Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Война в блокаде
Пётр Федотович Калашник

– Когда началось немецкое наступление на Ленинград, тогда в наших войсках много перетасовок было. Подтягивались части, снимались резервы с менее опасных направлений… Вот нашу часть перебросили с Карельского на Ленинградский фронт.

И должны были мы в ночное время, а время это было короткое – всего несколько часов темноты в июле, белые ночи недавно только закончились, должны были мы пройти через город. Ну, маршевая колонна, всё как положено. Светомаскировка, вокруг ни огонька, ничего не видно… Только наш шаг слышен.

И вот тут начался авиа– и артналёт. Воздушная тревога, сирены, репродукторы, лучи прожекторов, взрывы прямо рядом с нашей колонной… Ну, укрылись, конечно, но не в бомбоубежище же, оно для мирного населения, а мы – в строю. На Карельском перешейке мы уже участвовали в боях, уже и бомбили нас, и обстреливали, так что совсем желторотыми нас назвать было нельзя, но здесь был такой страх, которого я не испытывал никогда ни до, ни после. Рушатся стены, кто-то кричит… Опомнился я, когда увидел приехавших пожарных. Вот, думаю, люди дело своё делают в этом аду. Так что нечего…

Тут неожиданно всё кончилось, команда: «Становись!» – и пошли мы дальше.

К началу августа наша дивизия, а дивизия была тогда известная, 43-я Краснознамённая, заняла участок, так как враг уже подошёл вплотную к Ленинграду, в районе Красный Бор мы стали, возле Колпино. И наш полк тоже определился по позициям – левый фланг был на Неве, а правый был – Колпино, Ижорский завод. И вот такова была моя военная судьба, что все 900 дней блокады я врастал в землю вот на этом одном и том же месте. Конечно, временами во второй эшелон полк перебрасывали, а затем и в Усть-Ижору на отдых – помыться, подштопаться, вшей соскрести и так далее.

– Ну, это только название такое – отдых!

– Совершенно верно. Но мы всё равно отдыхали. От постоянного напряжения, от ожидания атаки немецкой, от воды…

– От воды?

– Да, это в памяти сохранилось особенно ярко. Местность там болотистая, и всё время, что бы ты ни делал, куда бы ни шёл, везде сопровождал тебя хлюпающий звук, ноги мокрые, мечта была – хоть ненадолго высохнуть.

– Но ведь это, наверно, страшное ощущение, когда изо дня в день вокруг тебя вода, с неба вода, под ногами – вода, грязь…

– Да, это нервы натягивает сильно. Дожди были постоянные, окопы оплывали… Ага, окоп там не выроешь – отовсюду вода проступает и начинает окоп заполнять… Мы их пытались обкладывать дёрном, этого хватало ненадолго: опять вскоре под ногами появлялась вода. А ведь всё время помни, что это передний край, что если высунешься – подстрелят, что немцы в любую минуту могут пойти в очередную атаку… И вот так – лето и осень. Потом зима. Неизвестно, что хуже. При тех морозах, которые были в ту, первую зиму, нам надо было бы втрое-вчетверо больше есть и вдвое теплее одеваться. Хотя нам давали, конечно, не блокадную норму, мы получали больше, но от мороза это всё мгновенно улетучивалось.

И ещё один лимит был. Боеприпасов. О голоде и холоде говорили много, а вот о том, что каждый патрон был на счету, как-то поменьше. Я пулемётчиком был, сначала вторым номером, потом первым. Так вот нам давали на ночь три ленты, 750 патронов. Стрельба только в своём, отведённом тебе секторе и только в случае продвижения противника. А если прошла ночь спокойно, – отчитайся.

И то же самое было у артиллеристов, у всех так было… К тому времени блокада была закрыта уже полностью. Единственная ниточка была – Ладожское озеро, через него по льду шли продовольствие, боеприпасы, отсюда раненых и голодных, умиравших детей увозили на Большую землю.

– Вот вы сказали: по три ленты давали вам на пулемёт… А я всё думаю: а если бы вдруг среди ночи попёрли немцы, что тогда?

– А если умеючи, то можно встретить. В принципе эти три ленты могут улететь за три минуты, если на тебя идут белогвардейцы-каппелевцы парадным строем, а ты – Анка-пулемётчица. Но это в кино. Немцы не идиоты так в атаку ходить. Поэтому с тремя лентами я продержался бы довольно долго, с полчаса наверняка. А потом, кстати, в каждой роте у командира был предусмотрен для таких случаев неприкосновенный запас. Небольшой НЗ, правда, но был…

– Вы рассказывали как-то, что подкармливались каким-то образом с поля.

– А-а! Это вот что было. Я уже говорил, что мы стояли возле Колпино, возле Ижорского завода. Так вот, оказывается, в этом самом Колпино до войны работали немцы – инструкторы-инженеры из Германии по установке какого-то нового оборудования. И жили они компактно, была у них как бы колония немецкая – с подсобным хозяйством собственным. Куда они, эти немцы, делись, честно говоря, не знаю, врать не буду. То ли перед началом войны команду получили из Германии и успели уехать, то ли забыли о них и они остались, а потом с началом войны высланы в лучшем случае за Урал, на жительство, в худшем – в лагеря.

Может быть, кто-то из них и остался жив. Но и он думать не мог, что именно он помогал нам выживать в блокаде…

– Это как?

– А очень просто. Когда немцы исчезли с завода, нас ещё не было здесь. А потом образовался передний край, куда невоенным людям ходить, естественно, было нельзя. Так что те, кто знал, что немцы оставили своё подсобное хозяйство неубранным, прийти туда не могли, а мы как-то не сразу сообразили. Осталась там капуста, её засыпало снегом. И вот ночью снаряжалась экспедиция на капустное поле. А оно в аккурат между нами и немцами было. Ничейная территория. Тьфу ты, господи, какая там «ничейная» – наша это земля, наша! Только говорится так: «ничейная». В общем, берём вещмешки – и туда. Где перебежкой, где ползком. Набьёшь сидор – и назад! Принесём, а потом в землянке тушим…

– Вот вы сказали, что немецкие специалисты и думать не могли, что подкармливали вас той капустой. Почему – не могли?

– Точно не могли. Они же немцы. Они прекрасно знали, что вся капуста помёрзла и сгнила, что ЭТО люди не едят! А мы ели. Но мы были и остались людьми. Мне пришлось как-то, когда мы были на передышке в Усть-Ижорах, с группой моих товарищей пойти на аэродром разгружать продовольствие. Шли мы по городу. Шли, стараясь не смотреть по сторонам, потому что повсюду – на улицах, во дворах были сложены штабелями мертвецы. Про умерших плохое слово – штабеля, но они лежали сложенные, как дрова в поленнице… Мы шли и видели, как люди, идя на Неву с ведёрком по воду, падали и умирали. И никто человека не поднимет, потому что все вокруг в таком же состоянии умирания от голода и холода. А ведь были ещё беспрерывные бомбёжки и артобстрелы. Ночами иногда по сотне самолётов бросал фашист на Ленинград. Даже с переднего края нам было видно зарево над городом. Каждый день, каждую ночь сбрасывали листовки: «Сдавайтесь, сдавайтесь, сдавайтесь! Всё равно умрёте с голоду»…

Стояли мы. 900 дней стояли, защищая город. Об этом мало кто знает, но когда шли крупные битвы – под Москвой, под Сталинградом, под Курском, – мы атаковали! Еле держась на ногах, мы таким образом вызывали огонь на себя, чтобы удержать немцев здесь, под Ленинградом, не дать им перебросить войска.

Соавтор «Дороги жизни»
Гамлет Владимирович Максапетов

– Когда Гитлеру не удалось с ходу захватить Ленинград, он цинично заявил, что городу придётся умереть голодной смертью. Так оно, наверно, и случилось бы, если… Если была бы у нас другая страна, другой народ. Хотя, нельзя не признать – положение создалось очень трудное. Тогда население Ленинграда составляло три миллиона человек. Добавьте к ним войска, оборонявшие город. Фронту и сражавшемуся Ленинграду нужны были продовольствие, топливо, вооружение, боеприпасы… В блокированный город доставлять всё это по воздуху невозможно было. Кроме того, нужно было эвакуировать в тыл нетрудоспособное население – детей, больных, раненых. Вот тогда в считаные дни на берегу Ладожского озера вырос новый порт и началась перевозка по воде. Руководил всей этой работой член Военного совета Ленинградского фронта адмирал Исаков. Собственно, полная блокада города исчисляется с момента, когда фашисты захватили Шлиссельбург и замкнули кольцо. Было это восьмого сентября. А уже девятого сентября озёрный транспорт доставил в Ленинград первые грузы. Каждый такой рейс был подвигом, потому что бомбили и обстреливали непрерывно. Люди гибли, тонули корабли, но всё же задача выполнялась.

А голод, несмотря на все усилия, уже пробрался в город. Тринадцатого ноября было объявлено о новом сокращении хлебных норм до крайнего минимума; рабочим по 250, а всем остальным – по 125 граммов хлеба в сутки. Ну, о том, какой это был хлеб, писалось много. В те же дни Ладожское озеро замёрзло, оборвалась и эта ниточка, корабли уже доставлять грузы не могли…

Тогда и родилась идея проложить по льду автомобильную трассу. Тут надо сказать, что по военному своему образованию я танкист, учился в бронетанковой академии. Но танков на всех не хватало, и был я с начала войны танкистом в пешем строю. А потом стал автомобилистом и остался им на всю жизнь.

Разведка предложила, как менее опасную, трассу, которую предстояло испытать, между портами Кобона и Осиновец. Сотни грузовиков были собраны на берегу озера, но пока действовать реально не могли, потому что было абсолютно точно подсчитано, что для существования дороги нужен лёд не тоньше двадцати сантиметров или, если пользоваться инженерным языком, двухсот миллиметров. Но расчёт на сильные морозы, которые, казалось, ударили как раз кстати, не оправдался вначале – лёд нарастал чересчур медленно. Что было делать? Ждать? Но ведь все мы знали, что в Ленинграде запасов продовольствия нет, что даже та жестокая норма, которую установили тогда, в середине ноября, не может быть обеспечена, если первые машины не пройдут ещё несколько дней…

Ждать было нельзя. Каждый час – это жизни людей.

22 ноября наша колонна сошла на лёд. Грузовики были полуторатонные, их в просторечии полуторками звали. Дверцы в кабинах были сняты, в каждом кузове были лом, лопата и одно-два бревна. Зачем такие предосторожности – и так будет понятно, если напомнить, что лёд на трассе не достиг ещё и ста миллиметров!

На подножке головной машины, не сходя с неё, ехал майор Василий Антонович Порчунов – командир 389-го автобата. В конце колонны шла «летучка» технической помощи. Мне было приказано обеспечивать связь машин в колонне. А что такое связь в таких условиях? Радио исключалось полностью: немцы тут же засекут, и вся величайшая секретность, с какой готовилась эта операция, полетит к чертям. Исключались и всякие световые сигналы. Придумали целую систему сигналов флажками и выстрелами. А в основном приходилось побегать вдоль колонны, из конца в конец, и так – несколько километров по голому льду, потому что в тот год снег выпал намного позже ударивших морозов. Но время и ситуация нас подгоняли, хотя лёд держал ещё очень плохо – под колёсами то и дело разбегались трещины, словно молнии, выступала на поверхность вода. Всю дорогу под сплошной треск ехали и шли. Одна машина утонула. Всего одна. Но в ней было полтонны муки…

Когда добрались до берега, были измотаны до предела и от усталости, и от огромного нервного напряжения, когда в каждом треске льда ты стараешься угадать: смерть это пришла или ещё поживём. Да, сил уже ни на что, казалось бы, не осталось. Но мысль о том, что весь груз колонны – десятки тонн муки – теперь спасёт жизнь многих сотен, даже тысяч людей, заставляла продолжать свою работу.

Вот так прошёл первый рейс на Дороге жизни. Работа эта длилась сто пятьдесят два дня. Погоды или времени суток для нас не было: туман, метель, мороз – шли и шли машины. Самым опасным считался девятый километр от западного берега, потому что это была самая близкая точка к береговым батареям фашистов и обстреливался этот участок непрерывно. Там и льда-то, по существу, не было, ледяная каша. И вот дорожники в белых маскхалатах клали деревянный настил и поливали его водой. Мороз тогда хорошо работал на нас – вода замерзала очень быстро. А потом – очередное попадание снаряда или воздушный налёт, и снова приходилось делать этот настил. И так несколько раз в сутки. При налётах фашисты старались фугаски сбрасывать тяжёлые, потому что от них лёд раскалывался сильно, льдины переворачивались вместе с людьми, машинами…

Вместе со мной пришёл на Дорогу Ваня Буравлёв, тоже танкист бывший, как и я. Погиб 27 ноября. Осколок бомбы. Погибли лейтенант Вася Быков, московский студент, и Серёжа Круковский – он из Одессы был. Утонули, спасая свои машины с мукой, герой-водитель Кавязин из Кирова и ленинградский таксист Попов. Провалился под лёд Вася Руднев, погибли очень многие, разве можно назвать всех!

Хотя эти данные и известны, но я всё же хочу назвать несколько цифр, чтобы можно было составить представление о масштабах работы. Все машины, которые на трассе работали, суммарный их пробег составил 41 миллион километров! Более чем тысячу раз вокруг земного шара! 360 тысяч тонн грузов в Ленинград перевезено, и свыше полумиллиона ленинградцев и раненых вывезено в тыл. Причём, надо сказать, что никакие цифры не в состоянии показать значение Дороги жизни для осаждённого Ленинграда. Героизм, подвиг, самопожертвование… Всё это было.

Но главным всё же была работа. Смертельно опасная, но работа. У нас ведь даже план был, то есть плановое задание! Да, да! И мы вначале никак не могли его выполнить. Уже результаты нашей работы начали сказываться, уже 25 декабря нормы выдачи хлеба ленинградцам были увеличены, а мы всё никак не могли перевыполнить план. И никто не ссылался на объективные причины – обстрел, бомбёжки, гибель людей. Куда уж объективнее! Но мы чувствовали себя неуютно от сознания, что пока не можем работать лучше. И, наконец, 18 января впервые при плане в две тысячи тонн мы перевезли две тысячи пятьсот. А потом это уже стало нормой. Вплоть до последнего дня…

Последний день был 24 апреля. К этому времени лёд у берегов уже растаял, метров двести от берега была чистая вода. Мы довезли до этой полосы первомайский подарок ленинградцам с Большой земли – лук. Да, обыкновенный репчатый лук! Но он для голодающих, страдающих от авитаминоза людей был нужнее, чем… даже не знаю, с чем можно сравнивать…

Последний этот поход был комбинированным – и на машинах везли, и на лошадях. А когда добрались до воды у берега, до рыхлого льда, то все бойцы и командиры взвалили мешки на плечи и понесли – по пояс в ледяной воде…

9 мая 1942 года был опубликован Указ о награждении орденами и медалями многих работников Дороги жизни. А в июне в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил мне орден Красной Звезды. Это была моя первая боевая награда.

Кстати, с ней косвенно была связана одна история, которая длилась несколько лет и касалась меня, моих близких и одного незнакомого, но тоже очень близкого мне человека.

Когда девятого мая… Кстати, обратили внимание? Девятого мая! Но только на целых три года войны раньше. Так вот, когда был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР, в нашей части организовали митинг. Большое начальство приехало, даже фронтовой оркестр прибыл, а солисткой в нём была Клавдия Шульженко! Очень её в войсках любили, и её приезд был для нас тоже как награда. Концерт прошёл в большой штабной землянке, и хлопали мы столько, что руки болели… А на следующий день Политуправление фронта прислало к нам художника с заданием сделать портреты всех бойцов и командиров, награждённых орденами. Было нас, награждённых, всего пятеро, так что справился художник очень быстро, и вскоре пять портретов – довольно большие были, 100 на 60, на холсте, гуашью – были выставлены на поляне под соснами, а сверху повесили красное полотнище с надписью «Герои Дороги жизни».

Но недолго они там красовались. Неожиданно (а на войне всё неожиданно!) подняли нашу часть по тревоге – перебрасывали нас через Москву в Сталинград, это, конечно, узнали мы позже, – только и успели мы нехитрые свои пожитки схватить. Так и остались портреты в лесу рядом с брошенными землянками, которые уже никто не маскировал. Эту деталь я специально подчёркиваю, чтоб показать, как хорошо мы маскировались. Ведь не успели мы сняться с места, фашистские асы сразу же заметили (а до этого летали мимо!) «новый» объект. Налёт был, видимо, страшной силы, от бывшего нашего расположения только щепки остались…

Вот сейчас вы думаете: и чего этот Максапетов фантазирует, он же не мог всего этого видеть! Но не спешите. Да, я, конечно, ничего этого не видел. Но вот тут и начинается совсем необычный сюжет.

Спустя некоторое время шёл по лесу раненый солдат. И фамилия его была – Кикнадзе. Дошёл он до разбомбленных землянок и понял по количеству воронок, что живым отсюда не мог уйти никто. Пожалел про себя погибших, но ничего не поделаешь, – на войне как на войне, надо идти. И вот тут он заметил на земле чудом уцелевший портрет и транспарант с надписью про героев. А на портрете моём звание видно моё, ещё не очень высокое, и написаны фамилия, имя и отчество. Уж не знаю, по какому порыву чувств, но взял Кикнадзе этот мой портрет, сложил его и сунул в вещмешок. И пошёл портрет по дорогам войны. Но потом Кикнадзе был ещё раз ранен, на этот раз тяжело, почти год скитался по госпиталям. В конце концов списали его подчистую. И одно из первых дел, которым он занялся, прибыв в родной Тбилиси, стал поиск моих родных.

Я не знаю, может, помогли в этом мои необычные имя и фамилия, то ли нашлись в очередном военкомате, куда посылал он запросы, отзывчивые люди, но он всего несколько месяцев спустя нашёл наш дом и мою маму. Достал портрет, который к тому времени он уже аккуратно вычистил и вставил в рамку, и спросил: не ваш ли это сын? Когда мама обняла портрет со слезами, когда усадили Кикнадзе за стол, он рассказал, что я герой и что я погиб. Стал рассказывать о том, как он нашёл портрет и какая картина была вокруг.

А мама вся трясётся, сказать ничего не может, потому что незадолго до того написал я ей из-под Сталинграда и даже фотографию прислал. И вот она, волнуясь, выложила всё это перед Кикнадзе на стол. Сверили даты, и недоразумение рассеялось.

Я, конечно, понимаю радость всех наших родственников, собравшихся в доме и устроивших возможное по тем временам пиршество. Я понимаю, что Кикнадзе буквально силком заставили погостить несколько дней. Но одного я понять не могу: как столько взрослых, умных людей не догадались взять адрес моего неизвестного мне брата… А может, взяли, а потом затерялся он, и после не могли мне в том признаться?

Письмо от матери о Кикнадзе и о портрете я получил уже на Курской дуге, под Прохоровкой.

Когда после семилетнего отсутствия в октябре 1945 года я вернулся домой, я поехал в Тбилиси. Знал только, что Кикнадзе был родом из этого города, что звали его Вахтангом, что хромал он на раненую ногу, ходить ему было нелегко. Пробыл я в Тбилиси несколько дней, много разных инстанций обошёл, но сделать то, что сделал Кикнадзе – в незнакомом городе найти человека только по инициалам и фамилии, – я так и не сумел. Не вернул долг замечательному человеку.

А портрет…Эту работу неизвестного мне художника я храню всю жизнь. Смотрю частенько на него и вспоминаю дни своей страшной и прекрасной молодости…

Когда мы были молодые
Серафима Николаевна Коптяева
Александр Фёдорович Ермаков

С членами этой семьи мы разговаривали в маленькой квартирке, расположенной в самом обыкновенном спальном районе. Члены семьи – Серафима Николаевна и её муж Александр Фёдорович. С ними же рядышком – кот, полуослепший любимец, которому умные и добрые современные ребята из этого же подъезда выжгли сигаретой глаз и, видимо, получили от этого удовольствие.

Мы говорили о житье-бытье хозяев, обо всей их долгой жизни. Оба они – фронтовики, по обоим война прокатилась тяжеленным колесом. Симочка-Сима-Серафима, смешливая большеглазая девочка, жила до войны в Ленинграде.

– Нас с первых дней войны – девчонок-то – повели в Дом культуры районный. Стали мы заниматься на шестимесячных курсах медсестёр. Были мы на казарменном положении. А это значило, что учили нас без передышки, даже посмотреть по сторонам, как говорится, не было возможности. Вообще-то, хотя в памяти многое сохранилось, сама себя ловлю на том, что нет в голове связной, последовательной картины. Вспоминаются отдельные эпизоды. Хотя, может быть, из этих осколков и складывается мозаика?

26 августа сгорели Бабаевские склады. Поразило то, что сахар горел синим огнём.

Выдали карточки. У меня карточка учащегося – 125 граммов в день. Это хлеба. Больше ничего. Папе дали рабочую карточку. Мачехе моей – иждивенческую.

По тревогам мы выезжали с носилками туда, где были завалы от разорвавшейся бомбы или снаряда. Раскапывали людей, оказывали им первую помощь и отвозили в больницы своего Володарского района.

Отца в армию не взяли, он уже в возрасте был, назначили его в отряд МПВО – местной противовоздушной обороны. Вскоре он умер. Попросил мачеху, чтобы дала ему кипятку – запить аспирин. Она вместо воды дала столярного клея, который размачивала тоже в печке. А я как раз дома была – отпустили домой помыться. Папа, когда отпил, ещё сказал, что вода что-то солёная. А утром умер – всё там у него склеилось.

– Так ведь это похоже на убийство!

– Может быть. Скорее всего, это так, она от папы избавилась. Но кто в те дни проверял? Кому это было нужно? Поплакала я, зашили мы его в простыни, положили на санки, наняли дворника за продуктовые карточки – папину и мою, мачеха свою не дала, – отвезли на Волково кладбище и закопали в снег. В землю зарывать сил ни у кого не было.

Меня перевели в больницу на Щемиловку. Раньше там содержали психбольных. Теперь там были одни дистрофики. Может быть, это и были психбольные. Наверно, так и было. И наверно, на них какие-то продукты полагались. Но их не кормили ничем, и они умирали один за другим. Приходим утром, а там сразу несколько трупов. Мы их стаскивали в сарай. Мягкие места у трупов всегда были вырезаны…

Я сама, видите, какая. Ростом не удалась. А тогда веса во мне уже не осталось никакого, я уже не могла ходить, стала падать на ходу. Много раз ко мне лезли. Упадёшь – к тебе сразу кто-то подойдёт, начнёт обыскивать, искали хлебные карточки, которых у меня тогда уже не было. А то и просто подходили. Не сопротивлялась. Много ли мне надо? Обшарят, столкнут в снег и уйдут. Сил не было никаких, пила я в ту пору только солёную воду, превращаясь уже окончательно в дистрофика. Но ещё ходила кое-как, надо было ходить; остановиться – значит, сразу же умереть. А потом наступил момент, когда я едва добралась до дома. Вся опухла, ноги – брёвна стеклянные…

Мачеха буквально выгнала меня из дома. Дала мне котомку за плечи и спровадила. Адрес, куда я могла ещё пойти, был – две тётки мои. Я до тёти Мани всё-таки дошла, а она, оказывается, давно умерла. И сестра её тоже умерла. Больше мне идти было некуда.

И я решила побороться за свою жизнь. Пошла на Финляндский вокзал. В то время эвакуировались дети из ФЗУ. Фэзэушники садились в вагоны, и я решила втереться к ним, даже в вагон просочилась, но… Вывели меня из вагона, как «чужеродный элемент». А «элемент» уже с ума сходит от голода, от потери сил, слёзы текут, и предлагает «элемент» самое ценное, что было с собой, – платье. Предлагает проводнице в качестве платы за собственную жизнь. И она эту плату взяла!

Когда приехали к Ладожскому озеру, там всех нас пересадили в кузова машин грузовых, прикрыли одеялами, и мы поехали по льду. Потом стали рваться снаряды. Машина остановилась. Тут взрывы кругом, а водитель, не поверите, не торопясь похаживает вокруг, пинает ногами колёса да ещё нас успокаивает, мол, лежите спокойно, всё нормально будет, поедем до берега, где уже поезд стоит, погрузитесь и поедете в Вологду.

Так и получилось. Машина подошла прямо к вагонам товарным. Я залезла на нары. И уснула мгновенно. Как провалилась.

Очнулась от голоса. Звучал он странно, мне показалось, будто из-под земли. Рядом какая-то женщина или девочка говорила кому-то:

– Позови санитара, а то она уж сколько времени не встаёт, поди уж умерла.

Я только попыталась сказать, что я живая, но опять провалилась в чёрную яму.

Очнулась я в больнице. Открыла глаза и увидела взгляд мальчика, который лежал на соседней койке. Он тоже заметил, что я очнулась, глаза обрадовались, он закричал:

– Проснулась! Проснулась она!

Стали меня кормить манной кашей. Она была специально жидкая, и её наливали в чайник для удобства. Я чуть у чайника носик не откусила, а сестра медицинская плачет и говорит:

– Ну, потерпи, потерпи, милая! Нельзя тебе сразу есть! Умрёшь, девочка!

Через несколько дней стали кормить ложкой. Сама стала есть только через месяц. К тому времени вскрылась кое-где Сухона-река. Меня отпустили, и я пошагала по санному пути.

Где-то догнали меня сани. Дед спросил, куда я иду. Сказала, что в Нюксенский район, к папе на родину. Он сказал, что навигация ещё не открылась по всей реке, а туда надо только пароходом. Придётся подождать, по рыхлому снегу и льду ходить и ездить опасно.

Привёз он меня к себе домой. Легла я на русскую печку и опять отключилась дня на три, а то и больше. Опять очнулась. На этот раз голая, в самой печи русской, на соломе. Женщина поливает тёплой водой, моет меня да приговаривает:

– Будешь ты у меня чистой, так и поправишься быстро.

И всё в памяти как картинки, как обрывки киноленты… Пошли пароходы, весна уже, а я и не видела её. Когда вывели на улицу, чтоб посадить на пароход, я даже задохнулась от весеннего воздуха.

…И вот деревня Озерки Нюксенского района Вологодской области. Наконец-то тихая пристань? Да нет… Взошла в дом дяди. Дальше сеней не пустили. Дядя в армии, этого можно было ожидать, но от тёти я не ждала такой встречи после того, как помогали мне совсем чужие люди. И поймите меня правильно – я ведь ничего не просила, не навязывалась. Более того – я же видела, что у тётки трое детей, один совсем маленький, в люльке качался, да ещё старуха-мать. Ребятишки бегают, просят картошки – поесть, а тут как снег на голову лишний рот, лишняя забота. Это я всё увидела и поняла, что мои надежды рухнули в одну минуту. Но хоть слово-то доброе! Хоть кипяточку дай! И детей обделила из-за меня – не стала на стол накрывать, вдруг картошки попрошу…

Вышла я и пошла по деревне – без цели, без адреса, без надежды. А вести-то по деревне – куда там телеграфу! Моментально все узнали, как встретили родственницу из блокадного Ленинграда. Не успела пройти несколько домов, как бригадирша выскочила на улицу, повела к себе, а на столе – чугун картошки дымится! И детей не меньше, а сели за стол все вместе…

Недолго я там пробыла. Прикрепили меня к магазину за две версты за хлебом ходить. А есть хотелось непрерывно после голода, это как психическое заболевание. На неделю получу – за два дня съем. Что было бы дальше – не знаю, если бы не очередной набор – на войну. Там всё решалось по количеству человек, поэтому меня вставили в списки, а одну девку здоровую оставили дома. Врачи меня не хотели даже брать, говорили:

– Да она даже до фронта не доедет – вся опухшая и ноги в экземе!

Надоело мне это всё, сказала:

– Считайте, что иду добровольно. А жить буду.

Зачислили меня в 24-ю армию, в один из санотделов. И поехали мы в самое тихое на тот момент на земле место – под Сталинград…

Тяжёлая, долгая пауза упала в комнату, где пахло лекарствами, висела на стене репродукция с иконы Богоматери, а на фотографии – они в том далёком послевоенном году. «когда мы были молодые, когда мы были молодые и чушь прекрасную несли, фонтаны били голубые, и розы красные росли»… На кровати лежали удостоверения к наградам – орденам, медалям. Их много на двоих. Лежат вместе, и какая книжечка чья – не разберёшь. Да и зачем?

Я нарушаю тишину, чтобы переключить хозяев на другие, может быть, не такие тяжёлые воспоминания.

– Александр Фёдорович, а для вас война как начиналась?

– Как для любого командира Красной Армии. К началу войны я уже окончил училище, стал артиллеристом, служил. Война началась так, что о первых днях и вспоминать не хочется – отступление, окружение, плен…

– Вы и в плену были?

– Был. Два дня. Подо Ржевом нас прижали крепко, пришлось уходить мелкими группами. Ну, насчёт пушек мы меры приняли. Вляпались к немцам неожиданно: прямо натолкнулись нос к носу. Загнали нас в сарай, кого поймают – всех туда. Через день вывели и повели куда-то. В подходящем месте переглянулись мы с товарищами: рванём? Рванём!

Ну и рванули… Мне эти собаки и стрельба в спину до сих пор снятся. Почему-то особенно были страшны собаки. Не потому, что не управился бы с двумя-тремя, нет! Я тогда вполне мог передавить их, здоровенный был, но ведь порвут же, кровь вся уйдёт, пока справишься. Кабы они одни были, так вроде ничего, а за ними же солдаты немецкие, тут же ослабевшего скрутят…

В общем, уходили мы долго, до самой ночи глубокой. Нас трое было. Один выбился из сил, лёг под стожок: идите, я вас догоню. Успели до опушки дойти, смотрим: с другой стороны поляны немцы идут, собаки впереди, и наш… ну, не товарищ, а собрат по несчастью идёт к ним с поднятыми руками… С одной стороны – струсил вроде, а с другой – он нам жизнь спас, подарил нам пару минут. Собаки на него набросились…

Потом за нами гонка продолжалась. Нагоняют овчарки. И тут, наконец, повезло – озеро там было такое вытянутое, а на нём островок маленький, заросший осокой, камышом. Ничего не оставалось нам, как кинуться к этому островку. Мы переплыли, затаились. Собаки погавкали-погавкали на берегу, эти тоже вышли, пару очередей выпустили наобум, но в воду не пошли, повернули назад.

Выждали мы ещё немного и поплыли на другой берег. Не успели выйти, ещё вода стекала, ещё и оглядеться не успели, а уже слышим: «Стой! Кто такие?» Ну, наконец! Наши. «Из окружения», – отвечаем. «Выходи!»

Вышли. Потом повели нас в штаб. Он на берегу речки стоял. Оказалось, это Москва-река. Вот куда добрались! Мы-то к военному времени ещё не привыкли, порядков заведённых ещё не знали. Думали: придём к своим, а нам, мол, садись, браток, поешь чуток, выпей глоток… Документы выправят, на довольствие поставят, направят в часть. Наивные представления. Во-первых, дежурный сразу сказал: «Нет, я эти вопросы решать не могу, надо разбудить начальника». Приходит начальник штаба с ухмылочкой, в которой чувствуется брезгливость: «Эй, колхознички! Прибыли?» Я говорю: «Да, товарищ майор, прибыли. Только не дай вам бог в том колхозе побывать. Мы из окружения. Офицеры».

Ну, хорошо – ума у человека хватило: