Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Как брали прусскую твердыню
Владимир Захарович Новиков

– Вот я держу вашу давнюю-давнюю фотографию – бравый гвардеец. Вы ведь в пехоте были?

– Всё время, что был на фронте, был в пехоте. Один из тяжелейших родов войск.

– Ну, тяжёлыми, пожалуй, все были. А про пехоту в то же время говорили «царица полей»…

– Да. Существовало такое правило: пока эта «царица» не займёт тот или иной участок, он считается незанятым. Пока туда пехотинец не вступил, территория считается незанятой. Тяжело в пехоте было не только потому, что большие переходы были и постоянные окапывания – перелопатили очень много земли за этот период, – но и атака. Это ведь один из труднейших, самых напряжённых моментов на фронте.

Атака на практике отличается от привычного о ней представления, созданного десятками фильмов о войне, когда идёт волнами огромное количество людей, танки сзади, самолёты сверху… Такой атакой с удовольствием до самого Берлина бы шёл. Но чаще всего атака – это узкая цепочка солдат. Ну, иногда бывают танки или самоходная установка. А иногда они где-то сзади, в болоте застрянут. А пехота должна идти вперёд.

– Когда вы впервые попали на фронт, вам ведь 18 лет было?

– Да, только исполнилось.

– А вы имели хоть какую-то подготовку, какое-то представление?

– А как же, два месяца учили.

– А потом? Обстрелянный и необстрелянный пехотинец всё-таки резко отличаются друг от друга. Более опытные солдаты учили вас чему-нибудь?

– Вы знаете, постепенно и сам научишься. Первый день, когда попадаешь на фронт, пули свистят, снаряды летят, всё гремит, шумит. Думаешь – свои стреляют, а оказывается, это немцы. А через два-три дня начинаешь понимать, какой снаряд дальше полетит, можно его и не опасаться…

– …А какой – прямо в тебя?

– (Принимая шутку, со смехом.) Ну, который в тебя, это уже не разберёшь!

– Вы, по вашей фронтовой биографии, были на одном из самых в истории Отечественной войны тяжёлых направлений…

– Да. Восточная Пруссия. Её ещё историки называют гнездом германского милитаризма. А если исторически засели там вояки, то понятно, что Пруссия в ответ на свои нападения постоянно ждала возмездия и строила оборонительные сооружения. И вся территория не только покрыта естественными препятствиями вроде озёр, но и каждый населённый пункт становился крепостью, даже небольшой хутор. А в конце войны там вся земля была изрыта траншеями и укреплениями. И главная крепость исторически и тогда, когда мы пришли, была Кёнигсберг.

Мы тогда ещё не знали, что такое Кёнигсберг. Это я о солдатах говорю, но боюсь, что до конца мощь этой крепости не осознавали даже наши маршалы… Это была огромная оборонительная система. Начнём с того, что на расстоянии семи километров от окраин Кёнигсберг окружали 15 фортов. Между ними была целая сеть таких сооружений, как доты, дзоты со взаимно перекрывающими секторами обстрела. То есть если один пулемётчик тебя не убьёт, то второй с другой стороны наверняка. Каждый дот имел железобетонное перекрытие от двух до трёх метров! А форты? Это были очень серьёзные сооружения. На глубину до трёх метров, а на поверхности они выступали совсем немного. Причём в каждом из них было примерно 400–500 немецких солдат. На одном этаже была артиллерия, пулемёты, стрелковое оружие, там же казармы были. А внизу, подо всем этим, были складские помещения – боеприпасы, снаряжение, продовольствие и так далее…

– Их считали вообще неприступными.

– Да. Во всяком случае, автономно они могли существовать очень долго, месяцы, если не годы. Теперь – вторая линия, по окраине города. В недавней нашей истории боевики чеченские на окраинах Грозного каждый дом превратили в крепость. Так вот там, в Кёнигсберге, точно так же каждый дом был превращён в своеобразную крепость, только гораздо крепче и умнее построенную. Все сооружения соединялись траншеями, первые этажи зданий тоже были сильно укреплены. А третья линия – это непосредственно сама цитадель и королевский замок. Он был окружён земляным валом и рвом, заполненным водой.

Штурм был назначен на 5 апреля 1945 года. А четыре дня подряд перед этой датой предполагалось проводить артподготовку. В первый день – из дивизионной, полковой артиллерии, 122-миллиметровых пушек, 152-миллиметровых… Вроде бы мощные орудия, а задача перед ними была поставлена – снять с фортов земляной покров и деревья, чтобы полностью их обнаружить.

– То есть о том, чтобы разрушить, даже и не помышляли?

– Этими снарядами невозможно было. День целый взрывами снимали земляной слой, а потом три дня должна была вести огонь тяжёлая артиллерия – мощная и сверхмощная… Ну, я скажу, что у 305-миллиметровой пушки один снаряд весит более 400 килограммов.

– Владимир Захарович, вот вы сейчас говорите о тяжёлых, мощных средствах. Без них, конечно же, было нельзя. Но в то же время мне приходилось слышать мнение других участников штурма Кёнигсберга о том, что в конечном итоге выиграла эту битву всё-таки пехота. Помните, в начале вы говорили: «Пока “царица полей” не займёт тот или иной участок, он считается незанятым»… Как это могло быть при такой неприступности? Немцы дрогнули, потому что нервы не выдержали? Война нервов?

– Да, шла война нервов. У нас ведь тоже нервозная обстановка была – началась осада не первого, а второго числа – был сильный туман, не видны были цели. А когда планы меняются, это уж никогда спокойствия не добавляет…

– Маршал Баграмян в своих воспоминаниях подробно рассказывал об этой ситуации, из-за которой, кстати, в первые дни и наша авиация не могла выполнять задачу…

– Там тогда командовал Главный маршал авиации Новиков Александр Александрович. Была пауза, которая чуть не стоила ему крупных неприятностей. Но уже через день летуны наши отлично сработали, когда небо-то открылось… И вообще, было много других вещей, которые во время подготовки упустили. Вот простая штука: тяжёлые пушки, 305-миллиметровые, могли стрелять по 8 снарядов в час, то есть в день по 80—100 снарядов. А по науке на такую цель, как форт, нужно 250 снарядов! Вот и считайте – три дня непрерывного огня! Конечно же, столько времени никто долбить не рассчитывал…

В общем, 6 апреля, вместо пятого по первоначальному плану, была уже короткая артподготовка по траншеям, загоняли немцев в укрытия, а мы тем временем перешли в атаку. Очень тяжело шло продвижение. Потери были. Большие. А продвинулись мы на километра три всего, не дошли даже до окраины города. Тогда наше командование решило, и мы обошли эти форты, оставили их в тылу. Уже позже их брали.

– Но ведь вы знали, что и между фортами каждый сантиметр простреливается, а стволов там было много… И вот, зная это, вы идёте в атаку той реденькой цепочкой, о которой вы говорили. Что чувствовали при этом?

– Идёшь в атаку, да, плотный огонь. Пока далеко, ты ещё думаешь о своей целости и сохранности – двигаешься перебежками, иногда упадёшь за укрытие, пострелял, пошёл дальше. А вот когда остаётся уже немного, тут самое трудное – встать. Но ты понимаешь, что оставаться на месте – верная смерть, лучше идти навстречу судьбе. Поднимаешься. Теперь – вперёд. Первое время, первые несколько метров идёшь с огромным напряжением, осматриваешься: ну, что там – товарищи твои идут или нет? А вот когда уже остаётся метров 50, то сам уже видишь: во что бы то ни стало, как можно быстрей нужно добежать, бросить гранату в траншею, если кто-то оттуда продолжает вести огонь, и занимать позицию.

– Занимать – это вступить в рукопашный бой?

– Чаще или противник не выдерживает и бежит, или драться уже не с кем. Мне лично не приходилось переходить в рукопашную.

– Но, во всяком случае, готовы были!

– Конечно. Карабины уже с примкнутым штыком. Автоматов, прямо скажу, немного было даже в конце войны, ППШ эти…

– Ощущения у вас не было, мысли о том, что этот ваш карабин да даже этот автомат Шпагина – ну что они против пулемётов, десятков стволов!

– Об этом не думаешь. Абсолютно точно. В этот момент человек почти перестаёт быть человеком. Не знаю, что говорят специалисты, но их бы туда, чтобы они видели выражение лица солдата, бегущего последние эти пятьдесят метров. Может быть, последние в его жизни. Своё лицо я, конечно, не видел и не знаю. Что оно представляло собой в этот момент. Такое, наверно, зверское, дикое… И наверняка никакое не одухотворённое. Но я же видел своих товарищей сразу после атаки (во время атаки по сторонам не смотришь!) – остановившиеся, белые глаза, перекошенные рты, прыгающие губы… И только спустя некоторое время начинаешь их узнавать…

– В такой момент человек не контролирует себя?

– Почти все контролируют! Но это огромное напряжение, огромное… Одна атака – несколько лет жизни. Если ты эту свою жизнь не потерял там, на бегу.

Ладно, что это я о тяжёлом. Ведь после этого всего была Победа. Вот я вам про последний день расскажу. Не про последний день войны, а про последний день наших боевых действий. Это там же, в Восточной Пруссии, которая теперь Калининградской областью называется.

Мы уже далеко зашли за Кёнигсберг, нынешний Калининград, было это во второй половине апреля, а мы ещё в телогрейках были, в шинелях, ватных брюках. Замена обмундирования, как всегда, опаздывала, а солнце пригревало уже здорово, жара в этой-то одежде была невыносимая. Все мы, естественно, мокрые от пота были, потому что вот в этом виде и при жарящем солнце с утра четыре раза, наверно, ходили в атаку. А немцы наши атаки отбивали. Но странное дело: вот того напряжения, о котором я говорил, не было. На этот раз. И атаки наши не очень яростные, а скорее рассудительные, и «ура» звучало как-то жиденько… Дело в том, что каждый, в том числе и немцы, понимал, что дело идёт к концу. Но если им терять было нечего, то мы поосмотрительнее были. Мы уже твёрдо были уверены в победе, так зачем же лишние потери?

И выглядело это всё со стороны, наверно, странно: мы шли вперёд, немцы шли в контратаку, мы – не очень поспешно – откатывались назад, на исходное положение. А оно у нас удачное было – такой огромный ров. И так мы раза три-четыре бегали вперёд-назад. В конце концов самим же это надоело. Решили сделать бросок по-настоящему, чего немцы уже и не ожидали. Пошли. И так дружно заорали, что фашисты не выдержали, побежали! Мы преследовали их метров пятьсот, и вдруг слева по цепочке команда передаётся: «Стой! Ложись!» Ну ложись так ложись. Легли каждый за дерево, даже окопы себе не рыли. И тут сзади нас мотор рычит – полковая машина агитационная подъехала и наши через свои динамики мощные говорят что-то по-немецки. Ну, понятно, ультиматум. Тут такое началось! Немцы из всего оружия, какое у них было, открыли огонь в ту сторону, где машина стояла. А там закончили читать свою листовку и включают пластинку. Русланова. «Когда б имел златые горы и реки, полные вина»… На всю жизнь запомнил: вокруг тишина наступила, ощущение – будто сейчас птицы запоют… А поёт она – Лидия Русланова.

Потом опять читали ультиматум, и опять та же пластинка. Так три-четыре раза повторялось. Потом – тишина…

И в этой тишине одна мысль вертится в голове: как бы только не уснуть, потому что настолько устали, да тут ещё солнышко… А как это – уснуть?! Сами понимали, что погибнем тогда. Поэтому соседу наказываешь: если задремлю или усну, разбуди, пожалуйста. Говоришь и знаешь, что сам сосед тоже может уснуть…

Прошло какое-то время. Поступает команда: «Встать! Принять влево!» Идём. Буквально прошли метров сто, а там берег моря! Оставалось нас к этому моменту человек 50–70. Во главе с командиром полка майором Тихомировым, как сейчас помню. Мы ничего не понимаем, стоим. Вдруг – идут немцы. Идут колонной через лощину, а мы на пригорочке. Идут с белым флагом, прямо с оружием. Вначале как-то не по себе стало: а вдруг… Их – несколько сот, а нас… Ну, что мы, горстка нас, полсотни каких-то человек. Да эта колонна в принципе нас и без оружия смять может!

Им скомандовали: пулемёты – сюда, автоматы – сюда! Они подчинились. И вот в эти минуты такая гордость большая была, что всё-таки дело идёт к концу! Победили!

– Морально сломили.

– Да! И остались живы!

Несколько обыкновенных дней обыкновенного солдата
Исмаил Исмаил-оглы Исмаилов

С журналистом Исмаилом Исмаиловым проработали мы вместе много лет. Невысокий, всегда улыбчивый, чрезвычайно работоспособный, скромный и незаметный. Он очень удивился, когда я попросил его вспомнить о войне, записать его рассказ. Тонкие усики его сложились в застенчивую улыбку:

– Не надо, наверно…

– Почему?

– А что я такое особенное сделал? Герои есть большие, их много, вот о них надо писать. А я… Прошёл почти всю войну, – я в сорок втором, третьего октября был призван, – до конца самого. Два ордена, несколько медалей. Всё. Очень обыкновенный солдат.

– А мне и не нужно что-то особенное. Мне как раз нужно самое обыкновенное. То есть для войны самое обыкновенное…

– Знаешь, я вот сейчас подумал, что на войне вообще самые невероятные вещи становятся обыкновенными. Смерть – то самое, что человек не может охватить умом, а сердцем и вообще не принимает, – смерть становится обычной. Нет, утраты людей близких всё равно тебя бьют, но если не знаешь ты кого-то, то уже через несколько месяцев фронтовой жизни посмотришь на убитых, подумаешь: много ребят в этом бою погибло – и шагаешь дальше. Это не сердце черствеет, а просто у него сил на всё никогда не хватит…

Хорошо, я расскажу про самые обыкновенные несколько дней. Потом, правда, они оказались не такими уж обычными, но это было потом, а вначале это были самые рядовые дни войны.

Когда меня призвали, было мне восемнадцать лет. Русским языком я тогда практически не владел, а без языка на фронте очень трудно. Первое время ни команды не понимал, ни что делать нужно. Начал приглядываться, прислушиваться, а главное – старался перебороть себя, собственную неловкость в словах, в общении. Не показывал, как я стесняюсь акцента своего, неправильных слов, а упрямо завязывал разговоры и запоминал, запоминал… А потом уже освоился, привык. И команды понятны, и сам могу уже что-то сказать, о чём-то попросить. Да и фронтовые привычки быстро перенял, усвоил, а они на фронте иногда просто незаменимы. Идёшь, например, слышишь звук – мина летит. Первое время одно спасение – бух на землю! А когда освоился, – или упадёшь, или спокойно идёшь себе. Это уже по звуку точно знали, куда мина упадёт. Маленький навык, а сколько он жизней спас!

И вот к тому времени, о котором рассказываю, я уже настоящим рядовым солдатом был. Началось это… не знаю даже, откуда начинать, потому что ничего не начиналось, продолжалось всё, продолжались дни войны. И вот там была такая ситуация. От того села, где мы ночевали, до другого, занятого противником, метров семьсот было. И ещё там, рядом с селом, станция была. И её вроде бы немцы собирались оборонять. И вот когда наши машины с солдатами двинулись в ту сторону, одну тотчас же подбили. Наши двинули вперёд танки. Один тоже подбили сразу же – башню метров на двадцать отшвырнуло… И вот так мы долбили эту маленькую станцию атаками, но всё как-то без успеха. Артиллерия наша бьёт, мы идём – «ура!», «ура!», – а толку мало. Крепко зацепились они там. Только под вечер удалось на окраину прорваться. Вернее – вклинились мы между селом и станцией. Там ещё сигнальщика поймали, который немцам знаки какие-то подавал. Он-то кричал, что, мол, он не немцам и никакие это были не знаки, да только кто в бою разбирать будет? Война… Расстреляли на месте. Может быть, и невиновного, – кто это когда-нибудь узнает?..

А уже вечер, и не разбери-поймёшь, где наши, где противник. То ли драпанули они уже со станции, то ли нет. Лейтенант говорит: ночуем здесь. Так и повалились сразу. Правда, здесь тоже с умом надо, фронтовой опыт работает: неожиданности могут быть всякие. Поэтому легли в канавы, что вдоль главной улицы с двух сторон шли. Рядом даже пройдёшь – не заметишь. Так и переночевали.

Утром опять ничего понять невозможно. И наши какими-то группами рассыпались, и фашисты непонятно где. «Ну, что, – говорит лейтенант, – пойдём вперёд, там видно будет». Пошли. Лейтенант первым шёл, я – за ним, потом все остальные. А было нас человек двенадцать-тринадцать. Там ещё была канава глубокая, мы по ней до окраины села дошли – никого. Дальше идём. Там поле было – пшеница взошла уже высокая – и огород. А дальше – кладбище и несколько домов ещё. В этот момент по нам пулемёт ка-ак прошёлся! Хорошо – никого не зацепило. Попрыгали в пшеницу, стали оглядываться, укрытие понадёжнее искать. Наметили дом и перебежками – к нему. Тут у нас на глазах из дома выбегает парнишка молодой и бежит к щели, она у них во дворе вырыта была.

И пулемётчик его убивает.

Он двух шагов не добежал. Девочка тоже выскочила, кричит, видно – брат её. Не добежала она до брата. Убил он и её. Ну, тут уже мы сами не выдержали – бросились через открытый двор, и в дом заскочили тогда, когда мать хотела бежать к детям…

Потом военные заботы были всякие: несколько человек стали выковыривать пулемётчика из гнезда. Уничтожили. Другие связь налаживали, а когда она появилась, стали артогонь корректировать. Ну, этим лейтенант занимался. Словом, опять до вечера.

Чуть стемнело – вперёд! Когда не понимаешь, что вокруг тебя делается, единственное спасение – точно выполняй команды. Дошли мы ночью до какого-то моста, а за ним городок небольшой. Идём осторожно, но опять впереди – стрельба. Я у стенки прижался и ничего не понимаю: идут два автоматчика, немцы, трассирующими поливают перед собой, а за ними – танк. То ли дорогу они ему подсвечивают, то ли ещё что… Я за спиной двери нащупал, ввалился куда-то. Ничего у меня против танка нету, всё равно, что с голыми руками. В кармане, правда, граната есть, да только это граната Ф-1, противопехотная, «лимонка» так называемая. Против танка она – ничто, но я её всё-таки изловчился, бросил. И тут уже вовсе непонятное произошло. Ну, автоматчики-то погибли. Но то ли танкисты без них не могли продвигаться, то ли решили судьбу не испытывать, потому что там, где есть противопехотная граната, там вполне и противотанковая может быть, – короче, повернули они и начали драпать. Мы не стали в темноте догонять. Всё равно нечем было его уничтожать, а обстановку не знаем. Подремали чуть-чуть до рассвета.

Утром соображаем, куда идти. Командир ранен, нас с десяток всего осталось. Решили – вперёд, всё равно – вперёд. У нас как бы рейдовая группа образовалась. А в таком положении самое верное дело – бери себе ближайшего врага. Так и делали. Ввязывались в бои с такими же мелкими группами, потом сообразили велосипеды подобрать – их вокруг полно валялось, – и на колёсах ворвались в очередной городок. Фашисты вообще не ожидали нас здесь увидеть, даже боя не было – все в разные стороны, как тараканы разбежались.

И вот тут дали нам прикурить. Штурмовики, самолёты, налетели. И давай нас из пулемётов! Идиоты, кричу, что – глаз у вас нет?!

– Так ведь как раз были у них глаза, если вас заметили.

– Как же! «Были»! Наши это были самолёты, наши! Откуда они могли знать, что мы так далеко вперёд продвинемся! Ну особо удивительного тут ничего нет, так часто получалось. Я и под наш же артобстрел попадал, один раз залп «катюш» вблизи пришёлся… А один раз наши же солдаты чуть не убили – это когда ногу я обморозил, боль была страшная, а я несколько суток на ногах, и мы опять были впереди наших позиций. И вот иду я прямо на наших, чуть не вою, паролей никаких не знаю, отзывов – тоже. Иду себе в полный рост на одной целой ноге да на пятке – другой. Окликнули меня, а мне не до того, мне бы до санбата добраться. Короче – случайно только не убили…

А в этот раз тоже всё обошлось, мы все в укрытия рванули, а потом дали ракету. Ничего она не означала, конечно, потому что никаких условных сигналов для самолётов мы не знали. Но почему-то отстали штурмовики. А может, горючее у них на исходе было.

В общем, видим, – так дело не пойдёт. Надо возвращаться к своим. А то ведь ни задачу не знаем, ни направление. В этой путанице вполне можно и часть свою потерять. Пошли назад.

До своих мы добрались уже в темноте. Всем разрешили спать. А солдату только дай возможность – он и место найдёт, и заснёт моментально. Вот и мы – так же. Заснул я, вроде и минуты не поспал, слышу: «Подъём! Выходи строиться!» С чего это, думаю. Мы уж и забыли, когда в последний раз строились. Но выскочили все, встали, подравнялись…

И только тогда мы узнали, что настала Победа, День Победы!

Я ведь специально не говорил, – когда это всё происходило, чтобы всю вот эту обыкновенность войны, её будни показать. А оказалось ведь, что дни эти необыкновенные были – шестое, седьмое, восьмое и девятое мая. Только мы ведь не знали об этом и поэтому работали, как обычно.

А происходило это всё на границе между Польшей и Чехословакией. Вплоть до того на границе, что мы входили в одно село – оно польское, а следующее уже в Чехословакии было…