труд. Полицейские с хищными бегающими глазами беззастенчиво вымогали деньги у зазевавшихся приезжих. Равнодушные толпы, которых по мере наступления утра всё прибывало, бесстрастно текли мимо. Всем было плевать на творящееся вокруг зло.

Мир никогда не был добр и справедлив – Ильич это знал – но за время его долгого сна он стал, пожалуй, ещё жёстче и несправедливее. Дело революции, которое Ленин не успел закончить в связи со своим внезапным отходом ко сну, судя по всему, после этого забуксовало и сошло на нет. Пришли другие, более расчётливые и жестокие, и воспользовались плодами революции в своих целях. Поэтому спустя годы (а Ленин уже успел выяснить, что со времён Октября прошло более ста лет) в России воцарились те самые порядки, борьбе с которыми Ленин когда-то посвятил свою жизнь. Ну что ж, это определённо было его личным поражением. Поражением, с которым он не желал мириться. Судя по всему, именно это нежелание и стало толчком к пробуждению сегодня ранним утром.

У площади трёх вокзалов Ленин познакомился с дворником. Золотозубый таджик среднего возраста охотно поведал ему о перипетиях своей судьбы, приведшей его из солнечного Нурека в холодную и равнодушную Москву. Как когда-то русские крестьяне, в голодную годину тянувшиеся из своих глухих деревень в губернскую столицу в поисках куска хлеба и угла в работном доме, так теперь и эти улыбчивые дети Востока ехали сюда в поисках лучшей жизни. В этом плане ничего не изменилось за сотню лет. Совсем ничего.

Поговорив с таджиком, Ленин двинулся дальше. Прощаясь, дворник тронул Ильича за рукав пиджака:

– Слюшай, – спросил он, коверкая слова, – а ты ведь тот самый, да?

Дворник был первым, кто признал в Ленине не двойника, а оригинал.

– Именно, – ответил Ленин, – вы не ошиблись, батенька.

На этом он расстался с дворником.

Глядя на то, что стало с Москвой за последние сто лет, Ленин понимал, что перенос столицы из Петербурга, возможно, был одной из самых больших его ошибок. Былая Москва с её каменным Кремлём, старыми церквями и купеческими домами хорошо годилась на роль столицы древней, хранящей дух канувших в Лету царств, тогда как Москва современная производила впечатление холодного каменного зверя, бесстрастно пережёвывающего человеческую пищу, которую словно по конвейерной ленте несло с огромных территорий Замкадья в её равнодушную и всеядную пасть. Когда-то Кутузов сдал город французам, чтобы спасти остальную Россию… Кто знает, может, и прав был одноглазый полководец…

В вагоне метрополитена, куда любознательный Ильич спустился, чтобы посмотреть, как был в итоге реализован масштабный проект начала прошлого века, тревоживший в том числе и его ум, к Ленину пристал интеллигентного вида мужчина в тёмно-сером костюме, похожем на тот, в который был облачён и сам Ильич.

Глядя уничижительным взглядом Ленину в глаза, он с тихой ненавистью заявил:

– Палачом обрядился, сволочь. Ни стыда, ни совести! Из-за таких, как ты, Россия и погибла! Всех вас краснопузых надо к стенке поставить!

Ленин к данному высказыванию отнёсся спокойно и рассудительно.

– Погодите, голубчик, – только возразил он приставучему интеллигенту, – во-первых, никем я не обряжался, а вышел в люди как есть после долгого сна, произошедшего, между прочим, не по моей воле… Во-вторых, к гибели России я причастен едва ли более, чем вы. Ибо я спал, а вот вы, надо полагать, бодрствовали… И, в-третьих, вы меня палачом назвали, а сами при этом предлагаете своих противников к стенке ставить… Как же так?

Интеллигентный мужчина ему не ответил. Ленин видел, как побледнело лицо оппонента и тот попятился от него, словно от привидения, а на ближайшей станции поспешно покинул вагон. Ленин только пожал плечами.

Но с этого момента люди стали всё чаще узнавать Вождя, показывая пальцем за спиной и перешёптываясь. Большинство, конечно, смотрело на него со страхом, не понимая, не желая понять того, как этот маленький деятельный человек, долгие годы считавшийся живым только в песнях и пионерских речовках, вдруг оказался посреди Москвы в начале двадцатых годов двадцать первого века. Но помимо страха было и любопытство. И даже, наверное, какая-то надежда в их глазах…

Ленин же тем временем направился на квартиру к председателю коммунистической партии Геннадию Андреевичу Зюганову. Он знал, что застанет того дома, хоть Геннадий Андреевич и предпочитал проводить время в своей загородной резиденции. А также знал, что вряд ли кто-то сможет этому помешать…

Так и вышло – Ленин явился в тот самый момент, когда Геннадий Андреевич пил чай в просторной и светлой столовой, читая газету «Правда». Прислуживала ему молодая девушка – домработница, очевидно. Сам Геннадий Андреевич был облачён в белый махровый халат и пушистые тапочки с вышитыми на носах красными звёздами. Откинувшись в изысканном антикварном кресле, он близоруко вглядывался в газету.

Внезапное появление Ленина в столовой повергло его в шок. Геннадий Андреевич выронил из рук газету и чашку с чаем, пролив её содержимое на свой белоснежный халат, затем неловко привстал в кресле, замялся и тут же грохнулся на пол, шаря по сторонам безумными от ужаса глазами.

Выдав ему пару хороших щелбанов, Ленин отправил Геннадия Андреевича на пенсию. Потому что негоже позорить и без того дискредитированную коммунистическую идею. Погрозив напоследок хнычущему от страха отступнику пальцем, Ленин покинул зюгановскую квартиру.

Следующим местом, которое посетил Ленин, была служба доставки. Современные пролетарии предпочитали не стоять за станком, а колесить на самокатах и велосипедах по городу, развозя еду и напитки для страждущих либо делая закладки с наркотиками. На пункте сбора этих новых ударников труда Ильич устроил импровизированный митинг. Разносчики еды были крайне удивлены такому визиту, но дружно поддержали Ленина и тут же организовались в Добровольную Дружину Новой Пролетарской Революции. Подоспевшее к месту митинга курьерское начальство пинками и тумаками было отправлено в известном по надписям на заборах направлении под слаженное улюлюканье и скандирование революционных лозунгов.

Вместе со свежесформированной дружиной Ленин отправился в офис крупнейшей нефтяной компании, находившийся поблизости. Там он с ноги вынес дорогую входную дверь, одним жестом оставил на местах подорвавшуюся было охрану, с подростковым проворством перемахнул через турникеты и на скоростном лифте поднялся на этаж, где располагались кабинеты высшего руководства. В сопровождении курьерской дружины Ильич прошествовал в кабинет самого главного менеджера, который как раз недавно прибыл на рабочее место.