Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Из жизни контрразведчика
Борис Александрович Карасёв

– Борис Александрович, когда знакомишься с вашими документами, сразу отмечаешь для себя: сложный фронтовой путь. Доброволец с октября 1941 года, участник обороны Москвы, сражение на Курской дуге. Потом по разным фронтам: Центральный, Калининский, 2-й Украинский… А ещё я знаю, что начиная примерно с середины войны вы «переквалифицировались»…

– Да, в 1943 году я окончил школу военной контрразведки. И после окончания сразу был направлен на самый, пожалуй, сложный участок «полевой» контрразведки. Дело в том, что к тому времени уже началось освобождение Западной Украины частями Красной Армии. А как известно, вся эта территория входила в зону особых интересов украинских националистов, которые состояли на службе гитлеровцев. Сегодня эти недобитки и их потомки пытаются себя обелить, представляя свою деятельность как борьбу с советской властью и сталинизмом в интересах украинского народа. А, по сути дела, это были самые лютые палачи своего народа, старавшиеся, и не без успеха, перещеголять фашистов в зверствах по отношению к населению своего же края.

И вот на освобождённой территории происходило точь-в-точь то, что происходило недавно на Кавказе: земля нашпигована оружием, тайниками, так называемыми «схронами»; банды в лесах, банды в горах, убийства украинцев, занявшихся обустройством мирной жизни, убийства всех, кто помогал им в этом; запугивание населения, нападения на воинские части, следующие на фронт, взрывы на железных дорогах и шоссе – вот что такое была в те дни Западная Украина.

– И всё это – в тылу наступающих войск!

– Да. Продолжаться так не должно было. Хотя… Продолжалось долго. Уже после Победы пограничники и НКВД (потом МВД) продолжали ликвидировать одиночек и небольшие группы «украинской национальной армии», созданной фашистами. А называли их все «бандеровцами», производя это слово не от фамилии Степана Бандеры, гитлеровского прихвостня, рвавшегося к власти на Украине, а от слова «бандит», что гораздо более соответствовало истине.

В общем, направили меня к уже восстановленной западной границе, в Дрогобычскую область, которая только что была освобождена Красной Армией. Там размещался так называемый проверочно-фильтрационный пункт НКВД СССР, в функции которого входила проверка людей, которые прибывали к нам после освобождения территорий. Конечно, в большинстве это были люди, угнанные с нашей земли в рабство. Но среди них могли прятаться (и прятались!) разведчики, немецкие прислужники, которые прикидывались овечками, просто предатели, доносившие немцам на своих, и так далее. Так что для разведчиков там, сами понимаете, работы было очень много. Это и создание агентурной сети, это и сбор информации, это, кстати, и многочисленные боевые стычки. Допросы, допросы, бесконечные допросы, когда среди нормальных, честных людей надо почувствовать присутствие твоего «клиента». Помните книгу Богомолова «Момент истины, или В августе сорок четвёртого»? Там герой, смершевец, листает документы и одновременно строит сложнейшие логические заключения. До чего же похоже на то, как мы работали! Всё время где-то в подсознании сидит мысль о возможной ошибке. С одной стороны, можешь недоверием обидеть честного человека. А с другой – можешь упустить хитрого зверя…

Я однажды чуть не погиб из-за чьего-то упущения…

Нам частенько приходилось внедрять агентов в банды. Пришёл и мой черёд. Получил я задание – внедриться в банду бандеровцев. Цель, естественно, разведка, но было и ещё одно обстоятельство. Получили мы агентурные сведения, что в эту банду должен прибыть представитель Центрального Украинского провода (так назывался он), в задачи которого входила прежде всего корректировка, координация и формирование отрядов, националистических банд на всей территории Западной Украины. Впрочем, и на территории «основной» Украины тоже. Это был, так сказать, визит бандеровского генерала с инспекцией и с организацией сопротивления на самом высшем уровне. И уж, конечно, его надо было брать.

– Борис Александрович, насколько известно, хоть этот «провод» и назывался «Центральным» и «Украинским», но находился он в Берлине, и руководили этим «проводом» гитлеровцы.

– Совершенно верно. Внедрение прошло успешно. Недаром наши разрабатывали самую убедительную «легенду». Нам поверили (я был не один), и всё шло хорошо.

В один из дней пошло какое-то оживление, чувствовалось, что назревает прибытие сановного бандита. И как раз в этот момент случилось то, как назло, что никак не должно было случиться. Однако случилось.

Дело в том, что незадолго до задания допрашивал я командира одного из разгромленных отрядов. Удалось мне его «расколоть», а дальше, как обычно после следствия, передали мы его по назначению. А он во время одной из милицейских перевозок сбежал. Может, даже и с милицейской помощью, были и там пособники… Короче говоря, объявился он в отряде, где я числился соратником Бандеры.

Узнал он меня сразу, я-то тоже узнал его, но какое-то время он ещё приглядывался, и в какой-то степени эта пауза помогла мне собраться, переложить поближе нож, потому что другого оружия у меня в тот момент не было. Вы знаете, о чём я думал? О том, что вляпался? О чьей-то глупости или преступлении? Нет. Думал я о том, что операция сорвалась, что «генерала» теперь не достать. Наших людей тогда в отряде не было, я оказался один на один со своей удачей или неудачей.

Он сказал что-то одному, другому. Потом бросился на меня. Это была драка насмерть. Я не успел ещё двинуться, меня ударили сзади чем-то, наверное, прикладом. Контуженный, я всё-таки успел достать бандита ножом, потом второго, третьего… Потом был удар по голове – и темнота.

Очнулся я только тогда, когда нашли меня пограничники. Они уже находились неподалёку и только ждали сигнала. Услышав шум в расположении банды, двинулись вперёд. Но время-то для меня шло на секунды, и бандеровцы ещё успели поиздеваться надо мной. Поскольку я был без сознания, завалили хворостом, чтобы поджечь. Не успели. Но я до того был изранен, что еле выходили в больнице. Почему-то особенно ноги пострадали, стоять не мог совершенно… Вот такой был провал. Хотя отряд был разгромлен, предполагавшийся посланник так и не «приплыл» к нам в руки.

– Но не только же провалы были? Наверно, и удачные операции проводились?

– Конечно. И немало. Однажды мы узнали, что к границе со стороны Польши пробирается многотысячный отряд бандеровцев и власовцев. Цель у них была – прорвать заслон пограничников и идти дальше по Западной Украине. Такой вот рейд, который мог продолжаться и по всей Украине.

Был сколочен небольшой манёвренный отряд – четыреста человек. Подготовились мы хорошо – противник серьёзный и числом в несколько раз нас превосходил. Но всё было организовано правильно: пограничники, не вступая в бой, пропустили колонну на нашу территорию, где встретили бандитов мы.

– Вы по военной профессии пулемётчик. С пулемётом были?

– Нет. С автоматом, гранатами, как обычно. По сути дела, бой шёл на уничтожение этого отряда. Много их там полегло, хотя часть прорвалась в глубь нашей территории. Прорывались ночью, в одной из деревень. Тут уж били, как говорится, не глядя ни на что. Небольшая группа соединилась потом с одной из банд, они не принимали бой и уходили всё глубже и глубже. Мы уже занялись другими делами, а пограничники гоняли этих бандеровцев до полного уничтожения.

О потерянной дивизии и о многом другом
Николай Александрович Антипин

– Привезли меня в действующую армию в 1943 году. И вот с января я учился в совершенно неожиданном учебном заведении очень уж закрытого типа. Называлось это всё Горьковской радиотехнической школой ОСНАЗ. И готовили нас в этой школе для радиоперехвата немецких радиостанций. Для этого школа и была предназначена. Честно говоря, я тогда не очень представлял значение связи в войсках, но прошло короткое время…

– Вас отправили на фронт. Когда?

– Да в том же сорок третьем. На Третий Белорусский фронт я попал, будучи уже подготовленным радистом. В радиодивизионе ОСНАЗ номер 73 411 поставили меня на радиостанцию, и началась моя невидимая для многих работа.

– По оснащению современными средствами связи и управления войсками наша армия только сейчас ликвидировала отставание от уровня потенциальных противников. Ещё недавно зачастую даже террористы имели многое из того, чего не было в массовом порядке в нашей армии. Я подчёркиваю – в массовом порядке, отдельные экземпляры погоды не делают. И это всё при том, что сейчас связь и управление войсками считаются основой основ военной доктрины. А каково же было положение тогда, перед войной, в начале её? Радиоперехват, радиостанции какую роль играли тогда?

– А в вашем вопросе кроется ответ. Когда мы готовились к обороне, то лучшие образцы оружия уже были разработаны, ещё до войны. Знаменитая БМ-13, «катюша», была испытана в полевых условиях ещё в 1939 году, а 21 июня 1941 года, за день до начала войны, было принято решение о запуске установки в серийное производство!

А вот что касается средств связи… Уже в сорок третьем году, когда я попал на фронт, я своими неопытными мозгами пришёл к выводу, что главную роль в успехах немцев в начале войны сыграло именно отсутствие у нас надлежащего уровня связи. Ведь если бы связь была разветвлённая, скольких бед можно было бы избежать! Армейские радиостанции были засечены немцами ещё до войны, они уже располагали всеми данными об их расположении, и, естественно, все эти станции наравне с аэродромами и так далее стали одними из главных целей для люфтваффе и были разбомблены везде, куда долетали немецкие самолёты. Уцелели те, кто быстро сменил дислокацию. Это об армейских. Дивизионных, полковых радиостанций у нас практически не было, была только проволочная связь.

– И первый же удар нарушил управление войсками…

– Трагически погибший командующий Западным особым военным округом генерал Павлов Дмитрий Григорьевич, Герой Советского Союза, стал жертвой именно этих обстоятельств, нашей неготовности именно в этой области…

Маленькое отступление от рассказа Николая Антипина. О генерале Павлове, легендарном военачальнике, который попал в жернова, к сожалению, не только тех обстоятельств, о которых говорил Николай Александрович.

Для тех, кто забыл или просто не знал этого, я вкратце расскажу то, что узнал, работая над циклом телепередач об истории Великой Отечественной войны. Дмитрий Павлов, выходец из бедной семьи, имел за плечами всего два класса церковно-приходской школы, когда благодаря своему упорству и природному уму ему удалось экстерном сдать экзамены за четыре класса гимназии. Он всю жизнь учился, постигая науку, прошёл две войны и один крупный конфликт – на КВЖД, – и стал из рядового солдата Первой мировой крупным военачальником.

Кроме упомянутых достоинств, Павлов имел (один из немногих) опыт войны с фашизмом и немецким оружием. Произошло это в Испании, куда Павлов был направлен советником, а фактически командующим танковыми войсками республиканцев. Танки «генерала Пипы» или «де Пабло» (под этими именами знали Павлова интернационалисты-антифашисты, под этими именами он фигурировал в репортажах Эрнеста Хемингуэя, Михаила Кольцова и других журналистов мира) громили немецкие танки очень успешно. Именно немецкие, потому что практически всё своё тяжёлое вооружение фашистская Германия испытывала на испанском полигоне. Вот тогда-то Павлов стал Героем Советского Союза. Тогда Героев было так мало, что все знали их по именам, как знали много лет спустя первых космонавтов. Кстати, высокое звание ему было присвоено и за выполнение операций разведывательного характера. В частности, он вывез из Испании образцы немецкой военной техники, и создатели танка А-20, впоследствии знаменитой «тридцатьчетвёрки», имели возможность сравнивать, доводить, совершенствовать своё детище. Так что Дмитрий Григорьевич причастен в какой-то мере и к созданию лучшего танка Второй мировой войны. Тогда же, после Испании, Павлов наглядно убедился в ошибочности наступательной доктрины Сталина. На штабных учениях ему пришлось «воевать» против Жукова, «командовавшего» «западными». Павлов проиграл не таланту Георгия Константиновича, а потому, что ему было приказано следовать идее Сталина: «Бить врага на его территории». Даже назначение Павлова командующим Западным особым военным округом мало что изменило в условиях, когда любая подготовка к обороне приравнивалась к паникёрству и трусости. Можно было что-то предпринять, что-то успеть, но всё это требовало принципиального решения Верховного Главнокомандующего, а Сталин упорно не верил в близкую возможность войны и верил в надёжность договора с Гитлером. А из Москвы постоянно шли распоряжения: не поддаваться на провокации.

Удар гитлеровцев был страшен не только из-за внезапности, не только из-за перевеса сил. Сплелось в клубок множество причин: технических, политических, военных… Тысячи солдат, только что призванных, не умевших ещё не только воевать, но и держать в руках винтовку, попадали, как правило, в плен. Тысячи других солдат сдавались в плен сами, вспоминая раскулачивание и голод тридцатых годов. Ещё тысячам солдат отрезали отступление, они честно стояли насмерть и погибали… Многие тысячи солдат давали отпор и уходили из окружения… В этой мясорубке генерал Павлов потерял управление войсками. Такое, наверно, могло быть с любым командующим. Но в течение двух суток Ставка не имела с ним связи, а Павлов был на направлении главного удара. И поскольку в верхах не верили, что мы можем проигрывать более сильному противнику, двухдневное молчание было приравнено к измене, предательству. Павлов и группа командиров, несмотря на то, что они уже сумели одолеть сумбур первых дней, были арестованы. Уже 16 июля в войсках читали приказ Верховного о случаях трусости, измены и предательства. Нужна была страшная жертва. И она была принесена. Свершилась одна из чудовищных несправедливостей ХХ века. Дмитрий Григорьевич Павлов был полностью реабилитирован посмертно в 1957 году.

Так что связь и управление, конечно, сыграли роль в судьбе Павлова, но причин было очень много.

– А вот если вы помните воспоминания Жукова о том, как он искал штаб Будённого на Западном фронте… И не мог найти. И такое положение было везде. Вот в каком положении была у нас радиосвязь. На самолётах, на танках радио не было, между подразделениями связь была какая угодно, только не радио: посыльные на лошадях, редко на мотоциклах; руками махали командиры, высунувшись из танка, указывали направление; а в авиации целая система условных знаков, самолёты крыльями покачивали, чуть ли не подмигивали… Голубей с записочками посылали! На землю с самолётов вымпелы сбрасывали… Такая связь…

Только в 1943 году, на моей памяти, были радиостанции РСБ, которые ставили на истребители, на Илы, на танки…

– Ну, к тому времени, как вы попали на фронт, уже положение налаживалось. Вы сами говорите – сразу начальником радиостанции вас сделали. Вот об этом давайте поподробнее поговорим. Какая перед вами ставилась задача?

– Задача, если по-простому объяснить, выглядела так: нашему фронту (и любому – тоже!) желательно знать заранее, до боевых действий, кто стоит там, напротив. Кроме армии, нужно знать про дивизии и полки, сколько их, какими средствами располагают и так далее. Когда твёрдо знаешь, строить планы легче. Кроме того, если наш штаб узнает, например. что к противнику подошли две новые дивизии, жди, значит, активных действий… Короче, разведка. И вести её можно многими способами. Самый известный по книгам, по кино – это переход через линию фронта группой разведчиков, рейд по тылам противника, сбор информации, пленение «языка»… А мы фактически занимались тем же самым, но только не переходя линию фронта.

– Как? Радиослежение?

– Да. На определённом участке фронта мы вели непрерывное наблюдение за радиоэфиром, и нам даже не нужно было знать содержание передач, хотя это и фиксировалось, расшифровывалось…

Сам факт выхода в эфир той или иной радиостанции означал, что данная дивизия, например, никуда не делась, что она стоит на месте. А каждая дивизия немецкая имела ежедневную связь со своими полками.

– А вы ничего не могли перепутать?

– Исключено. У каждого радиста свой почерк, у каждого радиопередатчика – свой голос. И вот мы их принимали, пеленговали и подтверждали нашему командованию, разведотделу фронта, что эти части стоят перед нами, не движутся, не перебазируются. Уже хотя бы для такого подтверждения не надо было посылать разведчиков и брать «языка».

– А если бы немцы затеяли какую-то радиоигру? Вы почувствовали бы подвох?

– Из истории нашего фронта известен случай, когда целая армия немецкая – девятая армия – снялась, оставив на месте все свои радиостанции. С собой они взяли другие рации, а старые продолжали имитировать присутствие армии по месту прежней дислокации. Спустя некоторое время армия неожиданно для всех оказалась на Курской дуге.

– То есть немцы переиграли наших?

– Да, это было. Лично у меня был не такой случай. Тогда я, как начальник радиостанции, и ещё пять человек радистов брали одну из дивизий немецких, я её номер всю жизнь помню – 14-я пехотная дивизия. Работа шла, как обычно, мы подтверждали, что она, эта часть, положим, 30 мая находится на том же участке фронта, как и прежде. Но уже на следующий день мы не обнаружили эту дивизию! Она пропала из эфира! Мы все короткие волны буквально перерыли, весь диапазон. Нет дивизии – и всё. Найти не можем.

– Ну, я представляю, как на вас начальство обрушилось. Целую дивизию потерять!

– Начальство, а конкретно – полковник Снегирёв, выразило нам недоверие. А это дело страшное – ещё один прокол, и прямая дорога в штрафники. Но обидней всего было, когда Снегирёв с довольно кислой миной на лице бросил:

– Да вы просто профессионально не подготовлены к такой работе!

В общем, время шло, дивизия не обнаруживалась, сроки наступления пришли, а мы не знаем, где она. Сейчас сказали бы: в чёрной дыре, исчезла… А ведь немецкие дивизии были вдвое больше наших, если она неожиданно где-то обнаружится, то может доставить большие неприятности. Ходили мы, как побитые. В июне началось наступление, немцы были разбиты в Белоруссии, откатывались на запад. Мы со своими машинами тоже быстро продвигались за фронтом. Лето, жарко. Все деревни разбиты, сожжены… И вдруг на пути, к нашему удивлению, стоит село Сенно-Богушевского района Витебской области. Неразбитое, опрятное. Озеро там было. Мы, конечно, в воду. А в это время вели пленных из-под Витебска.

Надо сказать, что не из простого любопытства мы всегда вылавливали пленных радистов, у них можно было выудить ценную информацию. Так и на этот раз – к переводчице: кто такие, нет ли радистов? Оказалось, есть, к нашей радости. Ну, оформили мы расписку, нам его дали. Смотрим, – а ему на глазах наших всё хуже и хуже становится, настроение падает совсем. Оказывается, посмотрел он на нас, а погоны у нас чёрные, технические войска, и подумал, что мы что-то вроде гестапо.

Оказался он из 299-й пехотной дивизии, но попал в неё всего три месяца назад. До этого дали ему отпуск, он уехал, а когда вернулся, его дивизии не было на месте, и прикрепили его к другой.

– А прежде какая дивизия была?

– 14-я.

Я аж дрожу от напряжения и как бы между прочим спрашиваю:

– А куда это ваша дивизия делась?

– Ушла на подавление партизан.

Ну, тут мы стали допрашивать уже основательно. Вначале он не отвечал ничего. Сломался только тогда, когда принесли ему радиограммы, которые он же и передавал. Он не верил глазам своим, не верил, что мы уже оснастились, что умело ведём перехват и радиоразведку. Увидел радиограммы свои и поник: «Я всё вам расскажу».

Но самое главное, что нас интересовало, – почему мы не слышали дивизию.

А пленный отвечает:

– Потому что она работала на УКВ.

Вот тогда всё стало на свои места. Эти волны распространялись на 30–35 километров, а дивизия ушла далеко, мы не могли их принимать!

– Этот день вам наверняка запомнился на всю жизнь. Вы реабилитировались!

– Да, полковник Снегирёв сам приехал к нам, извинился …

– Ну, если судить по вашим наградам, то немало полезного вам ещё удалось сделать до конца войны!

– Наверно. По крайней мере, перед другими не стыдно.

Вот такое кино
Василий Павлович Самодуров

Когда мы познакомились, было ему около восьмидесяти лет, но, несмотря на это, был он строен и подвижен. Разговор у нас шёл в видеотеке телерадиокомпании. На Самодурове был офицерский китель, весь увешанный наградами, сам Василий Павлович был подтянут, сед и улыбчив, тридцать с лишним лет службы в армии чувствовались во всём его облике, и это впечатление ничуть не портил неуставной синий галстук на военной форме.

Василий Павлович с интересом оглядывался и обо всём расспрашивал:

– А здесь у вас что?

– Храним наши прошедшие передачи и фильмы для повторных показов, для истории.

– А художественные фильмы есть?

– Ну как же! Вот эти полки – кино. Кстати, очень много здесь фильмов о войне. Вы, как фронтовик, наверно, любите эти ленты?

Самодуров задумался, потом, после долгой паузы, стал говорить – медленно, взвешивая каждое слово, а потом разогреваясь всё больше.

– Неожиданный для меня вопрос, знаете ли… С одной стороны, у нас множество правдивых фильмов о войне. И я их люблю, конечно. Но терпеть не могу, когда большая правда этого кино портится иногда неточностями, фальшью, просто враньём… Ну, как бы это объяснить? Вот сегодня все видели американские фильмы, где бравые американские солдаты и супершпионы лихо расправляются с советскими или российскими солдатами, офицерами, представителями «империи зла». Я сейчас не говорю о подлости тех ваших коллег, которые тиражируют эту пропагандистскую ложь на всю страну. Я говорю о тех киномелочах, которые бросаются в глаза каждому в России: когда русские персонажи по-русски говорят с акцентом (будто нельзя было найти в Америке русских актёров или хотя бы озвучить реплики правильно!) или лампасы генеральские в полтора раза шире, чем оно было и есть на самом деле, или фуражки каких-то немыслимых размеров … Ну и так далее. Такой мелочовки в каждом фильме, где изображают нас, огромное количество. Это не небрежность режиссёра, а пренебрежение к нам, советским, русским людям. Это пример лжи большой, усугублённой мелкой ложью.

А наше кино… Когда речь идёт о большом: о правде, об идее, тут слов нет – всё верно. Верно и то, что наши режиссёры точнее в своих лентах даже в изображении противника. У нас в кино немец настоящий, реальный, не говоря уже о наших солдатах. И всё же… То и дело проскакивает неправда. То четыре ордена Славы на груди, когда их могло быть только три, то ещё какая-нибудь ерунда. Будто трудно всё это проверить! И большая идея дискредитируется мелочовкой.

Но вообще-то Отечественную войну да, наверно, и любую большую войну в фильме, какой бы он ни был, нельзя ни отобразить, ни изобразить. Война ведь была очень жестокая, очень тяжёлая. Если реально показать, никакая психика не выдержит у зрителя. Мы, те, кто воевал, были уже адаптированы, чувства уже притуплялись. И тем не менее есть такие чудаки, вроде меня, которые всю войну своими ногами протопали в пехоте от начала до конца. И вот я вам говорю – страшное это дело. Сейчас на мне, как тяжкий груз, лежат наши потери, лица людей помнишь, трудности наши, лишения. А ведь столько лет прошло! Даже сам участник событий порой не может рассказать, в чём он участвовал…

– А вы попробуйте.

– Не знаю. Вряд ли что-то толковое выйдет. Вот вам эпизод. Для начала – обстановка. Мы брали Данциг. И именно мне довелось быть в составе группы войск, которая разрезала эту немецкую группировку. Вначале она называлась данциг-гдыньская группировка, потом, когда мы её разрезали, взяли города Сопот, Оливу и вышли на балтийское побережье, повернули на Данциг, на эту часть группировки. И вот, чтобы её уничтожить, в четыре ряда стояли «катюши». Был там пехотный наш корпус, был танковый корпус. Короче, сил было достаточно. И, честно говоря, мы были готовы к лёгкой победе. Немцам деваться было некуда, им оставалось только сдаваться. И вот им был выставлен ультиматум. К тому времени немцы уже для себя всё решили, потому что всё мирное население города сосредоточилось в районе Мёртвой Вислы, а она по Данцигу протекает. То есть немцы уже готовились отвергнуть ультиматум и драться до конца. Так оно и получилось. Они не отвечали весь срок, который был отведён ультиматумом, а сами поспешно вывозили раненых, и, как потом выяснилось, драпанули оттуда многие генералы немецкие. Потихоньку, поодиночке…

А солдаты остались. Остались умирать из-за своего Гитлера, потому что, когда срок ультиматума истёк, на них обрушился такой огонь, какого они, наверно, не испытывали на себе с самого начала войны.

Но перед тем была картина, которую не забуду до последнего дня, и бешусь от бессилия, что никакой художник, никакое кино не смогут передать лицо войны таким образом: перед нами было огромное поле, вдали – город. И вот от города, от окраины, показалась какая-то тёмная полоса – непонятная, шевелящаяся… Это было что-то неразличимое и мрачное. Движение продолжалось, и уже стало видно, что это идут люди. Колонны мирных жителей. Эта масса постепенно заполняла всё поле. Все молчали, но людей было так много, что их движение создавало шум. Кто мог предвидеть такой исход? Конечно же, ни оператора, ни художника не было в наших рядах. А ведь это было жуткое зрелище беспомощных людей, с серыми лицами двигавшихся на пушки, навстречу неизвестности… Апофеоз войны. Верещагина бы туда… А потом, когда они прошли, мы ударили. Невиданной силы был удар, но когда мы пошли вперёд, мы встретили бешеное сопротивление. Немцы дрались храбро, отчаянно, из последних сил. И представьте, какая была там мясорубка! Очень много там, в частности, наших ребят полегло. Я со своими бойцами подошёл к Мёртвой Висле, к тому времени мы уже взяли часть города, а задерживаться было нельзя, надо было сразу форсировать, на плечах противника двигаться дальше. Но здесь наука военная вошла в противоречие с человеческим фактором. Батальон мой был измотан до предела, все устали настолько, что переправиться переправились, взяли небольшой плацдарм, а вот гнать немца дальше мочи уже не было. Стали мы окапываться, окопались. И вот тут произошло то, что происходит на войне сплошь и рядом, но тут уж – кому как повезёт. Нам не повезло. Усталость у человека имеет предел, есть предел физических сил. И вот вырыли мы окопчики, залегли и… почти все заснули!

И откуда взялись они, эти немцы? Откуда набрали этот резерв? Пустили они свой штурмовой отряд по-тихому, подобрались, а потом бросились на нас. А спросонок много ли сообразишь? Дрались мы страшно, тех немцев, кто не успел убежать, всех положили. Но и у нас осталось в строю человек восемь всего, остальные погибли или ранены. Частью застрелены, частью заколоты спящими…

Вот такие события произошли. И я убеждён, что изобразить всё это в кинофильме невозможно. Может, можно изобразить события каких-то современных локальных конфликтов. Но я, как участник огромной войны, не считаю их войной в полном смысле слова. Так, мелкая драчка. Налетели друг на друга, кто кого одолеет, и разошлись… Нет, я не хочу умалить храбрость сегодняшних ребят, под пулями ходить всегда страшно, да и оружие сейчас погорячее. Но когда там и тогда идёт цепь, а в цепи с одной стороны тысячи людей и множество танков, а с другой стороны и людей и танков не меньше, когда весь воздух пропитан осколками, когда идут эти две массы, зная, что если не победишь, погибнешь… И когда видишь – каждый пятый, даже каждый третий в твоём строю падает или раненый, или убитый… Это кошмар большой войны. Какой же кинооператор может заснять эти события? Да никакой! Ну, если совсем объективным быть, то операторы – тоже храбрые ребята. Снимали. Пытались. Даже были непосредственно у меня в батальоне, в траншее. Но каким бы ни был человек с кинокамерой, он не пойдёт в атаку со всеми, потому что жизнью своей он рисковать может, а вот кинокамерой – нет. Поэтому в лучшем случае он снимает начало боя, провожая солдат в спины, а потом уже – результаты боя. А вот по-настоящему снять, внутри боя, и сделать какой-нибудь кинофильм или киножурнал – это, я считаю, очень тяжело и… невозможно.

Вот вам ещё маленький кинофильм, который никогда не увидишь с экрана. Нашему полку приказано было перерезать магистраль Берлин – Штеттин. Дело в том, что важность этого задания понимал каждый. Магистраль эта была как бы основной артерией, связывавшей крупную группировку с центром. Она немцам обеспечивала и резервы, и боеприпасы, и продовольствие – сообщение было хорошее у немцев. И вот эту магистраль, это горло, по которому из Берлина шёл кислород, надо было перехватить и придавить.

Ну, командование решило, что магистраль нужно брать танками. То ли думали на «ура» взять, то ли не учли всех обстоятельств. А обстоятельства были такие: насыпь очень высокая, поверху идёт железнодорожная линия и шоссейная дорога. На насыпи стояли крупнокалиберная зенитка 85 миллиметров, две автоматические зенитки, ещё несколько противотанковых орудий, и всё это на прямой наводке. Пехоты там было много.

Решений тут могло быть несколько. Давить их артогнём, заодно повредить саму магистраль. Второе – две группы сапёров с двух флангов закладывают фугасы и взрывают дорогу. Орудия противника открывают огонь в сторону взрывов, наша артиллерия подавляет их, пехота идёт вперёд. Короче, вариантов много, но выбрали почему-то худший.

В том, что он был самым худшим, мы убедились быстро. Думаю, что сработали амбиции танкистов, такое шапкозакидательство. Пошла на насыпь танковая бригада. А она была сформирована из разных танков – половина, это первая рота, состояла из американских танков «Шерман», были такие, если знаете, вторая рота – наши «тридцатьчетвёрки». Так вот в первой же атаке на насыпь восемь танков сгорели. Практически все – именно американские. Немцы постарались. У нас за такую стрельбу Героя кому-нибудь дали бы или большой орден. Ну, последовал приказ, и все остальные развернулись и ушли. К вечеру, в сумерках, новая атака. Та же картина. Потерь, правда, уже меньше, но ведь и наши-то танкисты уже осторожнее шли, не пёрли на рожон.

Что делать? Тогда командир полка даёт приказ: пехоте пробираться туда и штурмом брать эту насыпь, как оборонительный вал какой-нибудь крепости. Взять эту высоту, очистить от батарей, уничтожить всю пехоту. Вот такая скромненькая задача. Досталось идти моему батальону. Но батальон – это только такое название было. Командовал я тогда после долгих тяжёлых боёв не батальоном, фактически взводом, ну, чуть побольше. В строю у меня было тогда сорок пять или сорок шесть человек, точно сейчас не помню. Вот и вся моя «армия».