Текст книги "Единое ничто. Эволюция мышления от древности до наших дней"

На первом этапе диалогов с оппонентами Сократ использовал метод иронии, приводя своего собеседника в тупик так, что тот начинал противоречить сам себе. Это сбивало собеседника с толку, и он готов был вместе с Сократом постигать истинное (по Сократу) положение дел. Далее Сократ как бы подталкивал собеседника к решению проблемы. Второй метод был назван майевтикой.

В одном из диалогов, под названием «Алкивиад I», Платон описывает беседу Сократа с Алкивиадом. Последний утверждает, что является специалистом в том, что такое справедливость и несправедливость. Сократ убеждает его, что одной уверенности недостаточно, чтобы что-то знать. Он показывает собеседнику, что тот нуждается в учении, подводя Алкивиада ко многим противоречиям. Алкивиад всякий раз вынужден соглашаться с Сократом, и диалог продолжается.

Алкивиад. Сократ, ты надо мной насмехаешься!

Сократ. Нет, клянусь твоим и моим богом дружбы! И менее всего я хотел бы нарушить такую клятву. Но если ты знаешь такого учителя, скажи мне, кто он?

Алкивиад. А что, если я не знаю? Почему ты не веришь, что я иным путём мог узнать, что такое справедливость и несправедливость?

Сократ. Конечно, мог, если открыл это сам.

Алкивиад. А ты полагаешь, что на это я не способен?

Сократ. Нет, наоборот, если только ты будешь искать.

Алкивиад. Значит, ты думаешь, что я не мог бы искать?

Сократ. Разумеется, мог бы, если бы считал, что чего-то не знаешь.

Алкивиад. И ты полагаешь, что со мной этого никогда не бывало?

Сократ. Ты хорошо сказал. Можешь ли ты назвать мне то время, когда ты считал, что не знаешь, что такое справедливость и несправедливость? Например, в прошлом году ты считал, что не знаешь этого, и искал? Или ты считал, что уже это знаешь? Отвечай правду, чтобы беседа наша не была бесплодной.

Алкивиад. Я считал, что уже это знаю.

Сократ. А в позапрошлом году или четыре-пять лет тому назад ты так не считал?

Алкивиад. Нет, считал[7]7
  Платон. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990.


[Закрыть].

Сократ убеждает Алкивиада, что тот не является пока экспертом по справедливости просто потому, что никогда не думал о справедливости критически. Для Алкивиада такая мысль оказывается сама по себе совершенно нова. Он подавлен идеей, что не знает что-то именно потому, что никогда не знал, что этого не знает. В какой-то момент диалог приходит к своей высшей точке, когда оппонент уже полностью во власти Сократа.

Сократ. Что ж, можешь ли ты назвать что-либо более важное, чем справедливое, прекрасное, благое и полезное?

Алкивиад. Разумеется, нет.

Сократ. А ведь ты утверждаешь, что колеблешься именно в этом?

Алкивиад. Да.

Сократ. Но если ты колеблешься, то не ясно ли из сказанного раньше, что ты не только не ведаешь самого важного, но вдобавок, не ведая этого, воображаешь, будто ты это знаешь?

Алкивиад. Возможно.

Сократ. Бедный Алкивиад! Как жалко твоё положение![8]8
  Платон. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990.


[Закрыть]

Мы должны поставить диагноз тому «гипнотическому волшебству», которое применил Сократ на Алкивиаде, пленив его разум. Но прежде, чем сделать это, мы вынуждены весьма решительно заявить, что Сократ не психолог. Его метод, конечно, может быть использован и сегодня, с терапевтическими целями, когда помогают «больному» самому найти выход из его затруднения. Но не стоит воспринимать это так, когда речь идёт о людях времён Сократа. Почти магическое действие, которое оказывали речи древнегреческого мудреца на собеседников, не имело никакого отношения к психологии.

Такой эффект возникал из-за того, что Сократ обрушивал на собеседника совершенно новый для последнего тип мышления. В этом свете оппонент начинал видеть привычные вещи совершенно по-новому. Они становились для него пугающе незнакомыми, как будто человек смотрел в зеркало и видел там кого-то другого. Алкивиад считал себя знатоком справедливости, но беседа с Сократом заставила его принять ход мысли: «Я ничего не знаю о справедливости, так как я думал, что знаю о ней всё». Для современника Сократа по эффекту это было равносильно, как говорят, разорвавшейся рядом бомбе.

Многие мыслители после Сократа мечтали разрушать стереотипы мышления столь же решительно и смело, и многим это, конечно, удавалось. Но Сократу в какой-то степени повезло больше других, так как он оказался частью той эпохи перемен, которую Ясперс назвал «Осевым временем». Скажем вначале банально. Это время – с 800 по 200 год до нашей эры, когда во всём мире возникали философские школы и кардинально менялось представление человека о мире и самом себе. А теперь добавим немного пикантности. В это время на нашей планете были сформулированы почти все ценности, которыми мы живём и по сей день.

Но что послужило такому коренному перелому? По мнению Ясперса, на смену мифологическому мышлению пришло мышление рациональное, возникли философия и наука. Но почему именно в это время? Почему не на тысячу лет раньше или позже? Может ли играть какую-то роль индивид в этом процессе, если это произошло в один и тот же период в самых разных местах мира?

После того как английский учёный И. Ньютон и немецкий философ Г. Лейбниц почти одновременно и независимо друг от друга открыли интегральное и дифференциальное исчисление, стало почти неуместно говорить о роли индивида в развитии науки и культуры. Хотя позднейшее изучение спора о приоритете в этом открытии между учёными показало, что Ньютон был всё же раньше и Лейбниц сделал своё открытие, зная, что Ньютон уже сделал своё. То есть Лейбниц не знал решения, но, возможно, уже знал суть задачи, которую решал Ньютон. А это многое меняет. Это значит, что Лейбниц мог понимать не содержание, но структуру той мысли, которая осенила Ньютона.

Чтобы отчасти продемонстрировать эту особенность открытия Лейбница, рассмотрим такую выдуманную игру. Предположим, что в комнате есть два человека, которые сидят за столом, и между ними на столе стоят коробка и шахматная доска с некоторой специальной расстановкой фигур. В коробке находится шахматная фигура чёрного цвета или ничего. Правила такие. Игроку, который играет за белых, показывают чёрную фигуру в коробке. Второй игрок фигуру не видит. После этого белые должны сделать ход. А чёрные, в свою очередь, должны достать фигуру из коробки и поставить её на любое поле на доске вместо хода. Если это допустимо. Если же коробка пуста, они должны просто сделать ход. Задача белых – сделать такой ход, который защитит их от поражения с появлением чёрной фигуры на доске, или действовать по обычным правилам, если коробка пуста. Задача чёрных заключается в том, чтобы по ходу белых определить, какая фигура находится в коробке или что там пусто. Если чёрные угадывают, то выигрывают или игра продолжается по обычным правилам.

Желаннее всего в этой ситуации для чёрных – с помощью новой фигуры из коробки поставить мат белым. Белые это понимают и, зная, какая фигура в коробке, могут подготовить свою позицию к появлению чёрной фигуры. Более того, белые могут сделать появление чёрной фигуры невозможным. Например, если в коробке лежит чёрная ладья (или любая другая фигура, кроме короля), а белые ставят шах чёрному королю с помощью пешки, то чёрные не могут достать ладью, так как это никак не могло бы спасти их от шаха.

Чёрные видят ход белых и понимают, что он должен от чего-то их защищать, но не знают, от чего именно. Угроза лежит в коробке, а чёрные не знают, что там. И есть ли там вообще фигура. Но они видят, от каких возможных последствий страхуют себя белые. Поэтому чёрные могут по ходу белых попробовать догадаться, что же лежит в коробке или что там ничего нет. Таким образом, простое знание о том, что что-то существует, является крайне полезным и может дать достаточно пищи для размышления, чтобы наполнить это возможное «что-то» содержанием.

Обратим внимание, что само содержание (какая фигура в коробке) есть некий нарратив, тогда как знание, что в коробке что-то может быть или не быть, есть логическая схема. И получается, что даже бессодержательная логическая схема, которая определяет только набор существующих возможностей, уже определяет и все возможные нарративы.

Мы далеки от мысли, что если бы Ньютон не открыл дифференциальное и интегральное исчисление, то его вскоре не открыл бы кто-то ещё. Возможно, через сотню лет. То есть, несомненно, условия, в которых находились Ньютон и Лейбниц, подготовили почву для этого открытия. И для Лейбница эти условия были даже ещё более благоприятны, так как он, в принципе, знал, что такая теория уже была открыта Ньютоном. Но зададимся вопросом: не был ли Ньютон в этом смысле, в принципе, в том же положении, что и Лейбниц? Он тоже должен был почему-то догадываться, что такая теория возможна. Но, правда, не потому, что её кто-то уже изобрёл, а потому, что это было бы в каком-то смысле разумно.

Но что значит «разумно»? Это значит, что научный и культурный фундамент, на котором зрела идея Ньютона, обусловил её «разумность». Учёный искал там, где ему казалось, что есть сокровище. Идея как бы уже была на столе в коробке, но было непонятно, каково её содержание. О нём можно было судить лишь по последствиям такой идеи. Но об этой форме связи надо было догадаться, и первым это сделал Ньютон. Иными словами, общество и жизнь подготавливают открытие, но совершает его всё-таки отдельный индивид. И делает он это благодаря тому, что его сознание подготовлено к этому в наибольшей степени. Оно открыто к «разумности» идеи и обладает необходимой сложностью и формой мышления, чтобы эту идею облечь в структуру мысли.

Вопрос о соотношении влияния личного и общественного факторов на развитие науки и культуры ставился многократно. Мы бы хотели предложить на суд Софии и свою позицию, которая проистекает из всего сказанного и которая будет обсуждаться в этой книге. И эта позиция, собственно, уже была высказана. Роль общественного фактора заключается в формировании и оформлении самой задачи как задачи. Жизнь и среда подталкивают к решению той или иной проблемы, давая и язык, и содержание задачи. Без этого не может быть и самой проблемы вообще, так как она всегда содержательна. Однако решение проблемы производится в два этапа. Вначале в сознании индивида рождается логическая структура такого решения, и лишь затем в его же или в другом сознании эта структура обрастает содержанием.

Сам ход мысли, за который мы благодарны Сократу и многим другим нашим учителям, не является при этом чем-то уникальным для природы. Все логические схемы, очевидно, уже существуют на уровне теоретической возможности. Они заложены в самой возможности формальной стороны суждения. Но человеку приходится проходить все дороги этого лабиринта, часто плутая по одним и тем же тропам и лишь иногда сворачивая не как обычно и открывая новые пути. Заслуга индивида не в том, чтобы создавать этот бесконечный лабиринт, так как его уже создала природа, а в том, чтобы находить новые повороты, куда ещё никто не сворачивал. Также важно, что дорога в лабиринте, видимо, непринципиальна и всегда есть путь в какую-то ещё другую сторону.

И здесь мы, пожалуй, готовы сформулировать первое важное наблюдение. Это наблюдение могло бы помочь нам в дальнейшем. Дело в том, что часто различают такие понятия, как «новое открытие» и «новая структура мысли», просто потому, что новая структура мысли далеко не всегда приводит к открытию. Или, проще говоря, может быть очень много бесполезных структур мысли, не дающих нам ничего, а только приводящих к путанице, парадоксам или в лучшем случае к удачным шуткам.

Лучше всего проиллюстрировать ложность такого различия на примере математического понятия об ассоциативном числовом кольце. Это набор чисел, которые как бы замкнуты сами на себе в рамках сложения и умножения. Вы не можете получить число, не входящее в кольцо, путём сложения и умножения чисел, в него входящих. Примером такого кольца могут служить целые числа. Вы не можете получить нецелое число путём сложения и умножения целых. Чтобы вырваться из этого кольца, нужно придумать какую-то ещё операцию. Например, деление. И тогда возникают нецелые числа. Чтобы изобрести комплексные числа, следует придумать операцию извлечения корня из отрицательного числа. И так далее. Выход за пределы кольца в более широкое кольцо всегда обусловлен новым для старого кольца типом операции.

Наше мышление структурировано, должно быть, так же, как это математическое кольцо. Задача мыслителя – находить один из тысяч путей, как вырваться из этого кольца, но, конечно, создавая новое, более широкое. Но при этом более широкое кольцо всегда устроено сложнее. Например, не следует думать, что мифологическое мышление древних было более открытым и свободным, чем современное, и оттого порождало такие небывалые образцы творчества. Напротив, оно было максимально скованно логикой, доступной человеку того времени. Человек не мог вырваться из кольца, в котором всё было определено через волю. Если гремит гром, то это результат чьей-то воли. Ничто не происходит как самостоятельное движение. Либо это воля человека, либо воля богов. За каждый листик на дереве отвечает чья-то воля, по которой он растёт, зеленеет, падает на землю и т. д. И это тоже особый тип мышления, который имеет свою структуру.

Но не будем забегать вперёд. Возвращаясь к тому, с чего мы начали, отметим, что современный человек, безусловно, помещён в определённую среду, которая на него оказывает огромное влияние. Эта среда определяет, какие задачи, в том числе интеллектуальные, решать человеку. Однако было бы ошибкой винить человека в том, что он слаб, наивен, развращён или деструктивен. Современный человек так же, как и его предшественники, постоянно ищет новые ходы в лабиринте мышления. И если сегодня это выглядит как слабость, наивность, развращённость или деструктивность, то это может означать только одно. Такими для нас выглядят первые плоды новой, зарождающейся сегодня формы мышления.

Томас Гексли говорил: «Всякая истина рождается как ересь, а умирает как предрассудок». Но важно, что ересью или предрассудком она оказывается в общественном сознании. Тогда как в индивидуальном сознании идея рождается как новый способ или структура мышления и после этого уже не умирает вовсе. Возможно, именно в этом роль индивидуального сознания в развитии общества.

Говоря, что структура индивидуального мышления берётся обществом на вооружение и обрастает в нём содержанием уже на реальном материале, мы, казалось бы, заходим на территорию структурализма, который пытался объяснить весь мир через лингвистические структуры, но потерпел неудачу. Ведь структурализм не оправдал своих сциентистских притязаний и не смог объяснить природу творчества и человека вообще с помощью методов семиотики. Не оправдал и информационного подхода, стремящегося объяснить всё через термины информации. Связанная с этими теориями генетика, оперирующая биосемиотическими и биоинформационными категориями, тоже оказалась пока не в состоянии дать целостное описание феномену человека и его свободы творчества.

Поэтому, и не только поэтому, мы стараемся найти убедительные аргументы в пользу того, чтобы рассматривать сознание не как информацию или её особый вид, а как самостоятельное явление или процесс. В едином информационном поле не остаётся места для индивидуального независимого агента сознания, который мог бы иметь хоть какую-то толику автономности. Информационный подход не может провести границу между наблюдателем и объектом наблюдения. Между автором и текстом. Структурализм кажется нам неверным подходом уже поэтому. Представляется, что следует изучать не только структуры, но и более сложные совокупности процессов и явлений, не имеющих внутренних связей, для которых возможна непроницаемая граница между явлениями и процессами. Возможно, речь может идти о не-структурализме, хотя мы назвали такой подход «теория не-систем».

Прежде, чем перейти к его обсуждению, заметим, что достаточно важной вехой на пути понимания человека нам кажется возникшая в 1970-х годах теория аутопоэзиса, или самовоспроизводства живых систем. Она была предложена чилийскими учёными У.Матураной и Ф.Варелой. Эта теория не лишена слабых мест, но её важной чертой является то, что её авторы с самого начала выступили против информационного похода, настаивая на том, что информационное взаимодействие не объясняет поведение биологических систем. Ещё в 1969 году в работе «Нейрофизиология познания»[9]9
  Maturana H. Biology of Cognition. University of Illinois, Urbana, 1970.


[Закрыть] Матурана высказал идею, что нервная система обладает определённой закрытостью и её следует рассматривать с информационной точки зрения как закрытую систему.

Эти идеи почерпнул философ и социолог Никлас Луман, который на основе теории аутопоэзиса разработал свой оригинальный подход к пониманию общественного развития. Так же как и чилийские учёные, Луман исходил из определённой закрытости социальных систем. По его мнению, существует множество относительно закрытых социальных систем, которые, однако, наблюдают друг за другом и тем самым создают нечто сложное, комплексное – окружающий мир. Социальные системы[10]10
  См.: Социальные системы. Очерк общей теории / пер. с нем. И.Д.Газиева; под ред. Н.А.Головина. СПб.: Наука, 2007. 648 с.


[Закрыть], по Луману, так же как и биологические системы по Вареле, являются самоформирующимися. Именно путём этого самоформирования они устанавливают границы с окружающим миром. Важно, что эти системы не выстроены в иерархию, поэтому в известной степени эту теорию можно считать разновидностью слабого плюрализма, который подразумевает наличие независимых систем, однако не настаивает на их онтологически разном происхождении.

По Луману, коммуникация есть часть процесса самовоспроизводства социальных систем. И это существенный момент, поскольку он проливает свет не только на природу самовоспроизводства, но и на природу коммуникации. Здесь Луман, как нам кажется, вплотную приближается к ответу на вопрос, зачем вообще существует коммуникация. Скажем, почему древний человек начал создавать наскальную живопись, почему появилась речь, зачем природе потребовалось прикладывать такие усилия, чтобы создавать существ, использующих вторую сигнальную систему, и т. д.

Нам очень близок теоретический посыл Лумана, который стремится избавиться от необходимости говорить о субъекте в субъективном смысле слова. Нашим ожиданиям соответствовала бы такая теория, где субъект не фигурирует с самого начала, а возникает в процессе из объекта как органическая часть природы. В конце концов, стремясь понять природу субъекта, всегда следует иметь в виду, что это слово – «субъект» – в предложении всегда приводит к путанице, когда мы стремимся его определить. Мы это показывали на примере определений, данных С.Л.Рубинштейном в «Бытии и сознании», который несколько запутывает свои определения, стараясь провести границу между тем, где имеет место субъект, а где – источник психики.

Он пишет: «Мозг – только орган психической деятельности, человек – её субъект… познаёт и изменяет мир не мозг, а человек»[11]11
  Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание: о месте психического во всеобщей взаимосвязи явлений материального мира. М., 1957. С. 7.


[Закрыть]. Он же ранее замечает: «Мозг – только орган психической деятельности, а не её источник. Источником психической деятельности является мир, воздействующий на мозг»[12]12
  Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание: о месте психического во всеобщей взаимосвязи явлений материального мира. М., 1957. С. 6.


[Закрыть]. Таким образом, мир признаётся источником, а человек – субъектом. Но в таком случае субъект не может быть активным началом психической деятельности.

Например, есть некий вид деятельности, который мы можем назвать «вождение автомобиля». Кто или что является источником этой деятельности? С одной стороны, автомобиль не сдвинется с места без двигателя и топлива. Следовательно, источник движения автомобиля должен быть в работающем двигателе. Но при этом водитель обладает некоей свободой действий. Например, он может припарковать машину, и движения снова не будет. Вынося источник психической деятельности за пределы субъекта, Рубинштейн по духу следует диалектическому материализму, но при этом обескровливает субъекта. Граница между субъектом и миром, между человеком и обществом оказывается почти прозрачной.

Субъект для нас дан как источник психики, поэтому, говоря о субъекте, мы всегда говорим и об источнике психической деятельности, то есть, значит, и о мире в том числе. Но субъект каким-то образом обособлен от мира, хотя и является, как принято полагать, его частью. Чтобы уйти от затруднения, где же провести границу между активным агентом и миром, Луман прибегает к весьма оригинальному способу. Используя упомянутую теорию аутопоэзиса, он как бы зацикливает активное (биологическое или социальное) начало само на себе. Оно начинает саморепрезентировать в рамках некоторого отношения «система – среда». И граница между системой и средой у Лумана определяется именно этим процессом саморепрезентации. Иными словами, живая клетка определяет себя сама тем, что строит свои мембраны и осуществляет деление.

На этом пути Луман столкнулся с двумя методологическими проблемами. Во-первых, он вынужден был разбирать терминологические завалы, оставленные предыдущими исследователями, которые подходили к теме активного агента с самых разных сторон, используя самые разные понятия. Он называет эти последствия «терминологическая окрошка». Во-вторых, ему приходится сделать выбор в пользу одной из теоретических моделей и на ней базировать свою социологическую систему.

Он пишет: «В отличие от общепринятых изложений теорий, заимствующих, если это вообще имеет место, из публикаций лишь небольшое число понятий, которым даётся определение в полемике с существующими толкованиями, чтобы в дальнейшем работать в контексте понятийных традиций, здесь требуется увеличить число привлекаемых понятий и дать им определение посредством соотношения друг с другом. Это касается таких понятий, как смысл, время, событие, элемент, отношение, комплектность, контингентность, действие, коммуникация, система, окружающий мир, мир, ожидание, структура, процесс, самореференция, закрытость, самоорганизация, аутопойеис [аутопоэзис], индивидуальность, наблюдение, самонаблюдение, описание, самоописание, единство, рефлексия, различие, информация, взаимопроникновение, интеракция, общество, противоречие, конфликт. Легко заметить, что такие традиционные теории, как теория действия и структурализм, утопают в этой „окрошке“. Мы сохраняем „теорию систем“ как фирменный знак, так как в области общей теории систем можно найти важнейшие предварительные разработки теории искомого типа»[13]13
  Социальные системы. Очерк общей теории / пер. с нем. И.Д.Газиева; под ред. Н.А.Головина. СПб.: Наука, 2007. 648 с.


[Закрыть].

Так Луман сохраняет теорию систем и уже в ней, как в старой печке, старается печь новые пирожки. Как бы по-новому он старается провести границу между субъектом и миром, человеком и обществом, полагая, что биологическая теория аутопоэзиса для этого подходит как наиболее общая модель. Но к чему это приводит? К тому, что, как сам он признаётся, возникает теоретический конфликт между психическим и социальным уровнем. С одной стороны, Луман утверждает, что психическое лежит в основе социального как его фундаментальное условие, но, с другой стороны, это психическое не может быть рассмотрено в рамках социальной науки. Он пишет:

«Тем самым то, что мы будем рассматривать как разные конституционные формы социальных систем, в конечном итоге переходит обратно в психические системы, а именно сводится к различию личной и социальной идентичности. Только благодаря умению индивидов пользоваться этим различием поверх интеракции возникает общество. Такие понятия всё-таки остаются социально-психологическими и непригодны для работы с особыми проблемами высококомплексных общественных систем, несводимых ни к индивидуумам, ни к их интеракциям.

Поэтому мы продолжаем исключать системную референцию психических систем из анализа социальных систем и понимаем различение общества и интеракции как различение разных видов социальных систем»[14]14
  Там же.


[Закрыть].

Итак, какой же в этом может быть смысл? Очень простой: активное психическое начало, которое промелькнуло, как тень, на пере Лумана, было мгновенно отброшено в сторону. «Умение индивидов», благодаря которому «возникает общество», оказывается недостаточно пригодным материалом для социолога.

И здесь мы подошли к тому существенному моменту, когда, рассуждая о современном человеке, о влиянии общества на человека, о методологии изучения человека и общества, мы сталкиваемся с необходимостью сделать следующий шаг. Невозможно понять современного человека и человека вообще, ни делая его «бескровным субъектом», который выступает лишь как медиум мира у С. Рубинштейна, ни рассматривая его как саморепрезентацию Варелы и Лумана, которая в конечном счёте оказывается био-социо-«материей». В обоих случаях упускается то, как обретает своё место что-то новое. Если субъект лишь отражает мир, то всё новое есть лишь постоянное повторение старого. Аналогично, по сути, происходит и с самопрезентацией. Единственное отличие может заключаться в том, что саморепрезентация способна допускать «ошибки», приводящие к изменениям. Но достаточно ли хорошо такое объяснение?

Можем ли мы назвать ошибкой то, что сделал Сократ, когда фактически потворствовал своей казни? Было ли ошибкой, когда Ясперс предложил немцам признать их вину и осмыслить её так, как она того заслуживала? То есть фактически совершить моральное самоубийство. Но не стало ли результатом этих двух и многих других подобных поступков не самоубийство, а, напротив, перерождение? Где искать смысл этих поступков? Была ли у них формальная сторона, благодаря которой мы могли бы сказать: «Да, это поступки, несомненно, особенные»? Как, в конце концов, отличить нарратив рядового поступка от нарратива того поступка, который опередит облик эпохи?

Представляется, что в таких переломных поступках себя являют не системные, а какие-то иные свойства природы. В них как будто обнаруживается онтологический раскол, расщепление. И как бы странно это ни звучало, но для описания таких явлений недостаточно терминологического аппарата и методов теории систем. Уже Луман высказывался о ней в духе, что он (Луман) сохраняет от неё лишь лейбл и стремится преодолеть её внутренние противоречия, пытается надёжно, раз и навсегда, разделить среду и активное начало. Но этого, как нам кажется, оказывается недостаточно. В системе такая граница никогда не будет надёжной.

Где заканчивается агент и начинается среда, в которой он функционирует? Понять очень непросто. И дело не только в том, что эта граница подвижна и сама является частью какого-либо динамического процесса, но и в том, что по своему духу любая система обозначает внутренние границы лишь условно – по факту во всех областях системы имеют место взаимодействия всех возможных типов, но в разной степени. Системе чужды непроницаемые образования, отделённые от остальной среды непроходимой границей. Фактически такая граница либо есть с самого начала как фундаментальное условие, либо её нет.

Но всякий наблюдатель, существующий во Вселенной, – и особенно человек, осмелимся мы утверждать, – являет собой самый живой образец такой границы, образец непроницаемого онтологического раскола. Наблюдатель своим существованием противопоставляет себя среде, но не в том смысле, что выделяется из неё в рамках системы «агент – среда», а в том, что существует за её границей. Или, как писал Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате», что субъект есть граница мира.

По иронии выходит так, что наиболее важное системное свойство такой системы, как «наблюдатель», должно заключаться именно в том, что он (наблюдатель) обязан не составлять часть той системы, которую наблюдает. Следовательно, такое образование уже нельзя называть системой. И мы поэтому некоторое время назад ввели понятие «не-система» – чтобы подчеркнуть, что речь идёт о таких совокупностях, которые содержат онтологический раскол. А это, в свою очередь, означает, что не-система, коей мы считаем человека и всякого наблюдателя вообще, определяется тем, сколь много она содержит расколов и непроницаемых границ.

Например, говоря о мыслях и поступках, которые меняют наш мир (и которые мы обсуждали ранее), можно было бы отметить, что их формальная сложность превышает сложность мыслей и поступков, которые в среднем определяли текущую для них эпоху. Мы убеждены, что формальной (ключевой) стороной поступка является не то, насколько он соответствует историческому моменту (марксизм), и не то, как он сам себя репрезентирует (Луман), а то, какова его логическая структурная сложность.

Иными словами, чем больше измерений смысла включает поступок или решение, тем больше этот поступок или решение требует психического ресурса сознания. То есть психическое по своей структуре зависит от логического.

В этом смысле о родстве психического и формально-логического даже Рубинштейн пишет: «Психические законы – это законы мышления как процесса, как мыслительной деятельности индивида; они определяют ход его мышления в закономерной (причинной) зависимости от условий, в которых совершается мыслительный процесс. Логика же формулирует те соотношения мыслей (продуктов мыслительной деятельности), которые имеют место, когда мышление адекватно своему объекту – бытию, объективной реальности. Значит, одна и та же познавательная деятельность индивида является предметом и психологического, и логического исследований. При этом процесс и его результат – образ – в познавательной деятельности индивида неразрывно взаимосвязаны. Поэтому нельзя отнести психологические исследования к процессу, взятому безотносительно к его „продукту“ или результату, так же как нельзя, анализируя соотношения мыслей в познавательном содержании, вовсе оторвать их от процесса мышления, в результате которого они возникают»[15]15
  Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. О месте психического во всеобщей взаимосвязи явлений материального мира. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1957.


[Закрыть].

Мы ранее уже показали, какова структура онтологической проблемы «каково В, если А есть В» («Что такое квалиа, если сознание есть квалиа?») и эпистемологической проблемы «каково А, если А есть и В, и не-В» («Способны ли мы оценить размеры мира, если он представляется нам и конечным, и бесконечным?»). Рассмотрим для иллюстрации нашей идеи ещё одну важную концепцию с точки зрения её формальной логической сложности. Эта концепция крайне важна для общественного устройства и во многом пересекается со всем тем, что обсуждалось. Речь идёт о понятии «святость» в форме имени прилагательного «святое» или определения «то, что свято». Обозначим эту концепцию как «с-концепция».

Как известно, каждое предыдущее поколение во многом определяет следующее поколение как нарушающее их с-концепцию. Проще говоря, старики считают, что для молодёжи «нет ничего святого». При этом обычно нарушение с-концепции связывают с такими характеристиками поведения и мышления, как инфантильность, безответственность, юношеский максимализм и т. д. Представители старшего поколения обычно не склонны видеть в поведении молодёжи прогрессивные черты, особенно тогда, когда она «попирает святое» или с пренебрежением относится к их с-концепции. Хотя обычно отклонения от с-концепции носят прогрессивный характер.