Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

…И сложили про него легенду!
Григорий Сергеевич Абрамов

– Мне в последние дни войны пришлось воевать на центральном берлинском направлении. 16 апреля наша 89-я стрелковая дивизия перешла в наступление и мы пошли на Берлин. Вы знаете, какой подъём был у всех, какая радость! Каждый понимал, что войне – конец, что любой из нас может погибнуть даже в последние минуты войны, но так хотелось покончить с врагом побыстрее, чтобы тихо стало вокруг. А бои именно в те дни были тяжелейшие. Пришлось сражаться против крупнейшей группировки, примерно около 200 тысяч человек. Ну, мы не одни, конечно, но очень тяжело было. Ведь фашисты каждый дом в ловушку превратили, в крепость. И всё-таки к исходу 25–26 апреля мы оказались на северо-западной окраине Берлина. И вот здесь-то и произошла история, о которой хочу рассказать.

Мой батальон на рассвете оказался напротив трёхэтажного здания. Ну, мы привыкли уже ко всяким каверзам и на кажущуюся простоту не клюнули. А с виду это, ещё раз говорю, самое такое обыкновенное жилое здание. Мы обычно такие одной атакой брали. Сделали мы пару вылазок – огонь в ответ такой плотный, что тут весь батальон положить можно было. Попросили нашего «бога войны» огоньку подбросить. И вот тут-то начались чудеса. У нас на глазах снаряды попадали в стены и… отскакивали, взрывались уже потом. А на стене только маленькая щербинка оставалась. Я помню – мы все типы орудий использовали: и пушки, и гаубицы, всё, что было в нашем распоряжении. Жаль, что мортир не было, мы бы и их использовали.

Честно скажу, что в этот момент мы растерялись немного. Ну, откуда нам было знать, что это не просто дом, а замаскированный под дом один из фортов мощнейшей крепости. Такие были в Берлине – толстенный железобетон, бойницы, бункера… А командир дивизии на меня по телефону давит: вы должны через час взять этот форт, так как основные силы дивизии стоят и ждут, чтобы путь был свободен для дальнейшего наступления. Уж почему ему тогда в голову не пришло хоть часть этих сил направить нам на помощь, не знаю. Или с авиацией договориться о налёте…

Вы знаете, поговорка такая есть: на смертном одре не солгут. Так вот я, как на смертном одре, честно признаюсь: я был в полном тупике, я просто-напросто не знал, что мне делать с этим фортом. Может быть, мы бы его обошли и оставили в тылу, или, может быть… Но держать в тылу такую цацу опасно, а взять этот форт я не видел никакой возможности.

И вот тут-то и произошёл случай из тех, которые бывают в жизни, которые могут сыграть решающую роль.

Был у меня командир взвода старший лейтенант Рыжков. Имя и отчество я, к сожалению, сейчас припомнить не могу (после записи Абрамов всё же вспомнил: Кузьма Иванович. – А.В.). Он со своим взводом участвовал в атаках на форт. И вот в ходе боя решил он сам проверить: а что там – с другой стороны здания? Сделал изрядный крюк и оказался в тылу форта. И первое, что увидел, был довольно большой пролом в стене. Интересно? Конечно! Может быть, через этот пролом можно ворваться внутрь? И сунулся в эту дыру наш старший лейтенант.

И тут же получил удар по голове. Очнулся уже связанным, когда его куда-то тащили. Рыжков сообразил, что ему повезло, что не убили сразу, что ведут его, как «языка», к начальству и что жить ему, несмотря на сохранённую жизнь, по всему видно, осталось не много.

Поднялись на второй этаж, а там находилась группа – несколько полковников и даже два генерала. Рыжков потом рассказывал: перед ними стол накрытый был, пили они там. Наверно, души свои пропивали. И вот они необычайно удивились, когда ввели советского офицера. Один полковник сразу вскочил и на довольно чистом русском языке с кривой усмешечкой такой спросил: «Господин старший лейтенант, какие мотивы побудили вас здесь, в Берлине, когда победа, по существу, находится у вас в руках, сдаваться в плен?»

Но Рыжков – я уже говорил или нет? – был очень толковый человек, он быстро разобрался в ситуации и сообразил, как надо себя держать. Он сказал, что ни о какой сдаче в плен не может быть и речи, что они ошибаются, поскольку он пришёл к ним совсем по другому вопросу. Мол, прибыл он на переговоры, что шёл он не один, с ним были ещё подполковник и майор. Да только поотстали они где-то, бой ведь кругом, перестрелка сильнейшая, с обеих сторон лупят. А документы остались у них, ну вроде предложений нашего командования. Но если на слово поверите, говорит Рыжков, могу предложения пересказать, поскольку с содержанием их он знаком.

Ну посовещались они там несколько секунд, было видно, что вопрос этот они уже между собой обсуждали. Спрашивают: и что вы предлагаете?

Рыжков в ответ примерно следующее: к чему, мол, излишнее кровопролитие, когда вы сами понимаете прекрасно, что сдачи крепости не избежать. Вот, кстати, этот полковник отлично говорит по-русски, может быть, будет иметь смысл, если я его провожу к нашему генералу на переговоры?

Опять те посовещались, но только они же не дураки, понимают, что всё равно им конец придёт! Наконец, главный их дал добро.

И вот представьте наше изумление, когда мы увидели живого и невредимого Рыжкова, а с ним двух немецких полковников! Ну, конечно, переправили их к нашему начальству, а там они договорились о том, что гарнизон форта в 14 часов по берлинскому времени откроет дверь и начнётся сдача в плен.

Там было много интересных моментов, обо всём не расскажешь. Сначала мы, честно говоря, не поверили, что они сдадутся, думали, что они просто хотят выиграть время. Но как только настало 14 часов, немцы начали сдаваться. И вот только тогда мы поняли по-настоящему, какой крепкий орешек был перед нами. Гарнизон – более тысячи солдат. Там же, в форту, был и небольшой завод по выпуску боеприпасов, там же, на нижних этажах, глубоко под землёй, размещался госпиталь на восемьсот коек. А оружия сколько было!

Взятие форта записали за дивизией, про старшего лейтенанта уже и не вспоминали. Ещё одна из военных ненарочных несправедливостей. Впрочем, нет, всё же вспомнили: простили ему его недисциплинированность и самоуправство. А ещё кто-то сочинил то ли байку, то ли легенду – это с какой стороны посмотреть – о том, как Рыжков, будучи в некоем приподнятом настроении, ворвался в форт и заставил всех там сдаться…

Вот со сдачей этого форта для нас фактически война и кончилась, потому что мы по приказу маршем вышли на демаркационную линию в районе севернее Магдебурга. И здесь-то мы и встретились с американскими и английскими войсками.

Но я всю жизнь вспоминаю те последние дни, тот самый злосчастный форт, и всегда думаю: а сколько наших солдат погибло бы за шаг до Победы, если бы не смекалка, выдержка и смелость русского парня старшего лейтенанта Рыжкова…

Страшная пахота войны
Давид Исаевич Языков

– Я после школы на курсы механизаторов пошёл. Кончил, помощником комбайнёра, трактористом работал. Вы фильм «Трактористы» помните? Вот-вот! Тогда любой тракторист себя потенциальным танкистом считал. «Три танкиста, три весёлых друга»… Короче, когда меня в армию призвали, я другого пути и не представлял, как в школу танковую идти. Закончил, стал механиком-водителем…

– Давид Исаевич, мы договорились о том, что вы расскажете об одном самом запомнившемся бое…

– Да я, собственно, о том и рассказываю. Дело в том, что вот эта служба до войны очень помогла мне. Не такой уже неопытный был, когда война началась. По-другому на всё смотрел. А ведь ещё недавно многие молодые люди совсем по-другому подходили к службе в армии, считали эти годы потерянными. Правда, и тут есть одна особенность: обычно после службы уже практически никто ничего подобного не говорил! А до службы… Не понимали они, а ещё больше – их родители, что миллионам людей служба в армии жизнь спасла, довоенная подготовка очень помогала в дни войны. И где бы я ни был – под Орлом или Брянском, форсировал ли Нарев или брал Варшаву, – повсюду мне помогали те, мирные годы.

А бой, о котором хочу рассказать, был уже в самом конце войны. Это надо было четыре года воевать, четыре года в каждом бою думать, что этот бой самый тяжёлый, а в самом конце выдержать ещё один. Тот бой последним оказался для меня, но и для всех оставалось два шага до Победы…

Апрель сорок пятого. Перед нами был Кюстрин, а за ним – Берлин. Что такое Кюстрин сейчас знают многие. Для наших маршалов Кюстрин был ключом берлинской операции. Именно отсюда начался штурм Берлина, решительный бросок. Именно сюда были стянуты фашистские лучшие части из остававшихся ещё сил. Здесь были гигантские минные поля и мощная система всяких укреплений – бетонированные бункеры, бронеколпаки, врытые в землю самоходки, противотанковые рвы, надолбы… Смерть на каждом шагу. О знаменитой жуковской артподготовке, об атаке с прожекторами написано много. Но ещё до этого нужно было быстро разминировать дороги, чтобы можно было выйти на Кюстрин. А как это сделать? Сапёрами? Стопроцентно невозможно! Немцы держали дороги под таким прицелом, что… Каждый кустик пристрелян был. Так что положили бы людей ни за что. А раз сапёрами-минёрами нельзя, есть другой способ. Тралить мины, как это делают в море корабли. Если говорить попроще, то танк снабжается таким устройством, вроде как каток, и подрывает все мины на своём пути. И вот нашей роте 92-го инженерно-танкового полка 5-й ударной армии было приказано заняться этой работой. А работа эта очень опасная, потому что мина может очень даже запросто под тралом не сработать, а взорваться под твоим танком. Работа опасная вдвойне, потому что ты идёшь медленно, здесь поспешность невозможна, а на тебя все стволы всех противотанковых средств направлены, и ты идёшь, как на расстреле, только на лобовую броню надеешься, а если с фланга кто окажется, то остаётся надеяться на удачу да на Господа Бога. Или, если кто не верит, то на везение твоё солдатское…

Я в то время не механиком-водителем был, а командиром танка. Получили мы команду и пошли полегоньку вперёд, потому что хотя и открыли по нам фашисты немедленно бешеный огонь и вроде бы в самый раз было драпануть из этой заварухи (и никто не осудил бы: превосходящие силы противника!), да только за спиной у нас были ребята наши, которым без нашей помощи пришлось бы на этих минах проклятущих на куски разрываться… И мы шли, не торопясь. Куда спешить, братцы, когда командир роты погиб в первые же минуты, а мы взводами свою задачу знаем и пашем, пашем, – нельзя тут торопиться…

Уже и взводных нету в живых.

Идём. Пашем.

Взрывы – снаряды ли, мины ли – не отличишь: грохот адов. И тут в мою машину прямое попадание. Это только танкист может понять, что это такое. Остался в живых после попадания – уноси ноги! Но нам повезло, мы только ход потеряли. Что делать? Дальше-то идти надо.

И вот среди бела дня, на минном поле, среди сплошных раз-рывов удалось мне проскочить к другой машине. Ну, а в ней я всё-таки под защитой. Потом в наградном листе написали, что я взял на себя командование ротой. В принципе так оно и было, только какое там командование? Просто пошли мы вперёд не спеша, а за нами и оставшиеся в живых потянулись.

Задачу-то знаем.

Позиции гитлеровцев уже – вот они, рукой подать, да только дойти до них, может, и пять всего шагов, а до смерти – четыре шага, как в том самом стихотворении.

Снова попадание. Гусеница разбита, а ребята экипажные – я и знал-то их не очень хорошо – ранены, причём по-тяжёлому. Ну тут мне осталось только одно – помочь братишкам, а самому становиться к орудию и вести огонь…

Начинали мы всё это днём, уже вечер настал, а ещё скорей того стемнело от дыма. И роты нашей нету больше, горят машины кострами братскими, дым чёрный глаза застилает, и дышать невозможно…

Два танка осталось, когда основные силы ударили. Два танка… И в одном из них – я, получивший тяжёлое ранение, пятое уже ранение, и расстрелявший весь боекомплект.

Вот такой был бой. Под Кюстрином. В апреле сорок пятого года…

Последний бой – он трудный самый
Сергей Петрович Шепелев

– Самые тяжёлые, самые памятные и самые счастливые дни выпали мне в конце войны. Я вообще-то танкист, а тогда выполнял обязанности командира танка. И если я сейчас несколько слов как генерал скажу, не обессудьте, сам этого терпеть не могу, когда ветераны говорят как командующие. Но здесь просто надо напомнить кое-что.

В середине января началось широкомасштабное наступление, которое потом назвали Висло-Одерской операцией. Наша часть шла с Магдушского плацдарма до Одера, практически не останавливаясь. Тогда танковые армии были ударной силой, а наш корпусной полк был в составе 8-й гвардейской армии 4-го корпуса генерала Глазунова.

И вот Одер. То место, где Висла и Одер сливаются. И стоит там город Кюстрин. А это только звучит легко – город. На деле это – город-крепость 14 века. И уж всё военное искусство было вложено в эту крепость, потому что немцы считали Кюстрин ключом, закрывающим дорогу на Берлин. Наши тоже так считали, только ключик-то для нас был открывающим! Это ведь с какой стороны посмотреть, верно?! И вот этот ключик надо было забрать и открыть путь к Берлину.

А забрать… Вы знаете, мне, когда я рассказываю сейчас, даже не верят иногда – какое-то Средневековье, а тут современные орудия, что тут трудного? А у этого Средневековья стены были кошмарной толщины. Тяжеленные снаряды отскакивали от них, как орешки. Только наши так называемые ночные бомбардировщики У-2 методично расшатывали налёт за налётом огневые позиции в Кюстрине, подавляли огневую мощь. А делалось это с предельно малой высоты, и бомбы бросали просто руками!

Часть пехоты генерала Глазунова ниже Кюстрина перебралась на другой берег и закрепилась на небольшом пятачке. Там, на другом берегу, без помощи продержаться долго было сложно. Нас, наш полк, попытались перебросить туда – неудача. Переправы были разгромлены начисто, потому что в воздухе на этом участке господствовали немцы, нашей авиации было мало, она в основном была брошена на поддержку 5-й ударной армии Рыбалко, которая форсировала Одер в другом месте и ушла в глубокий прорыв, обогнув Берлин с севера.

В общем, не дали нам немцы технику перебросить. Поэтому закопали мы машины за дамбами и огнём поддерживали пехоту на том берегу до поры до времени.

В ночь со 2 на 3 марта сапёры навели переправу. Начали мы по ней двигаться. Что тут началось! Тяжёлая артиллерия, авиация долбили по нашим понтонам. Наши прикрывали их как могли, но эффект был слабый.

Вспомнить и сейчас страшно. На открытом пространстве, на виду у немцев, под бомбами и снарядами идёт медленно, спиной вперёд, Серёжка Шепелев, потому что он за командира и именно он должен отвечать за то, чтобы в этой каше тяжеленный танк не скувырнулся с хлипкого понтона на дно реки. По-нашему, по-танкистски, показываю движение на переправу. И вот тут совсем рядом грохнулась в воду огромная авиабомба с немецкого пикирующего бомбардировщика. Взрыв был такой силы, что меня подняло в воздух, перебросило через танк и ударило о землю метрах в пятидесяти от берега. Очнулся я уже на другом берегу. Кругом грохот, обстрел, а ребята всеми доступными средствами приводят меня в чувство. В том числе и простым солдатским – льют мне в рот спиртное. А у нас тогда… ну не то чтобы не пили совсем, но у нас в экипаже было правило: перед боем и во время боя – ни-ни!

– Это чтобы не замедлить реакцию?

– Да, реакцию, координацию. Кто-то это может посчитать пустяком, но я до сих пор уверен, что мы дошли до Берлина с минимальными потерями в немалой степени из-за этого правила.

Короче, от спирта я встрепенулся сразу, пришёл в себя. А вокруг – столпотворение: разрывы, люди, танк наш чуть не по башню в жидкой грязи утонул, потому что немцы взорвали дамбы на реке и основная вода пошла за них, где было ниже, и речной ил нанесло, и земля раскисла. А танк надо вытаскивать. Ну, тут, я вам скажу, двигатель наш мощнейший выручил. Потом ребята разгребали эту суспензию, эту грязь, и пехота помогала. А ещё у нас, танкистов, есть так называемый способ самовытаскивания – к гусеницам привязывается бревно, и танк подтягивает его под себя, как бы гать мостит…

– И всё это под огнём?

– Да, под огнём. Это работа войны. Тяжёлая работа. И вот на этом плацдарме завязались страшные бои. Закопаться в землю, я уже сказал, невозможно, танки не шли, потому что набивалась эта киселина под гусеницы, и танк буксует. В такой ситуации оставалось опять-таки стоять и использовать наши машины, как стационарные огневые точки.

И всё-таки постепенно ночами, под прикрытием огня, особенно «катюш», которые не давали противнику поднять головы, удалось расширить плацдарм где-то на 5–6 километров в длину и до 10–15 километров в ширину. Перед взятием Кица у нас появилась возможность манёвра. А Киц, кстати, это пригород Кюстрина, который находится на другом берегу, как, например, предместье Варшавы – Прага.

К тому времени уже весь полк был переправлен через реку, и мы пошли на Киц. Тоже ключик отпирающий. Фашисты превратили его в мощный узел сопротивления – повсюду, за каждым углом, на чердаках нас ждали фаустники, но у нас уже был взят на вооружение опыт Сталинграда – неразрывно с нами действовали десантники. Они шли вперёд, расчищали дорогу, а мы их поддерживали огнём, нашу охрану и ударную силу.

И ключик был взят. И открылась прямая дорога на Берлин.

А на пути ещё были Зееловские высоты.

Кто бы ни описывал Берлинскую операцию, обязательно подробно останавливался на этих высотах, потому что именно там она и решалась. Немцы понимали это прекрасно, поэтому превратили этот рубеж в практически непреодолимую полосу препятствий и стену огня.

Продвигались мы к высотам после Кюстрина медленно. Бои все были, как правило, ночные, и километр за километром приходилось брать в тяжелейших условиях. Там ведь множество хуторов, деревень, городков, и каждый населённый пункт – ловушка, очаг сопротивления. Правда, нужно сказать, что потери наши тут же восполнялись, нас солидно подкрепляли новой техникой.

Бросили в разведку боем. Тут весь фокус был в том, что никто из нас не знал истинной цели. Все думали, что мы идём в наступление. Но не успели мы выдвинуться, вся линия обороны ощетинилась огнём, за ней – вторая, заработала артиллерия. А в это время разведка доносила начальнику штаба операции генералу Малинину местоположение огневых точек и прочие данные. Мы увязли, потом по приказу попятились. И пока мы рыли у железнодорожного полотна аппарели, укрытия для танков, в штабе шёл анализ, и Жуков принимал окончательные решения.

И вот наконец день наступления на Зееловские высоты.

– Это тогда, когда прожекторами ослепили противника?

– Да, именно так и было. Но я должен сказать, что историки, писатели, журналисты всегда несколько преувеличивают экзотику этого наступления. Иногда может даже сложиться впечатление у того, кто там не был, что всё решили именно эти сотни прожекторов и завывание сирен.

Я там был. В самом пекле. И могу, отвечая за свои слова, сказать: конечно, решение Жукова было весьма оригинальным, но сработало только на психологический эффект и только в самом начале боя. Нам было видно, как немцы в панике выскакивали на брустверы, бегали… Но ведь это было несколько минут! А потом всё заволокло дымом и пылью, и лучи прожекторных установок увязли в этой завесе и уже не работали так, как надо. А ещё в этом дымо-пылевом месиве и в грохоте боя какие там сирены?!

Именно поэтому, несмотря на первичный эффект, нам лоб в лоб пришлось встретить всю силу обороны немцев. Много мы машин потеряли, но счастлив мой бог – я в этом бою уцелел.

Сказал «в этом бою», и самому смешно стало, потому что через высоты мы продвигались почти ползком: первая линия обороны, вторая… Восемнадцать километров мы шли сутки! И всё это – бой. Да и вообще – три месяца: февраль, март, апрель – это был непрерывный бой… До конца войны я эту войну видел в прорезь триплекса. 21 апреля мы подошли к пригородам Берлина.

О взятии Берлина надо бы говорить отдельно, но две вещи скажу сейчас. За последнее время немало борзописцев развелось, которые «переосмысляют» войну. Великая Отечественная у них уже как бы не Отечественная, а уже Вторая мировая. Будто бы весь мир испытал хотя бы десятую долю беды, обрушившейся на нас. Первые три, а то и больше, года мы в своём Отечестве, на своей земле отбивались в одиночку… От Гитлера? Да нет! Плечом к плечу с фюрером шли войска Испании, Италии, Болгарии, Венгрии, Румынии, Финляндии… На Гитлера работали ресурсы всех европейских стран Готовы были напасть на нас Япония и Турция. Работала на Гитлера вся экономика всей поверженной Европы. Америка воевала не с гитлеровцами, а с японцами, воевала, не защищаясь, а на чужих островах и землях за свои интересы. Англия отсиживалась за проливом, там же укрывалась небольшая непокорённая часть французской армии, там же «героически сражалась» значительная часть польской армии… Так что я соглашусь с названием Вторая мировая война в приложении к нашей стране только в том случае, если меня заставят забыть такие факты. Второй фронт был открыт нашими так называемыми «союзниками» по так называемой «коалиции» только осенью 1944 года! Пять лет спустя после начала развязанной в Польше войны. Только тогда, когда стало очевидно: задавить нас силами фашизма уже не получилось, нужно успеть к раздаче пряников на пиру победителей.

О! Вот это они умеют! Достать монеты из углей, но чужими руками. В Потсдаме с важными лицами присутствовали представители «коалиции». Не успевшие высадиться в Европе и быстро попавшие в немецкую ловушку в Арденнах американцы с англичанами, которые, чтобы избежать полного разгрома, слёзно просили начать решительное наступление на востоке. И именно нас, советских людей, вынесших всю тяжесть предыдущих лет в одиночку! И мы все и я, Сергей Шепелев, в частности пошли через Вислу и Одер, оттянув на себя значительную часть немецких войск со второго фронта. А когда мы подошли к Берлину, они почти прогулочным темпом принимали сдающихся им в плен немцев, знавших, что на нашей земле их ждёт суровая кара.

Вот так приходила к Победе «коалиция». Для меня вообще полным бредом кажется, например, что в число победителей вошли французы, не пошевельнувшие даже пальцем тогда, когда Гитлер завоёвывал одну страну за другой, затем позорно сдавшиеся и жившие до открытия второго фронта, что называется, «под Гитлером». Победители?

Постепенно искажаются факты и события. Причём не только зарубежными политиками, литераторами и историками, но и нашими прихвостнями! Непрерывно лгут. Завышают количество военных потерь. Делается это очень просто: в одну цифру объединяют потери армейские и потери гражданского населения: блокадников, всех погибших в печах концлагерей, жертв тактики «выжженной земли», когда уничтожались все без разбора жители населённых пунктов, умерших от голода, пыток и непосильного труда наших пленных и так далее… Зачем это делают? Да только для того, чтобы доказать тезис о том, что наши бездарные полководцы ради своей собственной славы устилали путь к победе солдатскими телами!

В связи с Берлинской операцией сейчас часто пытаются внушить новым поколениям мысль о том, например, что Сталин велел взять Берлин любой ценой, чуть ли не дату назначил – первое мая. Врут ведь. Без зазрения совести. Нагло. «Любой ценой»? Да нет же! Как раз наоборот – у нас, танкистов, например, повсюду была проведена реорганизация, единственной целью которой было сберечь жизни солдат. Повсюду действовали группы: самоходки, танки, пехота. Завалы долбили болванками из самоходных орудий, потом шли танки, прикрывая пехоту… «К первому мая»? Опять врут. Среди солдат, конечно, ходили разговоры: хорошо бы к празднику, мол… Но приказов таких не было!

А вот патриотический порыв, всеобщий порыв – был. В нашем экипаже все двадцатилетние парни были. И вот вспоминаю я нас, а ещё больше тех, кто в первые годы войны шёл на фронт. Добровольно! Это сейчас, как говорят, «косят» от армии. У людей моего поколения это ничего, кроме брезгливой улыбки, не вызывает. Трудности в армии? Да какие это трудности?! Вот у нас были трудности. Смертельные трудности… А превращать армию в жупел и им стращать, а поливать армию грязью, а отказываться от выполнения своего долга… Чем ни прикрывай такие поступки, как ни ищи оправдания, а суть за ними одна – трусость, изнеженность, нежелание стать настоящим мужчиной, утруждать себя.

Нам тогда было по двадцать, чуть больше, чем нынешним призывникам, но мы были опытными бойцами, мы наравне со всеми становились победителями. Направляли меня в медсанбат – не пошёл, боялся свою часть потерять. А потерять часть на войне – это значило потерять очень многое. И фронтовую дружбу, и спайку, и всё прочее. И все стремились даже при ранениях остаться в своей части. И я остался, и с ней мне довелось дойти и до Берлина, и в Берлине встретить тот последний для нас день войны – 2 мая.

Песню знаете: «Последний бой – он трудный самый»… Это о нас точно сказано. Мы все шли к Берлину, не задумываясь, что каждый шаг может стать последним шагом. До Берлина – 60 километров! До Берлина – 20 километров! Рвались вперёд, на Берлин!

И настало второе мая. Вот стихотворение, одно из немногих, которые были мной написаны за всю жизнь, но это было написано именно там и тогда:

 
В этот день на берлинских развалинах
Умерла, содрогаясь, война.
И весенними громами грянула
Мир потрясшая тишина.
Вдруг расслышало ухо солдатское
И хрустальные звоны ручья,
И раскатистую, залихватскую
Трель победную соловья.
Всё прошли, полной мерой изведали,
Страхи страшные превозмогли
И весной долгожданной победною
Люди мира мир принесли!
 

Вырвались у меня в то время строчки эти самые, и как-то легли они на память до сих пор.

Второе мая. Два часа пополудни, когда вот эта тишина настала внезапная, когда кончилось! Когда пошли вылезать из всех щелей немцы, солдаты, которые обороняли Берлин, – из метролюков, из подвалов, из развалин, шли с белыми полотнищами, бросая оружие к нашим ногам! И это был для нас конец войны. Долгожданный и радостный, счастливый конец!