Текст книги "Талий"

Но понял, что этому не будет конца – потому что каждую из двенадцати групп захочется поделить еще на десять, а каждую из десяти еще на пять – и конечным результатом станет то, что опять всё рассыплется на единичные изображения…

И не спеша он начал-таки составлять названия типов. Причем называть не сразу, определить сперва обязательные компоненты, которые в название должны войти. После года работы он имел результат. Например, папка № 6: «Повелеваемый тип с мягко-крапчатыми светлыми глазами, удовогнутым носом J-K, среднекостношироким лбом высоты Y и наклона Z, губы рисунка N-M, подбородок…» – и так на полстраницы. Что такое эти всякие повелеваемый, удовогнутый, J-K и N-M – долго объяснять. Как ни старался Талий, ему не получалось сжать определения. И когда работа была закончена, он остался ею недоволен – и доволен, что недоволен. Он решил попробовать другой метод классификации. Как бы художественный. Вроде баловство, но очень его затянуло. Например: «Кучеряво-охальный тип, склонен к прохиндейству, сентиментален, груб, труслив, способен на предательство и на безумный героизм – из-за непомерного тщеславия». Или: «Тип грубошерстный, бычьи-упрямый, честный, если даже убьет или украдет, то согласно гармонии своего внутреннего мира, обусловленного миром внешним, так как при всей своей кажущейся независимости полностью адаптирован к среде». Само собой, все это ненаучно, но Талию доставило большое удовольствие.

Удовольствие он получает, и когда мгновенно, наметанным взглядом, оценивает лицо любого встречного на улице и тут же его классифицирует, причем несколькими способами.

Просматривая всяческие фильмы (любимое его занятие, когда Наташа в театре, когда у нее спектакль), Талий сделал еще одно открытие: существуют специальные актерские типы, режиссеры и прочие, кто этим занимается, бессознательно – и совершенно независимо друг от друга! – отбирают для кино почти абсолютных двойников. Американские актеры такой-то, такой-то и такой-то как две капли воды похожи на российских актеров такого-то, такого-то и такого-то. У актрис случаев сходства еще больше.

Ну и что? – подумал сейчас Талий. И зачем мне все это? Зачем была вся эта работа длиной в пятнадцать лет?

А впрочем, неважно, теперь уже неважно. Она закончена – с целью была проделана, без цели – неважно. Работа закончена, с Наташей он разводится, сына будет видеть раз в неделю. Останется один.

И вот тут-то, предвидел Талий, тут-то нездоровая наследственность отца разовьется в полную силу, и это будет уже не безобидная увлеченность классификацией типов.

А что?

Мало ли.

Что-нибудь, например, в духе того, что произошло с бывшим сокурсником его Валерием Литкиным. Литкин был юноша очень практичный и к разнообразным подлостям жизни готовился заблаговременно. Исторический факультет ему был нужен, конечно, не для того, чтобы стать учителем истории в школе, научным деятелем, археологом и т. п. Историческое образование в ту пору ценилось за то, что давало общественно-политическую подкованность и готовность квалифицированно работать в партийно-государственных органах. Лучше – в партийных. Литкин на третьем курсе вступил в партию, на четвертом стал секретарем университетского комитета комсомола (на правах райкома), после окончания его сразу же взяли в городской комсомольский комитет… И тут все кончилось. Не стало ни райкомов, ни горкомов, ни самого комсомола.

Литкин не пропал, как не пропал ни один из его бывших товарищей. Все они быстро поняли, что накопленные ими навыки пустопорожней деятельности втуне не останутся. Да, деятельность по содержанию была пуста, но по форме она развивала таланты, пригодившиеся в новых условиях: договориться, оперативно организовать, задействовать, обойти, подсидеть, отреагировать, сориентироваться – все это они успешно применили в сферах политических и коммерческих и процветают. Процветал и Литкин, но очень уж поспешил, уповая на модный демократический лозунг той поры: «разрешено все, что не запрещено». Ему показалось, что не запрещено, в сущности, все, поскольку прежняя власть так была в себе уверена, что некоторые вещи запрещать ей и в голову не пришло по принципу: да какой же, дескать, псих этим займется? А Литкин занялся – и преступил предел. Правда, даже не государственный, а межличностный, он у своих же товарищей стал выхватывать куски из-под носа, и они решили проучить его – и Литкин, недоумевая и обижаясь, попал под следствие, под суд и заполучил судимость. В тюрьме он, правда, сидел всего три месяца – попал под амнистию. И уехал в свой город в Заволжье, откуда был родом и где отец его был в свою пору большим деятелем. Уехал, решил отсидеться – и напрасно, он проморгал тот период, когда люди с суровым жизненным опытом, особенно тюремным, поднялись в цене, когда для владельца фирмы, кооператива и даже какого-нибудь банка тюремный срок стал чем-то вроде свидетельства о благонадежности, весьма ценимого теми, с кем этой фирме, этому кооперативу, этому банку приходилось иметь дело частным образом, на стрелках и разборках.

Пожалуй, Литкин наверстал бы, но тут он открыл такую золотую жилу, что просто ахнул.

Год назад он заезжал к Талию и хвастался. Другому бы не стал раскрываться, но в Талии он был уверен: Талий идею не украдет, бестолков слишком. Идея же была такова: работая в городском краеведческом музее, куда его пристроили, он получал время от времени письма от потомков тех немцев, которые когда-то проживали здесь, на территории так называемой Немреспублики Поволжья. Нельзя ли, дескать, найти следы наших исторических фатеров и муттеров, писали немцы из Казахстана, из Сибири (Омск преимущественно), из самой Германии, куда репатриировались. Литкин скуки ради ворошил архивы, но обнаруживал что-либо редко. О чем и сообщал. Но вот однажды явился пожилой человек, Юрий Адольфович Кремер, бывший гражданин СССР, омский зоотехник, а с недавнего времени житель исторической немецкой родины и преуспевающий коммерсант, сказал, что он специально вернулся в Россию, чтобы увидеть дом, в котором, как написал ему Литкин, предположительно жил его прапрадед, мукомол.

Литкин показал, рассказал, потом познакомил со своим музеем, среди прочего похвастался прялкой, на которой пряли двести лет назад немецкие колонистки, может даже и гроссмуттер – или как там? – самого Юрия Адольфовича. Грустно побыв здесь два дня, Юрий Адольфович на прощание вручил Литкину триста марок. Тот от неожиданности даже стал отказываться. «Вы работали для меня», – сказал Юрий Адольфович. «Вообще-то конечно», – спохватился Литкин и тут же предложил Кремеру увезти на память прялку – всего за тысячу марок. Кремер отказался: прялка есть предмет исторической ценности и ее могут отобрать на таможне. А вот если бы вы будете иметь готовность составить что-то вроде родословного древа рода Кремеров на основе архивных материалов, ваш труд будет оплачен в не меньшей мере, чем прялка. «Яволь!» – сфамильярничал Литкин, крепко пожимая руку Юрия Адольфовича крепко и радостно – потому что в этот-то момент его и осенило, какие перспективы раскрываются перед ним.

Работа закипела. Через полгода он получал уже десятки, сотни писем, на него работали четыре симпатичные девушки, взятые в штат музея – причем не на казенный городской кошт, а за счет немецкого гранта, который Литкин выбил, доказав перспективность и бескорыстность своего проекта. Насчет бескорыстности он, конечно, приврал: за роскошно оформленные и подробные (с некоторыми лишь пробелами для достоверности) родословные, уходящие корнями в век матушки Екатерины, Литкин получал очень неплохие деньги. Он научился оформлять документы на вывоз фамильно принадлежащего имущества, и благодарные немцы, приезжавшие регулярно, увозили и прялки, и подлинные предметы быта: старинные стулья, занавесочки из знаменитой сарпинки, детские люльки, умилительные олеографии, часы, табакерки – и т. д, и т. п., – все это Литкин частью отыскивал и покупал по дешевке, частью производил в бывшей часовой мастерской, куда заманил умельцев, по образцам делавших любую вещь и профессионально старивших ее.

Литкин еще не кончил рассказывать о своих успехах, а Талий, которого он угостил крепким виски «Джей-Скотч», охмелевший, взял Литкина за грудки и стал кричать: зачем ты, гад, мне рассказываешь это с таким видом, будто уверен в моем одобрении? А я не только одобряю, но и презираю тебя, сволочь, скотина!.. Н у, и многое другое.

Литкин ничуть не обиделся, задушевно попрощался и просил оказать честь приехать в гости.

То есть он, Литкин, просто заедет в следующую субботу да и увезет его к себе: всего-то час приятного пути.

И заехал. У Наташи день был весь загружен, она не смогла, а Талия просто выпроводила: нельзя же целыми днями дома сидеть!

Талий ожидал, что Литкин будет хвастаться какими-нибудь трехэтажными хоромами, богатым убранством дома, красавицей женой и гениальными детьми-наследниками – всем, что положено иметь такому человеку, как он. Но ничего этого не оказалось. Хоромы, правда, были, но недостроенные. Жилой, в сущности, была только одна комната.

И это была странная комната.

В ней были только кровать, шкаф, круглый стол посредине, кресло и стул. Кровать при этом наискосок, изголовьем в угол. Шкаф – боком. Стол – нелепо впритык к кровати. Стул загораживал кресло.

– У меня полно мебели, – сказал Литкин. – У меня еще квартира есть, три комнаты забиты, жить нельзя. В чем проблема? Для каждой вещи должно быть свое место. Ты знаешь, отчего мы болеем, отчего наши депрессии и так далее? Во-первых, оттого, что сами живем не там, где надо. Во-вторых, вещи вокруг нас – не на месте. Они высасывают из нас энергию! Я для дома место искал – год. А теперь буду его заселять – по одной комнате, по одной вещи. Морока! Пока только для кровати место точно нашел. Гляди! – Он взял с подоконника какую-то рамку, согнутую из медной проволоки и укрепленную на штыре, стал ходить с рамкой по углам. Она оставалась неподвижной. У двери тихонько колыхнулась.

– Сквозняк, – сказал Талий.

– Погоди, погоди! – пообещал Литкин.

Он провел рамкой над кроватью – и она вдруг медленно завертелась вокруг своей оси.

– Видишь? – торжествующе спросил Литкин. – Только здесь место для кровати! Именно так, головой на север. Я сплю как ангел! – Но тут же загрустил. – А эти уроды, – пнул он ногой шкаф, – никак не хотят встать на свое место. Уже месяц тут живу, все переставляю, переставляю – никак! Но я добьюсь, потому что результат того стоит! Выпьем?

Талий отказался, Литкин угостился один.

– Закончу с домом – приведу сюда жену. Согласится-то любая, но я выбираю строго! Восемнадцать кандидатур рассмотрел – пока всё не то.

Он полез в шкаф – за фотографиями невест, подумал Талий.

Но Литкин развернул перед ним длинную, не меньше метра, полосу бумаги, склеенную из нескольких стандартных листов.

– Моя родословная до двенадцатого века! – гордо сказал он. – Оказалось, мои предки – тоже немцы. А я-то думал: Литкин – что за странная фамилия? Нерусская какая-то. Отца спрашивал, но он по партийной привычке молчит, как партизан на допросе. Я все сам разыскал. Литке! – вот как наша фамилия звучала. Вот, смотри, смотри, это ветвь по отцу. В восемнадцатом веке – приехавший из Германии сапожник, но зато отец его – внебрачный сын барона фон Литке, владельца земли Нидер-Бойме, а тот в свою очередь восходит к рыцарям ордена тамплиеров.

– Где ж ты такие сведения достал? – вежливо спросил Талий.

– Надо знать места! Ты думаешь, я останусь жить у вас тут? Во мне проснулась кровь отцов и дедов!

Еще полгодика – и в Германию. Мне сразу же обещают гражданство.

Он выпил махом полстакана, занюхал корочкой хлеба, уставился на шкаф, и в глазах его стал разгораться пламень открытия.

– Я дурак, – сказал он. – Зачем я мучаюсь? Я ищу место для этого одра – между прочим, настоящий антиквариат, середина девятнадцатого века, подделка, конечно, но хорошая. Зачем я ищу ему место? Он просто не подходит к этой комнате! Ну-ка, помоги!

Литкин мигом выбросил все из шкафа и стал двигать его к большому окну.

– Тяжелый, зараза! Помоги, ну!

Талий помог.

Вдвоем они перевалили шкаф через окно и под торжествующий смех Литкина спихнули его наружу.

– И стол туда же! – закричал Литкин.

Выкинули и стол.

Потом он выбросил стул и кресло, при этом на ходу все прихлебывая и прихлебывая прямо из бутылки, крякая: напиток был крепким.

Остались в комнате лишь кровать да Талий, сидевший на ней, поскольку больше поместиться было уже негде. Литкин внимательно посмотрел. Кровать была на месте. Лишним был – Талий.

– Выматывайся, – сказал он ему. – Ты тоже не подходишь этой комнате. От тебя вся ее аура протухла, прогнулась и выгнулась. Добром уйдешь или?.. – И резко откинув доску у стены, он выудил из тайника большой черный пистолет.

Талий поднял руку и хотел что-то сказать. Но тут Литкин выстрелил в потолок. У Талия заложило уши.

Он повернулся и вышел, чувствуя, как немеет и горбится его спина.

Домой он приехал на автобусе.

А через полгода услышал о Литкине: тот облил бензином и поджег недостроенный дом. Видимо, отчаялся привести в соответствие предметы жилья и само жилье, не помогла ему чудодейственная рамка. Ну, и напитки способствовали. После пожара он стал лечиться – от алкоголизма, от нервов, от всего сразу. Пока лечился, квартиру его ограбили, и теперь он живет там в голых стенах, утративший интерес и к прежнему своему бизнесу – и ко всему вообще, кроме только рамочки своей: с нею он бродит по квартире, каждый раз выбирая новое место для ночлега, с нею он ходит по знакомым, предлагая им все переоборудовать, переставить, а половину мебели вообще выкинуть. И между прочим, он не одинок, с ним живет какая-то женщина, у него и еще кто-то регулярно квартирует, и он озабочен со своей женой и кучкой единомышленников проблемой очистки города от энергетического захламления…

1 Вот это меня и ждет, подумал Талий, затушивая третью сигарету, не докурив ее: во рту появился неприятный привкус. Сначала одиночество. Без жены, без сына, которого он так любит, что боится даже лишний раз об этом подумать. Потом вместо своей многолетней работы по классификации типов он найдет что-нибудь другое, обязательно найдет – не менее бесцельное и идиотское занятие, на котором и свихнется. А может, свихнется как раз на классификации, ибо дело это неисчерпаемое. Была б охота классифицировать, а что именно классифицировать – неважно.

Талий представил с самоиздевкой – отчасти почему-то даже приятной, как, он, например, озаботится систематизацией и упорядочением взглядов. Человеческих взглядов – не в смысле умственных воззрений, а выражений глаз. Он возьмет фотоаппарат и будет ходить по улицам, подкарауливая. Он будет снимать только глаза, печатать, увеличивая и убирая все лишнее, – только глаза. Задумчивые, печальные, смеющиеся, улыбающиеся, хитроватые, наглые, откровенные, откровенно притаенные, откровенно лгущие, откровенно откровенные, откровенно старающиеся казаться откровенными, на самом деле не будучи такими, откровенно старающиеся казаться откровенными, потому что владельцу кажется, что они неоткровенны, а они-то как раз и были откровенны, но вот владелец придал им, откровенным, откровенный вид, и они стали лживее откровенно лживых…

Неожиданно – фантазировал Талий – к его занятию проявят интерес – ибо нет того безумия, вокруг не соберется как минимум сотня людей, готовых этому безумию потакать и принять его за гениальность. И вот из необычных его фотографий доброхоты устраивают персональную выставку. С этой выставкой он едет в Москву, а из Москвы – в Париж, Лондон, Стокгольм, Ниццу, Нью-Йорк, Мельбурн… Следующая его выставка: руки. Только руки, ничего кроме рук. Потом – только ноги. Он становится родоночальником нового эстетического учения, в основе которого постулат о невозможности отражения чего либо в целости и совокупности, важней – и художественней! – из целого вычленить самую выразительную деталь в самом выразительном ракурсе! Это будет называться «дет-арт», куражился вовсю Талий над своими мыслями, «дет» – от слова «деталь», «арт» – понятно. И вот уже тьма-тьмущая последователей, и тут сам родоначальник публично и торжественно отрекается от своего учения, возвращаясь к классическому фотопортрету, снимая, однако, только в сумасшедших домах. Выставка будет называться «Наш портрет». Это будет иметь успех, он знает: люди любят пряное и уродливое.

…А скорее всего он просто будет каждый день умирать от одиночества и от тоски, и настанет самый худший день, когда вроде один выход – с балкона вниз головой, но сил нет, уже и на это сил нет.

Я лишний человек, подумал Талий. Не тот литературный лишний человек, которого мы в школе проходили, который якобы – Талий в этом всегда сомневался – родился не вовремя: слишком рано или слишком поздно. Печорин этакий. Нет, просто – лишний, чуть ли не физически лишний, никчемный, ненужный. Мешающий. Сын – надо смотреть правде в глаза – через года два уже не вспомнит о нем. Такой у него возраст. Наташа забудет чуть позже, но отболит у нее тоже довольно скоро – если вообще будет болеть. Я тот самый человек на сцене жизни, красиво подумал Талий, не преминув этой красивости усмехнуться, который, словно в театральной массовке, изображает в толпе жизнь и движение, и осмысленные действия, и осмысленные слова, на самом деле тупо бормоча: «Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить?» Я ни для кого не являюсь главным героем. А это нужно – хоть для кого-то. Хоть для собаки или кошки. Да я и сам никого не люблю. Сына и Наташу – это само собой, это – как жить. Это незамечаемо. Было незамечаемо – до некоторых пор. Со всеми остальными – просто дружественен. И на похороны мои дружественно придет человек от силы двадцать. Нет, все-таки больше: человек сорок, но эта вторая половина будет стимулирована любопытством послушать, что на похоронах говорят о причинах самоубийства такого тихого и приятного во всех отношениях, такого ровного и мягкого человека.

Действительно, каковы причины?

Наташа тоже будет думать об этом. Записки он не оставит, это все игрушки – записки писать. Она будет думать, она будет опрашивать всех его друзей и знакомых. И все будут только пожимать плечами.

Бог мой! – подумает Наташа с печалью, я совсем не знала его, я совсем не представляла, что творится в душе его! Казался таким простым, таким ручным, незамысловатым – и вдруг…

Неожиданное, странное злорадство, появившееся в это время в Талии, смутило его, и он извлек из банки-пепельницы окурок, распрямил, стряхнул угольную черноту с кончика и закурил, простыми этими движениями словно приземляя себя – а то уж очень, гляди-кось, демоничен стал в своих помыслах: смертью своею нелюбящей жене отомстить возжелал…

Талий оперся локтями о перила балкона, спокойно глядя вниз – понимая уже, что прыгать не будет. Он как-то сразу и неожиданно устал, отупел. Ничего уже более или менее отчетливого не было в голове его (хоть и прежде было многое обрывочно, неясно, поспешно – и стало внятным лишь благодаря мне, пересказчику этой житейской истории (некоторым может странным показаться, почему я назвал это историей: ведь, в сущности, ничего не произошло – и это правда, это так, но когда Талий в нескольких словах рассказал мне об этом, хмыкнув в заключение: такая-то вот, брат, житейская история, – мне слишком запомнилось, в меня вошло – и жаль отказаться, независимо от того, точно ли, нет ли, правда ли, нет ли…). Усталость, казавшаяся непреодолимой, схлынула так же внезапно, как и накатила.

И нет объяснения, нет причины тому, что сделал Талий после этого, докурив окурок и старательно втоптав его пальцами в банку.

Если б солнце вдруг проглянуло сквозь сплошное серое небо хмурого утра. Если б детский радостный звонкий клич во дворе тронул какие-то душевные струны Талия. Если б голубь иль воробушек на перила сел и посмотрел на Талия глуповато и доверчиво. Если б порыв ветра налетел и овеял чем-то новым. Если б лист желтый высоко поднявшегося тополя шелестнул и этим крохотным движением осенил Талия и подвигнул на переворот в мыслях… Ничего не произошло, ничего не случилось во внешнем мире, но Талий вдруг оглядел его, особенно небо, так, как глядят прощаясь – но не навсегда, а уходя или уезжая от этих краев в иные края (при этом, возможно, и с места даже не трогаясь), Талий оглядел это все, включая двор, где и было-то всего живого – старушка с сумкой да жучка шустрая, хвост крючком. Талий оглядел это, совершенно ясно понимая, что необыкновенно, небывало счастлив и полон жизнью и любовью – и готов ко всему, не зная, что его ждет. Что это было, откуда взялось, может, это Бог называется – но за что и почему в этот момент? – спрашивал меня потом Талий, не ожидая ответа…

И он решительно шагнул в комнату, прошел на кухню и, прежде чем сесть и начать разговор, посмотрел на настенные часы и задумчиво усмехнулся. Было без десяти десять.