Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

На рассвете уже почти до станции добрался, только большое пшеничное поле пересечь. Ползу по пшенице. Вдруг движение какое-то впереди. Я замер, к земле припал. Потом смотрю – девочка по полю идёт, лет тринадцати-четырнадцати. Узелок у неё в руке, и всё время оглядывается. Меня она сначала испугалась, а потом, как поняла, что свой, заговорила. Оказывается, Карповку немцы взяли, и мать собрала Наташе узелок и вытолкнула из дома.

– Вы на Карповку не ходите, дядя, там немцы, пушки там и кухня. Можно, я с вами пойду?

Ладно, думаю, надо осмотреться. Сказал ей лежать на одном месте и головы не поднимать, а сам вылез на край этого пшеничного поля. И только хотел дорогу перемахнуть, пять мотоциклов, как из-под земли. Немцы меня, конечно, не видели, они просто так взяли и подожгли поле. А это август был, хлеб полыхнул, как порох. Немцы там не оставались, дальше покатили. А я от огня скачками огромными нёсся по полю – к тому месту, где Наташу оставил. Добежал, схватил – и туда, где я по дороге огрех заметил. Знаете, как бывает – ошибся кто-то во время сева и кусочек голой пахоты остался. Добежали мы, а огонь по пятам, бросились на землю, там ещё канавка была какая-то с грязью, плюхнулись в неё, прижал я Наташу к себе, а огонь уж над нами гуляет…

До вечера пролежали в грязи. Пшеницы-то уж нет, человек далеко заметен. Потом вернулись в полк, привёл я Наташу. И отправили её в тыл.

До сих пор во сне её вижу…

Рассказ полковника в отставке Кривцунова я записывал во время встречи участников Сталинградской битвы. В тот раз разговор вначале не клеился. Убелённые сединами люди с множеством боевых наград сидели, старательно стараясь выглядеть подтянутыми, и дисциплинированно ждали очереди, когда можно будет сказать что-то в микрофон и уйти, честно выполнив свой долг. Потом всё же пошло дело. Зацепились зубчики, завращались колёса… Уже вскоре разговор стал общим, кто-то вдруг вспомнил мальчишку – сына роты. О том, как он, одевшись в лохмотья, не раз приносил такие нужные сведения о силах неприятеля. Волосы у него были белые-белые, совсем седые. Только имя и фамилия так и не вспомнились…

Тут же другой голос подхватил:

– Белые…У меня тоже… Мне тогда, как и многим, двадцати не исполнилось. Девчонка я была весёлая, озорная. Только тогда несколько дней подряд улыбнуться некогда было – такие бои трудные нам достались. А потом те, кто в живых остался, хоронили товарищей своих. Горько и страшно. Возвращалась я в расположение части, а навстречу комбат. Спрашивает: «Товарищ боец, что с вами?» Я посмотрела – руки мои целы и ноги целы. Ну, как положено, встала по стойке «смирно», поправила гимнастёрку. А комбат достал из кармана маленькое зеркальце и даёт мне, а рука дрожит у него. Я глянула и увидела, что стала вся седая. То ли это произошло от переживаний, то ли от страха. Наверно, и то, и другое повлияло на то, что уже в девятнадцать лет я превратилась внешне в старуху…

– А у меня однажды забавный случай был. Утром, рано-рано ещё было, немцы на нас пошли. Причём так массированно, с танками, со всеми приложениями, что вынуждены мы были отступать. В районе завода «Красный Октябрь» это было. И тут один наш танк подбили. А мы уже довольно далеко, но мне приказывают вернуться и вывести этот танк. Вы подумайте: не попробовать вывести, не постараться вывести, не попытаться… Вывести – и всё! Ну, приказ есть приказ. И пошёл я – где ползком, где бегом, к тому танку. Противник на безопасном для него расстоянии, а танк стоит, как мишень для всех видов оружия. Но я думаю, что меня всё же не заметили – вот когда везение началось. Постучал я, – ответили, значит, живые есть. Ну, когда забрался в машину, – картину невесёлую увидел. Командир, Сапожников была его фамилия, ранен, остальные все убиты. Ну, что делать? Надо танк ремонтировать. А немец бьёт из всех стволов, да только не по нам бьёт, потому что, наверно, плюнули они на нас, решили, что всё равно потом танк заберут, зачем его добивать. Рациональные ведь, сволочи.

Убитых мы с Сапожниковым в брезент завернули и положили на трансмиссию, а сами вдвоём взялись за ремонт. Когда ясно стало, что машина уже на ходу, был вечер. Это мы весь день там просидели. Сапожников за механика-водителя устроился и попятился, чтобы ни борта, ни корму не подставлять, а лобовая броня у нас отличная была. Короче говоря, когда немцы спохватились, то было поздно нас добивать… Потом, конечно, развернулись мы и рванули по трамвайной линии к центру города. В общем, задача нам ясна была – спуститься к реке и соединиться со своими.

В этот самый момент нас болванка ударила. А это – ну как всё равно дубиной с размаха по голове тебя стукнут. Когда после ошеломления пришли в себя, поняли, что надо выходить из машины – разбита гусеница. А выходить – это же не на прогулку! Стрельба без передышки, мины, снаряды… Я не скажу, конечно, что мы с Сапожниковым помолились, но каждый про себя что-то такое сказал. В общем, провозились мы всю ночь. Ну, ночь не тёмная – пожары вокруг, осветительные ракеты пускают… Оно и хорошо и плохо. Где-то под утро чувствую, что мне совсем заплохело – уже двое суток не евши. Сапожникову говорю: у тебя, мол, ничего не завалялось? Он так это рассудительно отвечает, что у него ничего заваляться не может, а есть у него два сухаря, но он бережёт их на крайний случай. Сапожников, говорю, опомнись, какой там крайний случай? Куда уж крайнее может быть! Сидим неизвестно где, наши в какой стороне – не знаем, а знаем, что немцы под боком и что скорей всего с рассветом они нас в упор расстреляют, если тросом не зацепят и не утащат к себе. Так что давай, брат Сапожников, доставай свои два сухаря драгоценных и давай мы съедим их во славу брюха нашего пустого!

Согласился Сапожников с моими вескими доводами, взяли мы эти два сухаря драгоценных и сжевали не торопясь, чтобы вкус хотя бы почувствовать…

Не знаю – сухарь ли помог, то ли не зря мы всю ночь работали, – только когда уже светать начало, рванули мы вдоль по улице вниз, к берегу, значит. Вдогонку стреляли, конечно, но поздно было!

Когда мы к своим вышли, никто не верил. На нас уже давно крест поставили, ещё б немного – и похоронки бы оформили. Спрашивают, – как удалось? Я не знаю, что и ответить, работали, говорю, без передышки, вот и ушли. А Сапожников смеётся: это, говорит, сухарь помог, без сухаря бы не выбрались!

Таких рассказов в тот день было много. Что добавить к этим самым обыкновенным историям тех дней? Только фамилии рассказчиков: Тамара Захаровна Никифорцева, Виктор Александрович Агабов.

Он стонал, но держал…
Никита Васильевич Коркишко

– Настоящий боевой опыт я получил там, где родилась советская гвардия…

– Это под Ельней?

– Да, я именно Ельню имею в виду. Ведь там было, как справедливо считается, первое наступление по освобождению нашей Родины. Организованное наступление. Если до этого мы оборонялись и отступали, то здесь был не стихийный ответ типа контратаки, которая проводится иногда в азарте боя, а именно контрнаступление, войсковая операция, выявившая потенциал нашей армии и нашего командования.

– Вы сейчас говорите, как военачальник…

– А я и командовал всю войну довольно солидными подразделениями.

– И опыт, приобретённый под Ельней, вам, как я вижу по наградам, пригодился не раз?

– А опыт – штука такая, что если даже не пригодится, то всё равно его полезно иметь. На всякий случай. А случаи, они действительно всякие бывают.

– Никита Васильевич, кстати, о наградах. Среди них у вас есть орден Ленина, два ордена Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны… Все эти и другие очень почётные и заслуженные давались в том числе и за личное мужество. А вот орден Суворова, их у вас два, предполагает разработку и успешное выполнение войсковой операции, за командирские действия довольно крупного масштаба. И вот какими операциями вы успешно командовали, раз такая высокая награда была вам вручена не однажды?

– Это за участие в Сталинградской битве был первый орден. И если быть точным, то тут ведь не одна, а целый ряд операций был. И Фортуна, и Ника, богиня победы, были на нашей стороне. В общем-то, небольшой группой нам удалось захватить так называемый Осетровский плацдарм. Клочок земли, который стал знаменитым благодаря тому, что именно с него первая гвардейская армия ушла вперёд, развивая свой успех. Она ушла, а мы ещё оставались на этом плацдарме, зализывали раны. В наградном листе так было написано: «За успешное выполнение задачи по овладению Осетровским плацдармом»… А дальше, после запятой, было ещё одно, очень важное для меня предложение: «за победу над врагом меньшими силами».

Но и Осетровский плацдарм – только часть длинной цепочки событий. Второй этап был, когда мы уже перешли в наступление всем фронтом. Тут и Воронежский фронт участвовал, и Донской, и Юго-Западный… А основной удар наносили мы, наша дивизия, поскольку мы уже проявили себя, и теперь работа шла по проверенному пути, по уже испытанному. Я полком командовал, и, памятуя Осетровский, именно нашему полку было поручено захватывать плацдармы для тех дивизий, которые сюда подходили.

– То есть дело можно представить так, что вы находитесь на дне глубокого ущелья. По голой скале, безо всякого снаряжения и страховки, на одних, как говорится, ногтях выцарапываетесь на самый верх, заколачиваете крюк или костыль, привязываете канат, и вот по этому тросу за вами поднимаются другие группы альпинистов?

– Н-н-уу… Вроде бы так, похоже, хотя ни скал, ни ущелий, ни альпинистов. А ситуация точно такая. На территорию противника ведь большими силами незаметно не просочишься, а мы группами… группами… И каждая закрепляется, теперь чёрта с два её выкинешь оттуда. Постепенно накапливается сила, способная прикрыть переправу войск, отвлечь внимание, оттянуть огонь и атаки противника на себя…

– «Он стонал, но держал»…

– Что?

– Да нет, это я так. Просто песню Высоцкого вспомнил.

– Против нас были и немцы, и итальянцы. Несколько раз мы занимали плацдармы для наших подходивших дивизий. Были ложные ходы. Например, я занимаю плацдарм, дивизия в это время малыми силами имитирует переправу где-то на фланге, а в то же время основные силы переправлялись у нас. Так вот дезориентировали противника, вводили его в заблуждение.

Но надо сказать, что у нас не всё так просто получалось. Два полка наших попали… ну, не в ловушку, но в очень сложное положение. В это время наш полк как раз разгромил штаб итальянской дивизии, и командира дивизии мы взяли в плен… И тут поступает приказ, личное задание командующего: пойти на выручку нашим. А у этих наших двух полков – положение аховое. Противник почти окружил их, атаковал с фронта и с тыла. Долго рассказывать, но нам удалось обойти тех, кто напирал с тыла, шугануть их основательно и дать возможность нашим полкам продолжить движение по общему плану.

– Да уж, действительно, это целая цепочка операций. И первый орден Суворова. А второй? Это уже попозже, наверно?

– Не намного. Это когда мы до Харькова дошли.

– Дошли? Прогулялись?

– Ну, конечно, это только говорится так. Потому что к Харькову мы должны были подойти с Дона. И опять-таки, чтобы подойти, нужно форсировать этот самый Дон, сами понимаете, что это не ручеёк какой-нибудь. Надо было штурмом взять Валуйки и ещё несколько городов с железнодорожными станциями. Мы были в непрерывных боях. Чугуев брали… И вот как раз, когда мы прошли Чугуев, там Рогань, такой населённый пункт, а позже хотели идти на Харьков, противник нанёс сильный контрудар. Удар такой силы, что 3-я танковая армия так поспешно отступила от Полтавы, что это больше напоминало бегство. А ведь армия была одной из самых боевых, и командующий был известный и опытный – Рыбалко… Тогда мы как раз в этой Рогани с ним повстречались и обсуждали обстановку здешнюю.

И вот в тот момент, когда такое замешательство произошло, противник наносит ещё один удар и в результате отсекает наш штаб дивизии. И получилось, что штаб в одном месте, рядом с Роганью, там совхоз имени Сталина ещё был, а основные силы были ближе к Харькову, в ту сторону. Получается, что остались мы без командования, без штаба, а это уже вообще на грани катастрофы, ведь без штаба – какое командование в масштабах дивизии? Это всё равно что без рук, без ног…

Решение пришло к нам с неба. Никакой мистики. В буквальном смысле. Прилетел самолёт, покружился над нами и сбросил вымпел. Внутри приказ, что замещающим командира дивизии назначаюсь я.

Ну, честно сказать, особого восторга это назначение у командиров полков не вызвало.

Дело в том, что все они были старше меня по возрасту, соответственно и относились слегка покровительственно. А тут – в подчинение! Так что психологическое трение, конечно, было. Да и у меня эйфории тоже не было, потому что пустота вокруг без штаба, надо его мгновенно сформировать из полковых штабов, разведок и так далее… Но как-то уравнял нас всех мой боевой опыт. Вот когда Ельня сработала на меня. Житейского опыта хотя и маловато было, а опыт наступательных операций уже накопился. За плечами Ельня, Москва, Сталинград. Кстати, именно под Москвой, в Мценске, операция очень сложная была, и, хотя никаких наград там не давали, не до того было, главную задачу мы всё-таки выполнили – отстояли Москву. Под Мценском, где я был, мы на целый месяц задержали танки Гудериана. Не удалось ему с разгона, с наката взять нашу столицу. А эта задержка дала возможность подтянуть резервы, подошли сибиряки. Есть у Гудериана мемуары «Записки солдата», кажется, так называются. Так для него наш удар под Мценском был полной неожиданностью, там он так и пишет. Кстати, там я и ранен был…

И вот после назначения закрутился во всех организационных делах, а в то же время нужно было решать: что дальше? Выждать, утрясти всё – надёжнее и спокойнее. Может быть, даже правильнее. В то же время идёт общее наступление на Харьков. От Белгорода нам навстречу двигались войска, иногда даже слышно было, как там гремит. Нас ждали именно там, медлить было нельзя.

И я дал команду: «На Харьков!»

Вот такой огромный марш-бросок со взятием многих городов. Непрерывные бои, сохранение боеспособности дивизии и выполнение тактических и стратегических задач.

Это – второй орден Суворова.

Один из уроков войны. Дисциплина
Николай Гаврилович Гаврилов

– Я две войны прошёл, прочувствовал все их «прелести» на своей, так сказать, шкуре. И я убеждён, что на войне, конечно, много решающих компонентов, но главные из них – общий настрой, дух и дисциплина.

Вот сейчас что-то всё чаще начали говорить, что мы к войне не были готовы. А ведь не вся правда это. Если иметь в виду моральное состояние народа, его, так сказать, дух, то мы были готовы. О качестве и количестве самолётов, танков и прочего вооружения я не говорю – о причинах отставания писали много уже. Но то, что война будет, – знали. С кем будет, – знали. И морально готовились. Ну, кто был главным героем довоенных и уже послевоенных детских игр? Чапаев, Карацупа с его верным пограничным псом Ингусом, Анка-пулемётчица, Покрышкин, партизаны… О ком до войны мечтали девушки? О нынешних «ботаниках»? О хилых парнях, которые не то что девушку, но и себя-то защитить не могут? Да о молодых командирах Красной Армии они мечтали! Кому подражали подростки? Всяким Бетманам и людям-паукам? Нет, они равнялись на участников боёв на Хасане и Халхин-Голе, интернационалистов в Испании, на людей, которые были сильными и несгибаемыми в их представлении, но помимо того защищавшими справедливость, Свой дом, свою Родину. Только не говорите мне, что сейчас тоже подражают героям! Не подражают! Сейчас всё не так… Сейчас, к сожалению, настала пора выискивания в героях всяческих червоточинок, гнильцы. Если этого не было – выдумывают! Только бы принизить, только бы оплевать. Тогда атмосфера была другая. Даже песни пели совсем другие: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Или: «У кого зелёные петлицы, то тому мы верим навсегда». А вот ещё: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идёт». И ещё: «И в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ!» А знаменитая «Катюша»? «Пусть он землю бережёт родную»…

Фильмы выходили о защите Родины, книги… И всё это за год, за два, за три до войны, а то и раньше. Иметь значок «Ворошиловский стрелок» стремились все. В значке ГТО и ГСО смысловое ударение делалось на «ó» – на обороне. Так что готовились мы. Почему не успели – другой разговор. Да я сам – разве я не был подготовлен, настроен, когда в военное училище поступал? Я же не от нечего делать туда попал, а как все – очень целенаправленно.

…Есть и ещё один фактор. Я вот вспоминаю войну, особенно первое время её, начало. Ведь посмотрите – кто дольше всех умел не потерять голову, кто дольше всех сопротивлялся, кто выводил солдат из окружения? В первую очередь те командиры, которые хоть и немного, но воевали, имели не теоретический, а практический боевой опыт. В этом смысле войны в Афганистане и в других «горячих точках» имели и имеют для нашей армии далеко простирающееся огромное значение. В этом смысле мне, например, незаменимую службу сыграло участие в финской кампании, в 1939 году. Тогда мы только кончили училище, по площади Урицкого парадом прошли на октябрьские праздники, а потом семь дней – экзамены, два кубаря в петлицы и уже 22 ноября отправили на фронт. До этого два дня дали на решение личных вопросов. Я к жене своей, которая тогда ещё и женой-то не была, пошёл и говорю: вот, мол, подъёмные получил, хочешь, тебе оставлю… Дурень молодой! Это я вроде предложение делал в такой… финансовой форме! Ну, да я не об этом. Кадровая служба учила дисциплине, чёткости. А если кто до войны в боях побывал, те знали, что от дисциплины порой жизнь зависит, я это накрепко усвоил ещё с финской. Первый орден свой – Красной Звезды – я ведь там ещё получил, за разведку укреплений линии Маннергейма.

Там ведь как было? Под самый Новый год мы пошли. Я за связь отвечал. Майор Шатунов и капитан Гендель на меня (уж не знаю, чем я им приглянулся) очень рассчитывали. Ну, это долго рассказывать, – как мороз под тридцать градусов был, как пули на морозе… пищали! Да, звук был совсем необычный… Как три линии заграждений мы прошли, проходы делали, впервые, – наши ещё не сталкивались с такими вещами, не знали, – обнаружили доты, наносили на карту схему линии Маннергейма… Всё это было. Но не об этом хочу рассказать. У нас две собаки было, с нами шли, они были специально обучены катушки с проводом таскать, я же по проводной связи был, «проводник» так сказать. И красноармеец с этими собаками, тот, который их обучил и вырастил. И вот лежим мы на снегу, мороз страшный, обнаружить себя не можем ни в коем случае, коченеем буквально. И вот эти собаки начинают от холода, от мороза ёрзать, беспокоиться. А любой, кто с собаками дело имел, знает, что долго это продолжаться не может – начнут поскуливать, и тогда нас услышат…

Я всё понимаю – как человек, как командир, хоть и молодой тогда, – другого выхода не было. Собаки не только могли нас выдать, но и в передвижении в таких условиях оказались обузой. И всё же, когда старший лейтенант, командовавший разведкой, фамилию не помню уже, приказал собак убить, нам стало не по себе…

И вот – о дисциплине. Этот солдат, который со щенков вырастил, мучился с ними на дрессировке, этот солдат молча и немедленно выполнил приказ – зарезал собак так, что они не издали ни звука…

Да что я – о собаках! Люди погибали оттого, что с дисциплиной не в ладах были или терпения было мало. На той же финской: боец не выдержит лежать на морозе, приподнимется, – и нет человека. Их снайперы стреляли хорошо. Или вот из Отечественной войны случай приведу…

– А вы, кстати, войну где встретили, Николай Гаврилович?

– Я гангутец! Тогда, после финской, страна наша взяла в аренду место морской нашей славы, место победы Петра Первого над шведским флотом. И «поселились» там в основном участники финских боёв. Но об этом столько книг написано, что добавить я вряд ли смогу что-нибудь существенное. Скажу только, что я уходил одним из последних. Не воспримите это как похвальбу, но я действительно должен был уходить оттуда в последнюю очередь, потому что был я тогда назначен начальником связи прикрывающей группы. Ну, а группа эта… Как бы вам объяснить… Был фильм такой во время войны – «Беспокойное хозяйство» назывался. Михаил Жаров там ещё старшину играл, Синебаба, кажется, фамилия старшины была. Так там он командовал ложным аэродромом, где были фанерные макеты самолётов, зенитки из брёвен и всё такое. Фашисты бомбят аэродром, боеприпасы тратят, а в это время с настоящего аэродрома наши лётчики спокойно вылетают. На Гангуте прикрывающая группа занималась тем же фактически. Нам было нужно во время эвакуации защитников Гангута имитировать, что на Гангуте ещё есть войска. До последнего момента фашисты так и не поняли, что гангутцы уже ушли. А мы уходили последними. Приказ есть приказ. На турбоходе «Иосиф Сталин» уходили. Сорок первый год, второе декабря… Это был самый западный рубеж войны в то время. Были среди гангутцев и люди впоследствии очень известные – поэт Михаил Дудин, знаменитый художник-публицист Борис Пророков… Не так уж много можно назвать людей, вышедших живыми из этого ада…

А случай, который я хотел рассказать, уже в другое время произошёл, года полтора-два спустя. Вызывает меня полковник Трусов, начальник штаба дивизии. Явился, доложился по форме. «Слушай, – говорит, – надо доставить пакет майору Сукачу». А майор этот знаменитый у нас был – настырный, храбрый. Вот и сейчас: вся дивизия, скажем, здесь, а его батальон – за речкой, впереди. Трусов говорит: «Здесь карта с последними разведданными. Так что цену этому пакету не назначаю – сам понимаешь. Возьмёшь машину до реки, дальше переправляйся, как знаешь. И вот тебе в помощь старший лейтенант Котов». Смотрю – действительно Сашка-разведчик. Разбитной, весёлый парень, воевал хорошо. Только разведчики – они особая статья, кошки, которые ходят сами по себе, поэтому все фронтовики знают – они повольнее были и в обращении с начальством, и вообще. «Да вы не волнуйтесь, товарищ полковник, – говорит Котов, – сделаем в лучшем виде».

В общем, отправились мы, добрались до речки. А на пятачок, занятый сукачёвцами, надо вплавь добираться. Сунул я пакет, – ну, предварительно от воды обезопасил, конечно, – под гимнастёрку, стал искать подручные средства. Сам-то плавал я неважно. Когда с Гангута уходили – об одном молил Бога: пусть ранят, пусть убьют, но только бы в ледяной воде плыть не пришлось. И вот здесь тоже – вода холодная, а плыть надо. Сашка-то сразу вплавь стал переправляться, а я бревно подобрал, из обломка доски что-то вроде весла соорудил и тоже в путь пустился, как всадник на коне, только конь мой и голову под воду спрятал. Засекли нас. Осветительные ракеты тут же подвесили, их «люстрами» ещё называли, и начали обстреливать. А это, знаете, ощущение не из приятных, когда в воду вокруг тебя шлёпается всякая гадость свинцовая. Но перебираться всё равно надо. У Сашки над водой только голова торчит, а я весь торчу над водой, как памятник самому себе. Думаю почему-то об одном: надо будет потом плавать как следует научиться. А о том, что может этого «потома» не быть, не думал.

В общем, добрались мы благополучно. Сдали пакет с картой, обогрелись и снаружи и внутри – сукачёвцы поднесли наркомовские сто граммов. Ждём. Где-то далеко за полночь зовут: вас к майору Сукачу. Карта опять у меня, и часа в четыре, пол-пятого оказались снова у реки. Время хорошее перед рассветом, немцы спят. Я, ещё подходя, лодочку заметил, говорю Котову: вот подвезло, сейчас же и переправимся. А он вдруг говорит, что устал, мол, и пока не отдохнёт, переправляться не будет.

Ну, сами поймите моё положение. С одной стороны, я назначен старшим, могу приказать, и он выполнит приказ. С другой стороны, мы одногодки и по званию равны. И потом, действительно, устали страшно. Я говорю: как хочешь, я переправляюсь, ждать нельзя. А он меня успокаивает, говорит, что минут через тридцать тоже переплывёт речку. Я согласился, и об этой мягкотелости своей до сих пор жалею…

Пока я эти сто – сто двадцать метров одолевал, сто – сто двадцать раз душа в пятки уходила. Опять «люстры», опять пулемёт шпарит, опять холод собачий… Это же как сейчас вспомню… И все предположения, что немцы спят, не оправдались. В общем, ничего, добрался до берега без потерь, как говорится, – ужас!

Потом стал ждать. Вдруг снова ракеты, снова стрельба – это Сашку Котова они заметили…

Вот вам дисциплина фронтовая! Эх, приказать бы мне тогда!

Не вышел Сашка на берег. Убили они его…

Письмо Николая Ивановича Зюзина на родной завод

20 июля 1943 года.

…Сейчас мы развиваем наступление, уничтожаем врага, освобождаем нашу родную землю и занимаем населённые пункты. Враг отступает, но ему не уйти от расплаты за слёзы наших матерей, жён, детей и за гибель наших боевых товарищей.

…Наш успех, который мы имеем сейчас, зависит не только от нас, фронтовиков, а и от вас, работающих в тылу. Не жалейте своих сил, развивайте производственные успехи и помогайте всем, чем можете, фронту. Котельщики и кузнецы, вас, как близких товарищей по работе, я убедительно прошу быть передовым цехом на заводе… Недалёк тот час, когда мы совместно с вами уничтожим немецких паразитов.

Письмо Николая Дмитриевича Суворова

17 декабря 1943 года.

Добрый день! Здравствуйте, моя семья: жена Кира Дмитриевна и дети Люся, Тома, Нина и Юрик. Первое в своём письме сообщаю вам, что я получил от вас письмо, за которое очень крепко вас благодарю.

…Вы знаете сейчас, какие успехи имеет наша Красная Армия. Город за городом освобождается от фашистского ига, а также сотни и тысячи населённых пунктов освобождаются от этих варваров. Здесь народ действительно пережил огромные бедствия и издевательства. Сейчас встречают со слезами на глазах от радости наших бойцов, когда они занимают деревню…

Много писать, Кира Дмитриевна, нет возможности. Когда закончим войну, если останемся живы, тогда можно будет рассказывать, а если не останемся живы, то, знать, судьба наша такова. Не позорно и погибать за свою Родину. Ну, а сейчас вперёд, на запад! Пока жив и здоров, того и вам желаю.

До свидания. Писал Суворов.

Погиб Николай Дмитриевич. Осталась без него его семья: жена Кира Дмитриевна и дети Люся, Тома, Нина и Юрик…