Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Летний день на усадьбе
Павел Алексеевич Молчанов

– Павел Алексеевич, вы в армейских кадрах числились с 1940 года. Это значит, что войну вы встретили под присягой, в военной форме.

– Да. И не только по форме. Так получилось, что война пришла, и мне пришлось столкнуться с ней нос к носу в первый же день.

В общем-то во время войны у меня была сравнительно мирная военная профессия – радист. Так что ни о боевых действиях, ни о каких-то особо трудных случаях рассказать не могу, хотя профессией своей я горжусь и считаю, что без радистов добыть победу было бы куда труднее.

С сорокового года я учился в школе специальной на радиста. Весной сорок первого вывезли нашу школу в так называемые летние лагеря. Причём на самую границу. Названия этого местечка я уже не помню. Это была очень большая бывшая усадьба какого-то польского пана. Бывшая – это совсем с недавнего времени, чуть больше года прошло с момента изменения государственных границ, и эта территория отошла к Советскому Союзу.

И вот эта усадьба была рядом с рекой Прут и, таким образом, попадала в восьмисотметровую пограничную полосу. И именно там был разбит наш летний лагерь, и там мы продолжали учёбу. Хозяевами были, естественно, пограничники, а мы как бы у них в гостях. Всё это было не так уж далеко от Львова, где, собственно говоря, и размещалась наша радиошкола.

Война застала нас именно в этом лагере. Я в этот день в аккурат стоял на посту в радиовзводе. И вдруг – пулемётные очереди. В первый момент не понять – кто, откуда? И только потом, когда с деревьев стали падать срезанные пулями ветки, начали мы понимать, что это не случайная очередь какая-то, что это обстрел, и стреляют специально по верхушкам деревьев из-за реки, потому что, вероятно, считали, что там у нас сидят наблюдатели или снайперы – «кукушки».

А какие там были огромные каштаны, в этом старинном парке! И никого-то на них не было! Да и вообще никого не было. Выходной день. Полусвободный распорядок. Никто никого ни о чём не предупреждал, нападения не ждали нисколечко. Офицеры в большинстве во Львов уехали, к семьям. Пограничное начальство, кстати, тоже. Только дежурный офицер на заставе. Он-то нас по связи и успокоил: ничего страшного, действует небольшая группа нарушителей границы, сейчас её ликвидируют, и завтрак будет по распорядку.

Эх, если бы так! Вскоре за пулемётными очередями раздался взрыв – открыли огонь из миномётов. Первая мина разорвалась на футбольном поле, вторая – поближе к помещению, в котором находилась школа, третья угодила уже прямо в здание…

Вот только тогда прозвучала боевая тревога. Началась война.

Пограничники, те, что оставались на заставе, все вышли на границу; мы тоже все получили патроны, всё снаряжение по боевой и… нет, боя не было у нас, тут уж ведомственное разобщение проклятое сработало. Ну, и воинская дисциплина, конечно. Приказа помочь пограничникам не было. Ребята рядом ведут бой, мы в готовности, подсумки полные и… стоим! Нет приказа и всё!

Приказ поступил чуть позже: выйти из зоны обстрела, из этого сада помещичьего. Вышли и заняли оборону. Там, примерно в километре, были выкопаны окопы – вторая линия обороны. Хорошо хоть, что они у нас были, потому что мы были же на новой границе, а её совсем не успели обустроить. Так что даже окопы не были укреплены ничем, долговременных огневых точек тоже ни одной не сделали… На старой-то границе ещё год назад быстро всё разобрали, все укрепления снесли. Торопились почему-то, забыв о том, что вначале новую линию границы укреплять надо!

Вот в этих окопах нам и пришлось начать войну. Дальше, я уже говорил, всё время для меня оказалось спокойным. Но работа, конечно, очень важная. Радист на войне – это глаза и уши. Через него, через его радиостанцию связь идёт и «наверх» и «вниз». У каждого – свой позывной, свои шифровальщики. Они приносили нам кодированное всё, одни только цифры стояли. И группами цифровыми мы и передавали все приказы, открытым текстом ничего не передавалось. И сами мы даже приблизительно не знали, о чём шла речь. Стучали на ключе. Вначале я был на ротной радиостанции, небольшая такая, а потом уже стал работать на более мощной. Закончил войну в Белостоке. А теперь вот к этому памятнику прихожу…

– Мне сказали, что вы лично очень много труда вложили в то, чтобы в вашем селе был этот памятник.

– Это память о товарищах погибших, о молодости. У меня погиб брат, вот его фамилия. А всего в нашем сельсовете погибли 246 человек, было у нас когда-то 15 деревень… Память – им…

Письмо Константина Ивановича Маланова сыну. Константин Иванович был добровольцем Ярославской коммунистической дивизии.

«Здравствуй, милый Вовочка! Получил твоё и Алино письмо, за что целую тебя крепко-крепко. Поцелуй за меня мамочку. Передай привет тёте Шуре, бабушке, дедушке. Будь здоров. Напиши мне, живут ли у нас курочки и не поморозили ли они себе лапки. Ты за ними ухаживай, береги их. Ещё раз целую тебя, мой родной. Твой папа Костя. Пиши мне письма».

Это было письмо сыну. А вот письмо другое. Сын пишет отцу. Письмо Бориса Салынского Ивану Дмитриевичу Салынскому в 118-ю стрелковую дивизию. 3 августа 1941 года.

«Здравствуй, дорогой папочка. Все мы здоровы, что и тебе желаем. Сегодня от тебя получил 300 руб. Папочка, я тебя очень прошу писать почаще письма, а то беспокоимся. Пиши, как у тебя здоровье. Об нас не беспокойся. Желаю тебе со скорой победой приехать домой, привет от всех. Целую тебя. Боря».

Иван Дмитриевич Салынский погиб через три дня после того, как сын написал это письмо — 6 августа 1941 года…

А мы были почти готовы
Лев Владимирович Давыдов

Он выглядел во время нашей с ним встречи таким энергичным и подвижным, что я безо всяких к тому оснований решил, что попал он на фронт совсем юнцом. Спросил, в каком году его мобилизовали. Его брови удивлённо подскочили над резко-чёрной оправой очков:

– Почему «мобилизовали»? Я в РККА с тридцатого года начал служить.

– ?! (Пришёл черёд удивляться мне.)

Давыдов рассмеялся, довольный собой и произведённым впечатлением, чувствовалось, что он гордится этим обстоятельством:

– С восьмого года я, тысяча девятьсот восьмого года! Что – не похоже? У нас в роду все такие, все живут подолгу. Восемьдесят шесть, сто один год, даже сто четыре!

Вот так начался наш разговор с кавалером ордена Ленина, ордена Красного Знамени, трёх орденов Отечественной войны, двух орденов Красной Звезды. Встретив войну в Прибалтике, он принимал участие в битве на Орловско-Курской дуге, в сражении за Сталинград, потом были Витебск, бросок на Прибалтику… Словом, география военная – одна из самых тяжёлых. Я вначале даже не задумался над этим, но потом спросил, вспомнив ускользнувшую было мысль:

– Позвольте, но ведь выходит, что вы, ваша часть… Вы что, вернулись туда же, где началась для вас война?

– Редкий случай, вы правы. Но мы действительно закончили войну там, где начался наш первый бой. Дивизия наша так и остановилась в Литве. Мне, правда, пришлось и дальше побывать, а вот дивизия…

– Ну, тогда о первом дне расскажите подробнее…

– А для нас первый день был раньше двадцать второго июня. Мы стояли тогда в Даугавпилсе. Семьи в городе оставались, а мы в лагере летнем. И семнадцатого июня подняли нас по тревоге. Приказ был такой: срочно прибыть в укрепрайон возле местечка Калвалия. Это недалеко от нынешней Калининградской области, а тогда это самая граница была с Германией, Восточной Пруссией.

Люди военные знают, что такое, когда крупная часть по тревоге поднимается. Вроде и суматоха, только целесообразная она, каждый знает, что ему делать. А тем более мы – кадровые военные, новобранцев было мало. В общем, снялся лагерь, и пешим ходом вся дивизия к месту дислокации направилась. Сказать, что какие-то предчувствия были у нас, – не скажу. Дело обычное, военное, начальству виднее, куда нас направлять, может быть, учения намечаются… Конечно, думали о семьях, что в Даугавпилсе остались, ведь попрощаться и то не было возможности, но идём и идём колоннами – винтовочки, на роту – по пулемёту, а ППШ, автоматы, тогда на пальцах посчитать можно было – новое оружие ещё считалось. Пушечки на конной тяге… Идём, словом. Мотаем километры на портянки. День, другой… Двадцать первого июня на ночёвку остановились. Возле Каунаса это было, в нескольких километрах. Ночью все уже спать легли, а мы с политруком моим сидим, не спится что-то. Забыл сказать – я тогда ротой связи командовал, старшим лейтенантом был. Вот сидим мы, а Шапошников, – политрука фамилия была, – вдруг говорит:

– Плохо всё это пахнет, Лёва. Плохо. И то, что сорвали нас, и то, что разъяснений не дают… Ладно, давай спать, утро вечера мудренее.

– Да уж какой вечер, – говорю, – третий час… Давай ложиться.

Легли мы прямо на траве. И заснули сразу. Крепко. Устали же.

Другие потом говорили, что гул самолётов услышали и проснулись. Я не слышал, честно сказать. Проснулся уже от разрывов.

О том, что это был массированный налёт на близлежащий аэродром, что в общем-то мы под огнём оказались случайно, – это мы позже узнали или сами сообразили. Просто нас попутно обнаружили и начали бомбить. Перепуганы мы были, конечно, даже паника было началась, люди никак не могли понять, что происходит. Да и спросонок много ли сообразишь? Крикнул я своим, чтобы рассредоточивались, укрывались, а сам в штаб. Он в ста метрах располагался. Бегу, а кругом убитые лежат. Много людей погибло… Генерал-майор Павлов командовал нашей двадцать третьей стрелковой дивизией. Поставил он командирам задачу, – уже как-то легче стало, по крайней мере цель какая-то появилась.

Короче говоря, не успели мы осмотреться и потери подсчитать, как нас немцы атаковали. Причём были это мотомехчасти, подвижные, вооружены хорошо…

Страшно тяжело было. Всё воспринимаешь какими-то отрывками, эпизодами, связную картину я и сейчас не смогу, наверно, воспроизвести. Видишь цель – стреляешь. Получаешь команду – выполняешь, слышишь свист – падаешь, голову хотя бы руками прикрываешь… А вот встали, пошли в штыковую. Бежишь и думаешь: а солдаты твои бегут за тобой или нет? А оглянуться некогда, потому что немцы – вот они, рядом, и надо добежать до них раньше, чем тебя убьют… В той штыковой наш генерал погиб, Петров. Сам вёл за собой людей.

Сейчас много об этом написано – о первых днях, о потерях, о том, что генералам не место было в общем строю, что это – от беспомощности и неумения руководить войсками. Дальше забираются в прошлое, ищут причины в массовых репрессиях, в том, что лучшие командные кадры были повыбиты… Во многом это всё правильно, не оспоришь. Но это – только в теории. А по жизни… Я не пожелал бы этим холодным умникам в тиши кабинетов и квартир, тем самым, кто так уверенно рассуждает о том, чего не следовало делать генералам, оказаться со своим штабом в паре сотен метров от врага, когда единственный способ спасти хоть часть людей под плотным автоматным и пулемётным огнём – поднять их и повести за собой… Так погиб наш генерал Петров.

Где-то день на второй или третий, – а бой был беспрерывным, потому что мы умудрились в этой каше кое-как окопаться и держали свой участок, вспомнил я, – что последний раз ел вечером двадцать первого. Да и то вспомнил потому, что услышал – Шапошников жуёт что-то. Мы с ним лежали в окопчике, пауза у нас такая получилась. Слышу – жуёт. Повернул голову, а даже это движение усилий стоит, так мы устали, смотрю, – а он мне какой-то кусочек протягивает:

– Бери. Ценный продукт. Вобла. Завалялась.

Он вообще-то разговорчивый был парень. Из города Изюма сам был. Но тогда говорить, видно, не мог – устал, как я, как все. Взял я половинку от той половинки, что он ел. Только в рот положил – и почувствовал, что сейчас от голода помру, прямо скрутило всё внутри. Пока про еду не вспоминал, – вроде бы нормально всё было. А Шапошников, смотрю, вторую половину этой малюсенькой воблы прячет.

– Ты что, – говорю, – политрук! Зажать воблу хочешь?

А он смеётся:

– А ты думаешь, что завтра тебе кто-то поесть привезёт? Сегодня уж потерпи, сэкономим…

И ведь верно – ни завтра, ни послезавтра еды у нас не было никакой. На подножном, как говорится, корму. Да только опять мы и не вспоминали о питании… Помню – из главных мыслей: из роты целый взвод погиб, жалко ребят; и ещё одна: что там, в Даугавпилсе? Где сейчас находятся жена и сын мой, сорокового года рождения, года ещё ему не исполнилось?..

О войне много написано. И всё же пока не встретил я книги, где по-настоящему описано положение женщины с ребёнком, беженки, которая не знает вообще – жив ли её муж, что с ним. Вот ведь с Асей моей так было. Из Даугавпилса она в Себеж эвакуировалась, потом в Смоленск их отправили, потом в Мордовии оказались, в деревне Кобылкино… И ведь не везде могут принять, не везде и есть что покушать. И негодяи встречаются, и равнодушные люди. А она с годовалым мальчонкой на руках… Из Мордовии – в Чкалов, оттуда – в Челябинск. И только потом оказались они в Средней Азии, в городе Мары. Ну, это для неё родные места, сама она в Кушке родилась. Только в сорок третьем году отыскал я их след в Челябинске, первое письмо получили они за два года. А в сорок четвёртом после ранения оказался я недалеко в госпитале. Вот и встретились. Три года…

В те же дни столкнулись мы с ударом в спину, с предательством. Хотя, наверно, об этом не надо…

– Почему же «не надо»? Жизнь есть жизнь. В ней, к сожалению, не только плюсы. А о чём речь?

– Дело в том, что когда мы начали отступать, а произошло это только через пять-шесть дней непрерывных боёв, то мы должны были перейти Неман. Там был мост, а прямо за мостом – Каунас. И вот когда подошли к мосту, то авангардная разведка донесла: мост осёдлан кем-то, причём основательно. Там были несколько пушек, а вокруг – пулемётные гнёзда. Откуда впереди оказались немцы? Неужели десант? Понаблюдали. Нет, не немцы это были. Националисты и примкнувшие к ним недобитые когда-то белогвардейцы. И откуда только такое оружие добыли?! Было решено в бой не вступать, потому что на мосту этом можно было много людей потерять. Лучше подняться против течения реки и форсировать её уже там. Так и сделали. Переправлялись на восточный берег кто как мог – паромы, плоты соорудили, но на всех плавсредств не было. А вплавь с оружием да в полном снаряжении-амуниции одолеть такую реку сложно, многие утонули при переправе. А я к тому же и плавал плохо, сообразил заранее, что не выплыву, поэтому ухватился за повозку какую-то. Кони плывут, а я за ними. Так и перебрался.

Вот как раз после этой переправы обозначился для нас второй этап войны. Уже всё ясно, уже эффект неожиданности не работал, уже вступила в силу армейская организованность: боеприпасы, питание стали поступать. Мало, правда, но всё же лучше, чем ничего. И в тридцати километрах от Каунаса, возле Ионавы, мы смогли уже дать фашистам достойный отпор. За те бои я был впоследствии представлен к ордену Красной Звезды. Кто воевал, тот знает, как дороги были тогда ордена и медали. Не до того было…

Вот так оно у меня и начиналось. И вот ещё хочу рассказать один эпизод. Правда, это уже намного позже. В сорок пятом году, после Победы, был я в Берлине. И произошёл случай вот такой. На вокзале мы были, группа офицеров, многие к концу войны сносно говорили по-немецки, но переводчик тоже был с нами. И вот вижу я: старик-немец, в возрасте примерно, как я сейчас, подошёл к разрушенной стене, поднял из груды обломков целый кирпич и прилаживает, прилаживает его. Я спросил:

– Старик, зачем это? Ведь стены этой – нет, вокзала – нет, самой Германии сейчас тоже нет!

И он ответил:

– Если каждый немец поднимет по кирпичу и положит в надлежащее ему место, то будет стена, будет вокзал, будет сама Германия!

Я спросил его ещё:

– А как ты думаешь, старик, война ещё будет?

Он из философов-пессимистов был, наверно. Он сказал с горечью:

– Пока на нашей земле есть… пять… да, пять всего солдат и хотя бы один ефрейтор, – война будет!

…И я до сих пор думаю и не могу понять: что он имел в виду, когда сказал «на нашей земле»? Только Германию? Или всю планету?..

Из письма автору от Анатолия Александровича Болотова, жителя города Липецка.

«Кто воевал, тот навсегда останется солдатом. Это как горелая рожь, – сколько её ни перебирай, сколько ни провеивай, – всё равно горчить будет… Чтобы оживить у фронтовика память о прошлом, самая малость требуется: ударит гром среди бела дня – на артиллерийский залп похоже. Блеснут зарницы сухим июльским летом – будто фронт проходит километрах в двадцати… Память коротка у тех, кто мало пережил. Или у тех, кому прошлое вспоминать невыгодно, не по нутру оно им. Народ, который пострадал больше всех, никогда не забудет горечи утрат, ни радости победы. И эту память мы передадим векам, потомкам нашим».

Выстоять!

Война глазами генерала и лейтенанта
Евгений Яковлевич Лебедев

– Евгений Яковлевич, вы много лет отдали увековечению памяти всех, кто принимал участие в Великой Отечественной войне и погиб в боях. При вашем самом активном участии и руководстве создавалась уникальная Книга Памяти. Такие создавались во всех областях России, но именно книга, где вы были главным редактором, была признана одной из самых лучших – по полноте материала, по исторической оснащённости. Там есть практически все сведения о том, что было сделано в ваших родных местах для Победы. И конечно же, работая с документами, историческими материалами, вы, как непосредственный участник войны, не могли не сделать каких-то обобщений, выводов.

– Вы знаете, вся послевоенная мемуаристика, все труды военных историков, посвящённые этой войне, стремятся сделать такие выводы. Мы стараемся извлечь какие-то уроки из истории, чтобы не повторить ошибок. Но самое парадоксальное заключается в том, что уроки извлекаем мы, уже ушедшие из активной жизни (или вообще из жизни) поколения. А условия меняются быстро, и молодые начинают считать, будто этот опыт им сегодня не нужен. После Великой Отечественной крупномасштабных войн, слава богу, не вели, но в боевых действиях, в общем внимании к боеготовности прослеживается именно такое отношение: прошлый опыт устарел. С этим никак не могу согласиться. В особенности в части военно-патриотического воспитания, физического, оборонного воспитания, мобилизационной готовности.

На основании собственного опыта и изучения истории могу категорически утверждать, что готовность к обороне у нас была на достаточно высоком уровне. Да, мы опоздали с реформой армии, да, Гитлер опередил нас, и первый удар был таким мощным, что его не выдержала бы ни одна армия мира. Это наглядно было продемонстрировано в Европе, и Гитлер со своими маршалами не случайно сделали ставку на блицкриг, молниеносную войну. Могу утверждать даже, что если бы не были предприняты перед войной многие меры, эта ставка была бы полностью оправданной.

Посмотрите: накануне войны у нас была проведена очень важная реформа в армии в целях её укрепления. Мы от территориальной системы базирования перешли на кадровую. Эта гигантская работа была проведена за год-полтора всего!

На первом рубеже обороны – у самой границы – стояли 170 дивизий. Сила большая, но сама граница была новой, оборонительные сооружения вдоль старой были оставлены в тылу, а новые сооружения ещё не построены или не закончены. Начало войны Гитлер тоже точно просчитал: в момент, когда в армию пришло необученное пополнение, а старослужащие, самые опытные солдаты, уже отправились по домам.

И вот при всём этом, если бы не хорошо просчитанная и организованная система мобилизационной работы, гитлеровцы вполне могли рассчитывать на победу, по крайней мере – на взятие Москвы.

Мне пришлось вести войну на втором рубеже – Орша – Витебск. Я служил тогда в 7-м механизированном московском корпусе, элитном корпусе. Туда входила первая московская дивизия, 14-я наро-фоминская и 18-я танковая дивизия. Кстати, начальником штаба корпуса был знаменитый Михаил Сергеевич Малинин, который позже был начальником штабов у великих маршалов Победы – Жукова и Рокоссовского и по полному праву присутствовал при историческом подписании капитуляции Германии.

Так вот Малинин всегда уделял особое внимание мобготовности и часто собирал командиров по этому вопросу. Помню, последнее такое совещание было у нас в Наро-Фоминске в марте 1941 года. Присутствовали все начальники всех служб. Особое внимание было обращено на скорость сборов. А результат говорит сам за себя: когда мы должны были выдвинуться на фронт, мы в течение… конкретно: 22 июня началась война, а уже к вечеру 23 июня мы грузились в эшелоны и уходили на запад. Вот что такое мобготовность! А ведь надо было ещё полностью доукомплектоваться, ведь в мирное время какой-то контингент резервируется, чтобы меньше народа содержать без ущерба для боеготовности. За два дня полностью дополнили!

Одна за другой уходили на фронт дивизии. А ведь что значит – отмобилизовать дивизию? Это 14–15 тысяч личного состава одеть, обуть, вооружить и начально обучить, потренировать. Это гигантская работа. И ещё раз повторю: если бы не чёткое планирование, нам бы не выдержать немецкого удара…

– Евгений Яковлевич, это точка зрения ветерана войны, отдавшего службе в вооружённых силах много лет, прошедшего путь до генеральского звания. Но тогда, в сорок первом, вы были молодым командиром и видели начало войны и другим взглядом, в другом ракурсе.

– Да, начало военного пути для меня было трудным и страшным. Под Вязьмой четыре наши армии попали в «мешок», в окружение. Это было 3 октября сорок первого, когда немцы начали генеральное наступление на Москву. Этот момент подробно описан и в художественной, и в мемуарной литературе, поэтому о ситуации говорить не буду. Но вот ощущение беспомощности, полного разброда отчётливо помню. Войска потеряли управление, и каждый действовал, кто во что горазд. Да и лично мы все были деморализованы, подавлены…

И вот какой-то полковник, даже не знаю фамилию его, собрал нас, всех командиров, кто был поблизости: кто хочет сегодня прорываться?

Захотели все.

– Собираемся в таком-то часу там-то…

И вот в этом месте собралось нас… Ну, несколько тысяч, наверно, было! Построили нас в цепи, как для психической атаки, офицерам, каждому, в том числе и мне, дали по сто человек – наша зона ответственности. Предупредили о правилах игры: справа и слева нас будут сопровождать счетверённые зенитные пулемёты с трассирующими пулями. Они будут указывать направление и границы участка прорыва. И вот в этом коридоре надлежало двигаться, строго в этих рамках.

Эту ночную сумасшедшую атаку не забуду никогда. Мы двигались автоматически, сознание отключилось, да и какое сознание, когда ночь, вспышки кругом, понять что-то трудно. Видишь только перед собой несколько метров, бежишь, идёшь с непрерывным криком «ура!» или просто криком, рядом падают люди, но надо идти, останавливаться нельзя. Первая линия. Один немец. Второй немец. Идём, кричим. Вторая линия. Немцы. Стреляем. Идём. Кричим. Сбоку где-то трассы идут, значит, не сбились, не оторвались от своих…

И вот когда уже, казалось, всё было кончено, что уже прошли, напоролись на танковую засаду. Уже перед рассветом было. Там деревня была, и они за деревней нас встретили и начали расстреливать. Там канавка была. Я залёг было, а потом выглянул и тут же получил такой силы удар, что сразу отключился. Это уже потом я понял, что их снаряд 35-миллиметровый коснулся, срикошетил об мою каску и взорвался через долю секунды уже над моей спиной.

На сколько секунд, минут, часов я потерял сознание – не знаю. Когда очнулся, то вот что интересно: вначале очнулось сознание. То есть сознание в чистом виде, потому что тела не было, не чувствовал, только понял, что жив. Мысль была как бы вне тела, такое впечатление было, в одной точке. Потом эта точка стала расширяться. После этого появилось ощущение тела, потом почувствовал пальцы на руках, ногах, попытался пошевелиться – вышло! Я очень боялся за ноги, боялся, что не смогу идти. Умереть не боялся, нет! В шоке эта мысль не приходила в голову, но всё время вспоминалось то, что видел накануне. А видел я трупы наших солдат с выколотыми штыками глазами. И я представлял, что и со мной немцы – вот так же… Стал вставать. Сел. Оглядел себя. Каска смята. В руке сидит осколок, кровь течёт. Всё лицо в мелкой осколочной сыпи, тоже всё в крови. Но вот что самое удивительное: с меня взрывом сорвало всю спину бушлата, гимнастёрку, до нижнего белья. Боль в спине кошмарная, но ранений там нет!

Я пошёл. Полный безразличия. Сейчас сказали бы – зомби. Ни мыслей, ни чувства опасности – ничего. Одна мысль в голове – надо идти. Вижу – передо мной трасса пролетает светящаяся, остановлюсь, чуть сверну, снова иду… А может, их уже и не было, этих трасс, может, это мне ночь представлялась, когда первую линию проходили? Или от слабости в глазах такие точки светились? Не знаю. Иду. Не ложусь, не прячусь, иду. Дошёл до леса. А там, на опушке, меня встречает кто-то – стволы торчат. Сосчитал. Восемь штук. Сейчас убивать будут. Или в плен брать. Достал пистолет, выставил вперёд и иду, не замедляя шага. А уже рассвело. Вижу – наши. И они видят, оружие опустили и молча, не сказав ни слова, пропустили меня. А я, как автомат, продолжаю идти вперёд. Они, как потом говорили, просто испугались. Потом догнали меня, и пошли мы вместе.

Двадцать с лишним дней шли. Вышли на станции за Можайском к своим. Это из-под Вязьмы. И попали на пересыльный пункт Западного фронта. И – прямо под Волоколамск, в 316-ю стрелковую дивизию, к генералу Панфилову.

Здесь я и продолжил свою личную войну и битву за Москву.