Текст книги "Талий"

Но как знать, почему обязательно режиссер старый, почему обязательно вакансий нет? И режиссер молод, и вакансии есть, и в первом же спектакле ей дают не главную, но большую роль, и вот премьера, и вся театральная Москва гудит, и вот уже главреж на банкете после спектакля тискает ее в совсем не подходящем для главрежа месте – на лестнице возле пожарного шланга и пожарного же ящика с песком, тискает и пылает словами: «Наташа, Наталия, Талия, все брошу, дом, семью, одно твое слово!..» А может, и еще лучше окажется: главреж, к счастью, гомосексуалист, зато найдется жених из правительственных кругов, свежий вдовец – очарован, цветы ежедневно, в гости зазвал, в Дом на набережной, и ничего себе лишнего не позволил, только один лишь вопрос-мольбу на прощание: «Мы еще увидимся?» Почему б и не выйти за него? За театральных – ни в коем случае, еще студенткой решила: из своих никто мужем не будет. А тут пусть и без большой любви, но зато возможность заниматься главным, ради чего она живет. Голодная актриса – плохая актриса, что бы там ни говорили. Нет, она может быть хорошей – но лишь тогда, когда и другие равномерно и равноправно голодны, как при социализме было, которого давно нет и теперь уже не будет…

И пока Талий курит тут, она заходит в своих планах все дальше, все разнообразнее, и все реальней они ей кажутся, и то, что сказано было в шутку, вдруг обретает иной смысл – щемяще заманчивый, как все, что обещает нам перемены в Судьбе.

Вернуть, повернуть, пока не поздно! – и через минуту они будут оба смеяться, через минуту…

И Талий уже шаг сделал, но вместо того чтобы оказаться в комнате, вдруг застыл в двери, неловко как-то повернулся, опираясь рукой и склонив к косяку голову – похожий со стороны на пьяного, пытающегося утвердить равновесие и прийти в себя.

Он вспомнил, что звучало по радио.

3

Звучало интервью. Интервью с известнейшим эстрадным певцом К., дающим по стране серию помпезных прощальных концертов. «Надо вовремя уйти», – сказал певец К. обычную в таких случаях пошлую фразу. А Талий, ум которого всегда настороже, уцепившись за это, уже размышлял, разветвляясь от этого частного случая, вскоре забыв о том, что дало толчок к размышлениям.

Что-то они все прощаются, думал он. Оно понятно: конец века, календарный стимул. Круглые даты возбуждают воспоминания. По телевизору огромное количество ностальгических передач. Что и почем кушали в 48-м году, что танцевали в 53-м, кого расстреляли в 37-м, какое кино смотрели в 74-м… Иногда Талию уже кажется, что начало семидесятых, время его юности, – ближе и памятней, чем начало девяностых, которое – только что (но никогда еще недавно прошедшее прошлое не уходило с такой поспешностью в историю, заслоняясь необыкновенно пестрой чехардой последующих событий, фактов, лиц…).

Нет, это не просто обычная грусть по былому, размышлял Талий дальше, свойственная не только людям пожилым, но и тем, кого на свете не было в том же, например, 53-м или 48-м, но они, подобно Талию, отсчитывают начало бытия не со дня своего рождения и даже не с Рождества Христова, чувствуют не только за себя, но и за предков, понимают, что все, происшедшее на Земле, касается лично их.

(Нельзя не заметить, что мысли Талия бывают несколько патетичны и даже откровенно банальны, но он ограничивать себя в мыслительном процессе не любит и совершенно свободно сочетает, например, стелющуюся по пыльным тротуарам жизни иронию с высоким полетом надмирного, почти библейского объективизма – и приходится неизбежно ему следовать.)

Талий припомнил и другие сообщения из телевизора и газет – брезгливое отношение к мелочевке новостей считая высокомерным интеллектуальным плебейством. Разнозначимые факты легко составляются в общую картину. Например: прощаются с народом последними гастролями – одновременно с известнейшим певцом К. – рок-певец Б., поп-певец М., оперный певец Л. Как сговорились! Сходят со сцены, имея голос, но не имея что петь и – главное – не имея чувства необходимости петь. Но это ладно, а вот умирают великие актеры… Им нет экрана и сцены – зачем тогда жить? Великие спортсмены и комментаторы века, научные деятели, физики и лирики – умирают. Приятели и друзья Талия, ровесники! – не стерпев до скончания века, – уходят…

Одновременно, думал он дальше, устраиваются грандиозные фестивали, шоу и презентации с реками шампанского и взрывами салютов. Истеричность, скоропалительность и скандальность этих мероприятий настораживает. На самом деле они имеют прощальный характер. Толпы любопытствующих – как на похоронах.

Витя Луценко умер.

Рано, рано! – а как много его было в жизни и Талия, и несметного числа других. Он ведь и познакомил Талия с Наташей (и кстати, он и дал ему это ласковое прозвище – Талий). Занимаясь десятками дел одновременно, имея в запасе несколько образований, профессий и специальностей – от журналистики и шоферства до кинооператорства и режиссуры, Витя подрабатывал в театральном институте, ассистировал известному профессору Дынникову, помогал ему ставить и ставил самостоятельно курсовые и дипломные спектакли. На один из таких спектаклей он и позвал его. Талий хорошо помнит этот день. Витя зашел к нему в музей, как частенько заходил, если оказывался поблизости, – заходил, любя рабочую полуподвальную комнатку Талия, заполненную книгами, архивными папками и даже экспонатами, не поместившимися ни в залах, ни в хранилищах. Витя, непременно приговаривая, что его ждут через час или полчаса, быстро, но аккуратно стелил газетку на письменный стол, нарезал толстыми ломтями черный хлеб, тонкими прозрачными ломтиками – изрядный шмат копченого сала, купленного на недалеком рынке по имени «Пешка» («А чем еще закусывать хохлу горилку, если не салом?!»), доставал бутылку водки, обязательно хваля ее, говоря, что лучшей водки он еще не пил, угощал Талия и угощался сам, посматривал на часы, толковал увлеченно и о бытовом, и о вечном, кушая сало и выпивая водку с заразительным аппетитом, оглядывал сводчатый потолок, книги, экспонаты, утверждал, что здесь он пропитывается историей, что нигде ему не пьется так многозначительно, так исторически! Талий всегда завидовал его умению пить не пьянея, сам же он с юности был очень слаб, поэтому, как правило, участвовал в бутылке лишь одной-двумя рюмками. И вот Витя зашел, скушал буханку хлеба с салом, выпил бутылку водки и заторопился: сдача дипломного спектакля, то есть для комиссии уже была, но теперь и для публики прокатываем, пятый спектакль, а волнуюсь, как на первом, ну, ты-то уже видел.

Не видел, сказал Талий.

Как не видел?! – поразился Витя. – Весь город видел, а он не видел! Это моя вина, Талик, я думал, что ты был на первом, тебя и приглашать не надо, ты друг мой или кто? Ты просто, извини, свинья, что не пришел.

И Талий попал на спектакль, и увидел в этом спектакле Наташу.

Солгал бы он, если б сказал, что за тридцать лет и три года никто ему не нравился? Нравились – и очень. И были истории. И была почти женитьба. И после почти женитьбы было разное. Талий, живя один, никогда убежденным холостяком не был – и все присматривался. И не раз, видя кого-то, думал: вот ее, пожалуй, не прочь бы я видеть своей женой, мне такие нравятся. Какие такие – объяснить сложно, тут не в цвете волос или глаз дело, не в телосложении (впрочем, стройность подразумевалась сама собой). И в тот вечер, избрав среди девушек, игравших в спектакле, Наташу предметом особого внимания, Талий подумал привычно: вот такую хотел бы видеть я своей женой. Витя, сидевший рядом, видим был – казалось – даже в темноте, поскольку то и дело хмыкал, кряхтел, подбоченивался, коротко смеялся, кашлял, ерзал своим большим телом, так что весь ряд сколоченных стульев ходил ходуном, Витя в антракте ткнул его локтем и сказал: «Знаю, знаю, вижу! Хороша?» Сказал так, будто он сам эту девушку породил, воспитал, обучил – и теперь имеет исключительное право ею гордиться. «Хороша…» – обронил Талий. «Не облизывайся, она замуж собралась – первый красавец курса, и не дурак, и, главное, молодой, в отличие от нас, старых козлов!» – сказал Витя с грубой дружественностью.

И вспоминал о ней Талий не больше, чем о других.

А через несколько месяцев, осенью, встретил ее в книжном магазине, неожиданно осмелел, поздоровался. Она глянула на него.

– Зритель. Поклонник, – расшаркался Талий. – А вы учебу закончили уже?

– Закончила. В театре уже работаю. В ТЮЗе.

Талий обрадовался. Ведь не просто ответила, а весьма распространенно ответила. И он с дотошностью почти неприличной (как сам бы оценил ее, если б мог в этот момент оценивать свои действия) стал расспрашивать ее о театре, а потом рассказал о своем музее, о своей работе, зазвал к себе, обещая провести для нее экскурсию и много поведать интересного, о чем обычно экскурсоводы не распространяются. Приходите, приходите обязательно, говорил Талий – и вдруг ляпнул:

– С мужем приходите.

– С каким?

– Разве вы не замужем?

– Кто вам сказал?

– Доходили слухи…

Наташа удивилась:

– Откуда к вам обо мне могут слухи доходить?

Талий замялся, глянул на нее, и ему показалось в этот момент, что эта девочка видит все: и то, что есть, и то, что может быть, – и то, что будет, если она того захочет.

Ранней весной следующего года они поженились.

Воспоминание это – о Вите, умершем (а хочется сказать: погибшем) прошлым летом от инфаркта, и знакомстве с Наташей – промелькнуло в уме Талия за долю секунды, словно налетевшим ветром пролистнуло сотню страниц книги, при этом невероятным (и обычным для любого, в сущности, человека) образом все эти страницы были прочитаны дословно – Талий и без того знает их наизусть.

Поэтому оно ничуть не показалось ему отступлением от темы прощаний. Вот дом, где я живу, размышлял он дальше на эту тему. Большой девятиэтажный дом, восемь подъездов, двести с лишним квартир. Уже довольно старый дом, почти тридцать лет ему, и живут здесь преимущественно выходцы из района Глебучева оврага, где снесли когда-то десятки деревянных хибар; Глебучев этот овраг всегда славился – нет, не преступностью, уважаемых и действительных воров и грабителей тут было не так уж много, он славился унылым, бытовым, пьяным бандитизмом: недели не проходило, чтоб не ограбили полуночного прохожего, а то и из своих кого-нибудь обидят, иногда и до смерти. Так вот, в этом доме на данный момент благоденствуют дюжина алкоголиков и полдюжины алкоголичек. Они нигде не работают, деньги на выпивку достают неизвестно где. Из них большинство – возраста Талия. Они начали прощаться с миром в массовом порядке лет десять назад – и всё прощаются. С каждым днем этой жизни, с утра – заново. Они прощаются мудро – в забытьи и веселье. Временами то один, то другой исчезает – устав и заболев от беспробудного прощания. Через месяц-другой, желтый и немощный, выползает, трезво стоит у подъезда, покуривая, а через несколько дней – опять хоть и растрепан, грязен, но бодр и румян, забыв о хвори – прощается опять. А пятидесятилетний Вовка из шестого подъезда (о котором только и знал Талий, что он Вовка – и был когда-то авиадиспетчером) так и не выполз. Умер. Умер незаметно, хоронили тоже незаметно – словно тайком, Талий проглядел.

Так размышлял он – на протяжении двух-трех глотков чая, вот тут-то Наташа и сказала свои слова, и мгновенно мысли Талия прекратились, он сразу же о них забыл, а теперь вот вспомнил – и вспомнил со страхом, потому что вспомнил и то, что вроде бы забыл начисто, то ли не придав этому значения, то ли боясь придавать какое-либо значение.

4

Они не были еще женаты с Наташей, но уже решили пожениться. И Талий не раз задавал ей вопрос, который ученые психологи, специалисты по семейной жизни, мужчинам задавать категорически не советуют. «Слушай, – спрашивал Талий, – что ты во мне нашла?» Подобными вопросами, утверждают специалисты, мужчина (да и женщина тоже) возбуждает в партнерше (партнере) сначала приятное чувство владения душой и телом другого человека, чувство собственной благотворительности, но очень скоро как правило, это сменяется чувством досады, а потом и прямым вопросом, но уже не со стороны, а внутренним, своим: «А что я, в самом-то деле, в нем (в ней) нашла (нашел)?!» Сумейте внушить партнеру, советуют специалисты, козлы естественные, что не он вас, а вы его облагодетельствовали, но при этом действуйте умеренно, чтобы не вызвать у него чувство неполноценности. Козлами естественными не Талий назвал этих специалистов – он человек слишком деликатный, так обозвал их я, рассказчик этой житейской истории, поскольку хоть они и правы теоретически, но практически не все так просто. Если любят люди друг друга, то могут задавать друг другу какие угодно вопросы – и сколько угодно. Если ж не любят – никакие ухищрения не помогут. Специалисты заведомо рассматривают партнеров (так они предпочитают называть влюбленных) как двух тайно враждебных особей, долженствующих одержать взаимную победу, при этом, следует признать, опираются они и на свой аналитический опыт, и на ученые труды, и на мощную поддержку мировой художественной литературы. С мировой художественной литературой я не спорю, я без всякого спора утверждаю, что правота ее о вечной вражде полов мне давно уж неинтересна, мне гораздо интересней любовь без вражды – как явление необыкновенное, но вполне реальное, поэтому я и взялся рассказывать о Талии, а не о каком-то другом человеке. Ну, и потому еще, что Талий во многом рассуждает так же, как и я, хотя ведем мы себя в жизни часто совершенно по-разному.

– Что ты во мне нашла? – спрашивал Талий.

И Наташа отвечала:

– Я нашла в тебе ум. Я нашла в тебе доброту. Я нашла в тебе оригинальность внешности. Я нашла в тебе то, что ты мне просто-напросто нравишься, мы подходим друг другу, вот и все.

Ну, и другие слова, о которых Талий хоть и любит вспоминать, но стесняется.

А однажды вдруг она сказала, закинув руки за голову и глядя, прищурясь, куда-то вверх, словно – сквозь потолок:

– Когда мне было восемнадцать лет, совсем недавно вроде, а какая дура была! – я решила, что, если за десять лет не стану великой… н у, пусть не великой, но замечательной – актрисой или… нет, именно актрисой, только актрисой, если я не буду знаменитой (тут она коротко рассмеялась), тогда я перестану жить. Глупо, правда?

Талий согласился.

– А может, и не глупо, а?

Талий не согласился. Глупо. Очень глупо. Можно быть великим человеком, сидя в подвале и перебирая бумажки. Я вот великий человек – без титулов, званий и всемирной известности. Я велик – как большинство людей, которые делают то, что хотят – и чувствуют при этом, что их дело нужно.

И это было совершенно точное выражение убеждений Талия по этому вопросу, но Таша не приняла всерьез, смеялась.

И вот теперь, закуривая вторую подряд сигарету (хотя обычно он курил с интервалом в час – многолетняя привычка), Талий вспомнил эти ее давние слова. Он вспомнил и о вчерашнем телевизионном сообщении о самоубийстве довольно известной актрисы. Молодая еще, сорока не было, имела роли в приличном московском театре, снималась на телевидении и в кино. Причин никто не назвал. Кто-то из близких знает, конечно, но не хочет говорить. Ведь не бывает же так, чтобы не было причин! Талий, услышав это известие, подумал привычную свою простодушную мысль, всегда приходящую ему на ум, когда он слышит о самоубийцах. Мысль следующая: жаль, что меня не было рядом, я бы – отговорил! И это не от самоуверенности Талия, не от убежденности его в своем обаянии, он как истинно обаятельный человек своего обаяния не замечал, просто он человек логики и считал, что сумел бы именно уговорить заблудившегося человека, уговорить, отговорить от бессмысленного и жестокого по отношению к себе и близким шага.

А вдруг, подумал Талий, его жена не забыла о том своем данном себе обещании? Восемнадцать плюс десять – двадцать восемь, а ей уже двадцать девять, а скоро – тридцать. Значит, срок пропущен. Но почему она почти все лето была не всегда в веселом настроении? Правда, они не сумели отдохнуть, решили слегка отремонтировать квартиру – но вместе же решили. Почему она иногда задумывается так глубоко и отрешенно? Она и раньше задумывалась, но Талию теперь кажется, что в это лето – по-особенному, по-другому.

И почему он сам ни разу ей о том обещании, о тех ее словах не напомнил?

С одной стороны, ясно почему: не окончательный же он идиот, чтобы о таких вещах напоминать. Но в приличиях ли тут дело, в тактичности – или в чем-то более глубоком?

В страхе. Да, в страхе дать повод ее гордости – возмутиться. Ты смеешься надо мной? Ты считаешь, что я не способна? Так вот же тебе!

Но она и без его напоминания может сама разбередить свою гордость: для таких людей слово, данное себе, важней, чем обещание кому-то другому. Двадцать восемь лет миновало, она не стала знаменитой актрисой, не пора ли счеты сводить?

Талию стало нестерпимо об этом думать – но уже он не мог ничего с собой поделать.

Гордость – да. Но она его, Талия, любит, сына любит, родителей любит. Значит, надо облегчить уход – (господи, о чем я?!) – облегчить уход. Развестись с Талием. Чтобы не так жалел. Оставить сына родителям – пока они еще не стары и здоровы. Уехать. И сделать так, чтобы это выглядело несчастным случаем. Больно будет, да, но не так обидно близким, как было бы, если б они знали, что она добровольно от них ушла, не пожалела их…

И тут странным образом мысль о том, что Наташа решила… – дальше даже в уме не произносится! – в Талии на мгновение укрепилась, но тут же он отбросил версию о том, что причиной будет какое-то, в самом деле, давнее глупое обещание самой себе. Что-то другое должно быть, серьезней.

Странным образом – а может, вовсе и не странным, он уже увидел себя – в страшной тоске, в окаменелом недоумении – ПОСЛЕ.

Он бродит по комнатам целыми днями – и ничего не понимает.

Он уходит из дома – потому что не может видеть вещей, с которыми она соприкасалась, бродит по улицам, ничего не понимает.

Он знал ее хорошо. И оказывается, совсем не знал.

Потому что знать все, но не знать того, из-за чего она – это все равно что ничего не знать!

Он приходит к друзьям ее, к коллегам. К кому?

Первым делом, конечно, к Веронике Герц. Вероника Герц – единственная из школьных подруг, с кем Наташа поддерживала отношения. Именно с нею она чаще всего делилась новостями житейскими, театрально-закулисными, и это не было секретничанье задушевных подружек, Талий мог находиться здесь же, рядом, Вероника игнорировала его, не считая ни мужчиной, ни человеком. Мужчина, в ее понимании, – это особь с мужскими половыми признаками, которая в присутствии Вероники мечтает лишь о том, чтобы грубо уволочь ее в укромное место, запустить толстые пальцы в ее пышные и чистые каштановые волосы, измять и исцарапать, урча, белую гладкую ее кожу, надругаться над ней, покорить, подавить, завоевать – чтобы не чувствовать, насколько она, Вероника, выше его, зверя, умом и душой. Человек, в ее понимании, – это сгусток маниакальных идей, сомнений, гибельных депрессий и сумасшедших радостей, находящийся на вечном перепутье ста дорог. Талий же грубо уволочь ее не мечтал, одномерно и пошло любя свою Ташу, и из ста дорог выбрал себе одну тропочку музейного архивариуса, по которой бредет и будет брести всю свою унылую жизнь… Естественно, Вероника была не замужем, потому что за мужчину-зверя она никогда не выйдет, а остальные мужчины – вообще не мужчины. Человека же с гибельными депрессиями и сумасшедшими радостями она не потерпит рядом с собой – зачем ей собственная копия?

Рассказывая о своих делах, Наташа вроде бы советовалась с ней, но никогда не получала определенного совета. Да его и не могло быть в принципе, ибо, по убеждению Вероники, всякий шаг, который сделает всякий человек – по своей воле или по совету другого – заведомо ошибочен. Правилен лишь тот шаг, который сделан в отсутствии выбора. А так как выбор почти всегда есть, то… – и т. п.

Скорее всего, Наташе просто хотелось – при ее замкнутости – излиться, выговориться. Она могла это сделать – и делала – с Талием, но Талий – свой, он все поймет, со всем согласится, будет кивать головой и сочувствовать, а Вероника – хоть и близкая подруга, но человек все-таки посторонний, она может и поспорить, и поиронизировать, а главное, после бесед с ней часто кажется, что всё на свете – абсолютные пустяки. Талий однажды подумал, что Веронике надо бы стать психоаналитиком, принимать посетителей в каком-нибудь изысканно обставленном кабинете, но в отличие от обычных психотерапевтов, с профессиональным участием выслушивающих пациентов – и этим заставляющих их думать, что проблемы у них действительно серьезные, она бы слушала с небрежением, покуривая сигаретку и попивая кофе. Женщина, например, жалуется, что потеряла контакт с мужем, что ее мучает ревность. Профессионал-аналитик пошел бы копаться в прошлом, начал бы выискивать комплексы, советовать, как обратить мягко, но эффективно внимание мужа на себя – удивив его чем-нибудь и т. д. А Вероника скажет: «Да ерунда это все, милая! Или ты его брось – или доведи свою ревность до конца. Выследи, накрой его с бабой, его не тронь, а бабу пырни ножом – но не до смерти, тебе ничего не будет, состояние аффекта и так далее, да бабе еще пригрози, что если в суд подаст, ей вообще не жить. Я тебя уверяю, он после этого будет стелиться перед тобой и заглядывать в глаза, но ты вдруг поймешь, что тебе этот слизняк вовсе не нужен – и вздохнешь с облегчением!» Возможно, это было бы действеннее. Психоаналитики борются со страданием – и напрасно, оно, как правило, неискоренимо, его можно лишь загнать внутрь. Или переплавить в радость, что может лишь сам человек, без посторонней помощи. Вероника же разменяет всякую драму и трагедию на дробную мелочь фарса, иронии, вместо прояснения ситуации запутает еще больше – а кто сказал, что человек всегда жаждет ясности? То есть Талий, например, жаждет, но он же не мужчина же!

Так будет думать она, когда Талий придет к ней с вопросами.

«Господи, – скажет она, – зачем тебе это, Талий? Ее нет, зачем тебе это, что ты хочешь знать?»

«Хочу знать – почему», – скажет Талий.

«Ты идиот, – скажет Вероника. – Неужели ты не понимаешь, что у самоубийства (она совершенно спокойно – и даже с особенной отчетливостью произнесет это слово) никогда не бывает одной причины. Даже та, которую самоубийца сам укажет, – недействительна. Ну, допустим, я скажу тебе, что она узнала, что заболела СПИДом. И – из-за этого. Тебе станет легче?»

«Она не могла заболеть СПИДом», – скажет Талий.

«Хорошо, пусть другая причина, – скажет Вероника. – Она безнадежно полюбила. И, будучи женщиной гордой и страстной, не вынесла тягости неразделенной любви. Но это все ерунда, Талий. Есть только одна настоящая причина покончить с собой у того, кто решил покончить с собой. Эта причина: он решил покончить с собой».

«Это следствие», – возразит Талий.

«Ничего подобного, – усмехнется Вероника. – Это желание в ней, быть может, с трехлетнего возраста. Тебе никогда в голопузом детстве не приходилось играть с острыми предметами, испытывая странные ощущения?»

И Талий послушно вспомнит – как вспомнил вот сейчас.

Он сидел, болтая ногами, за кухонным столом, глядя в окно утром, в одних трусах. Года четыре ему было. Лето было. Жарко было, он помнит. Взял нож – не острый, с закругленным концом. И почему-то стал вдавливать в кожу живота, проминая ее так, что кончик был не виден, словно нож уже вошел в тело; у Талия защекотало страшно и сладко ниже живота, он стал надавливать еще сильнее, глубже – до боли. Оглянулся – будто что-то запретное делает, и схватил нож другой, с концом острым. Этот нож был больнее и почти сразу же проколол кожу, Талий испугался, отдернул руку с ножом, но непреодолимая сила заставила его попробовать еще и еще раз, но тут послышались шаги мамы – и он бросил нож, сердце колотилось, он ушел из кухни – и никогда больше не возвращался к этим странным экспериментам…

«Неужели было?» – удивится Вероника, обнаружив, что Талий хоть и не вполне человек, но что-то человеческое в зачатке имеет. Тогда, скажет она, ты способен понять меня. Не ищи, не допытывайся. Причина самоубийства – вся жизнь, следовательно, чтобы сказать себе, что ты более или менее знаешь причину, нужно всю жизнь человека изучить досконально, но и это будет знание приблизительное, в идеале нужно стать самим самоубийцей, хотя и это не идеал, так как и сам самоубийца никогда точно не знает, из-за чего он кончает с собой.

«Кто ж знает?» – потерянно спросит Талий.

«Бог знает, если он есть, – ответит Вероника, которая, как истинный человек вечного перепутья, находится в постоянном богоискательстве, ища пути к Господу исключительно с помощью богохульства, особенно в присутствии людей, которые в Бога верят, поэтому среди ее знакомцев есть молодой брадатый широкоплечий дьякон, она ведет с ним диспуты, чуя в нем мужчину, зверя, и провоцируя в нем этого зверя, – и зверь, возможно, выжрал бы все святое в дьяконе ради греховной любви этой женщины, но он не уверен, что она не посмеется над ним, когда он отринет свои убеждения ради нее…»

И после Вероники вроде бы не будет уже необходимости ни к кому идти, но Талий пойдет, он знает, что пойдет. Пусть она права, пусть причина – вся жизнь, то есть – множество причин, но он, ладно уж, попроще Вероники, он удовлетворится и одной – какой-нибудь, лишь бы она обозначена была, проявилась как-то.

Он пойдет к старому актеру Волобееву, полубезумному восьмидесятилетнему старику, который играл не где-нибудь, а во МХАТе. МХАТ был эвакуирован сюда во время войны. Те, кто помоложе, гастролировали по фронтовым и тыловым подразделениям, Волобеев был среди них, просился воевать, но не брали по здоровью: врожденный порок сердца. После войны он остался здесь, женившись по молодой глупости на торговке, горластой бабе старше его, которая грозила всеми карами социалистической законности, если он бросит ее с сыном, рожденным от него, и с двумя дочерьми, рожденными от других неизвестных подлецов. По мягкости характера он решил поставить на ноги детей, а потом уж… А потом были сердечные приступы, радикальная операция, полуинвалидность, но нежелание расстаться с театром – пусть хоть всего два выхода в месяц в эпизодах, торговка его бросила, верней – выгнала, театр выхлопотал ему комнатку в коммуналке, где он и живет до сих пор, хворая и мужественно одиночествуя, говоря с некоторой даже гордостью, что примерно с пятнадцати лет и по сию пору не помнит ни одного дня, чтобы у него не болело сердце. (Ни одного! – с ужасом думал иногда Талий.)

Лишь Наташа из всех людей навещала его (иногда с Талием), приносила кое-чего поесть, прибиралась, они пили чай и говорили о театре, только о театре, ни о чем другом. «Я великий актер, – говорил Волобеев. – Я беру роль – и молча ее читаю про себя. Я слышу свой внутренний голос – он звучит гениально! Я начинаю произносить вслух, получается – дерьмо! Понимаешь, Наташечка? (Наташа кивала головой, понимая.) Всю жизнь я прожил, зная, как играть, и не умея играть! У меня был друг, в Москве, давно, страшно давно…

У меня был друг в Москве, давно, страшно давно, – повторит он и Талию. – Он был музыкант. Он имел абсолютный музыкальный слух. Не просто даже абсолютный, а абсолютно абсолютный. Он играл на флейте в симфоническом оркестре – и из ста инструментов – или сколько их там? – он слышал каждый, он слышал малейшую фальшь в каждом! От этого с ума можно сойти – и он пил, конечно. Он и один играть не мог: тон не тот, темп не тот, сила звука не та – он ни одной уже ноты взять не мог, все казалось: фальшь, фальшь! Ломал флейту, пил до того, что в больницу попадал. А потом мы с ним потерялись. Говорят: до белой горячки допился и повесился. Но не в белой горячке дело – в гордости! Это ведь страшно: талант есть – а выразить не можешь! Немота! Сверхгениальность! Что такое сверхгениальность? – это когда твой ум выше твоего гения! Вечное недовольство собой! Я бы тоже давно повесился, но меня болезнь спасла. Большое счастье иметь такую болезнь, когда то ли живешь, то ли подыхаешь – каждый день. Чуть легче – уже счастлив. Уверяю вас, молодой человек, с собой кончают или очень здоровые люди – или окончательно больные. Наташечка, красавичка… (тут он всхлипнет и хлебнет портвейнчику)… она здоровая была. Но – гордость! Уверяю вас – от гордости! Она имела абсолютно абсолютный слух! Во всем! Но эта жизнь – сплошная музыка фальшивых инструментов! И она этого не вынесла. Я вынес, но я подлец. Больной человек – всегда подлец и эгоист, заметьте это себе! А она задохнулась в фальшивых звуках, она захотела, чтобы прозвучала хотя бы одна абсолютно чистая и точная мелодия – мелодия гибели. Эта мелодия всегда точна, поверьте мне, я знаю, я – гибну всю жизнь. И это меня спасает. А вот был у меня в Москве друг музыкант, давно, страшно давно…»

Только в этом и проявляется безумие или просто старческая слабость ума Волобеева: говорит абсолютно ясно и складно, но способен через пару минут начисто забывать все, о чем говорил только что, и начать заново.

И к кому ни придет Талий, каждый изложит свою версию.

«Затравил, не уберег, заел своей нудностью», – скажут ее отец и мать – не словами, слезами и взглядами скажут.

«Такая, значит, карма у нее и чакра», – вздохнет актрисулька Горячкина, которая в театре служит только для проформы, практикуя частным образом колдовство, гадание, ведовство и проч., основанное на сочетании методов древнерусского знахарства, буддийской мудрости и самой забубенной цыганщины.

«Связалась с Шестиконечным Орденом, довели ее, гады, зомбировали, заставили, убили то есть! – как лучших людей убивают, чтобы опустела Россия! Я – следующий, попомнишь мои слова!» – скажет артист Шкарлак, свихнувшийся на дешевом антисемитизме, исследующий деятельность какого-то сионистского Шестиконечного Ордена, повинного во всех бедах России, активный деятель местного отделения компартии (недавно на площади в кучке старух красный стяг высоко держал), артист при этом весьма приличный, особенно любящий играть молодых отцов рано выросших детей. Один из таких детей, юноша с пушистыми щеками, только что принятый в театр, прилюдно бил его ладонями по лицу – справа-налево, слева-направо, при этом плача, всхлипывая, плакал и Шкарлак, крича про какую-то ошибку, какое-то недоразумение…

Режиссер Миша Иванов, единственный, кого она признавала за режиссера, но безработный ныне, отъездив лет пятнадцать по провинциальным театрам (и даже в Питер заносило), осев здесь, с отвращением занимаясь народным театром при Доме учителя, Миша Иванов скажет: никому мы не нужны. Это хуже всего – ощущение твоей ненужности. Кто-то переносит, она не смогла. Вот и все.