Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Не помереть бы в Померании
Иван Иванович Галкин

– Я вообще-то в самом конце двадцать шестого года родился. Так что когда мы по улицам села прошли, с народом прощались, уходя на войну, так мне в ту пору семнадцать ещё не исполнилось, добровольцем я шёл. Бодро уходил, что такое война, не представлял как следует. А я был весёлый, заводной, шебутной… Всё время, пока шли, шуточки отпускал. Ну, семнадцати ещё даже нет, пацан да и только. И, конечно, не знал я, что на фронт ещё не скоро попаду, что учиться ещё буду в снайперской школе, сорок шесть человек нас туда послали, что в сержантской роте ещё послужу, – всего этого не знал я тогда… Что? Вы громче, а то у меня после контузии слух не очень… А-а, так это в Померании было. Ну в окопной перестрелке до этого приходилось участвовать, а так, чтобы бой настоящий, – не было пока. А хотелось. Война-то к концу уже светит, а на грудях у нас ни медальки – стыдно будет, мол, глаза показать дома. О том не думали, чтоб хоть целым домой вернуться. Вот потому и песок из-под копыт у нас летел, рвались – поскорее бы настоящее.

А оно, настоящее-то, возьми и приди. Я говорю – в Померании это было, граница Германии – в трёх километрах. И вот нас, пацанчиков-желторотиков, молодых, рядовых, обученных и обстрелянных, поднимают в атаку. В семь часов утра. Причём втихую, Чтоб, значит, внезапность и прочую там хитрость обеспечить. Идём мы, а темно ещё, да туман – какие-то очертания видны, конечно, но не так, чтобы очень. Я по левому флангу шёл. Вижу – забор, сарай. Рота на него в лоб идёт, а я ещё левее принял, обхожу. Подбегаю к сараю, а там пулемётная точка хитренько так оборудована – прямо под углом сарая окоп вырыли, обзор хороший на две стороны, скрытно всё…Стрельба-то давно уже началась, внезапность наша не совсем склеилась, пулемётчик и не слышал, как я подскочил. Нет, в последний момент он всё же почувствовал, хотел повернуться, а я его из автомата. Вы не видели, как пули в живое тело попадают? Я тоже тогда ещё не видел – пацан был совсем…

Бой уже вовсю идёт, из сарая пять или шесть человек выбежали, ну, фашисты, значит. А я как заору сзади, да голос страшный сделал: «Хенде хох!» Они как рванут назад, я было за ними, а Марченко, сержант наш, как крикнет вдруг: «Галкин! Немец сзади!» Крутанулся, – смотрю: с пистолетом прёт он на меня. Дал очередь – повезло, сразу в руку ранил. Смотрю – Ахрамеев ведёт офицера и солдата, денщик вроде, другие тоже ведут. Всего восемнадцать человек взяли. Ну, думаю, ладно, повоевал, теперь поспать бы – ночь ведь не спавши. Да и поесть бы не мешало. Ну что с меня возьмёшь, никакого сурьёзу – пацан совсем.

Да только не судьба была этот страшный день там закончить. Подошла артиллерия 76-миллиметровая, вроде можно отдыхать. Лёг я, заснул в момент. Ещё и нескольких минут не прошло – команда: вперёд, солдат, вперёд за Родину-матушку, за то, чтоб тебе да другим жить досталось.

Пошли. Впереди у нас село было, а до села, метров за семьдесят, болото. Ну, не знаю я, какие соображения были, что пошли мы на это село в лоб, через болото это самое. И тут мы начали погибать понемногу, потому что фашисты-то не дураки, пулемёты поставили, секут. А как нам идти? Плюхнулись. Как лягушки, в грязь эту ледяную и лежим. А к пулемётам ещё и снайпера пристроились. Один секунд меня вскочить потянуло, голову поднял – и сразу шапка с дыркой в грязи лежит. Из моего отделения Бугай был, фамилия его была такая. Не смог долго лежать – решил проскочить до мёртвой зоны. Не успел подняться, – его в ногу. Правда, винтовку он подхватил и успел-таки мелькнуть. А всё равно ранен, и Тёмин ранен в руку, и убитые есть… Голову поднимешь – убьют, заснёшь – замёрзнешь в этой жиже. Да ещё есть хочется – сил нет. А до темноты терпи, если жить хочешь.

Дотерпел-таки. Как стемнело, отступили мы. И опять не кончилось это дело. Правее, метров пятьсот, вышка была, туда нас всю ночь перебрасывали, чтоб не в лоб, значит… Нет бы им пораньше об этом подумать! Только вначале разведать надо всё. Перед рассветом посылают меня с белорусом Шпелевским. Пошли. То есть поползли. Всё равно нас засекли. Метров двадцать до села, до околицы оставалось – обстреляли. Шпелевского убили, а я в воронку упал и как будто молюсь – одно повторяю: «Ну, гады! Ну, гады!»… Разведка теперь пустяковая, они сами себя обнаружили, только засекай, значит. Вернулся, доложил. Снова в атаку пошли. Вторые сутки ведь не спим. В конце концов выбили из села фашистов, погнали дальше, пока не опомнились. А есть хочется – уже сил нет. Организм растущий. Пацан пацаном.

Справа соседи наступали. И захлебнулась у них атака, это за селом уже, там пулемётчики засели. Ребята падают одни, другие сами ложатся, встать не могут. Мне обидно тут стало: что ж ты, сука, ребят убиваешь?! У меня автомат, из него не очень-то поснайперишь, а рядом один с карабином лежал. Дай, говорю, сейчас попробую ссадить его, что ж, меня зря учили, что ли? Подождал, пока перебегать будет, – он и миномёта, видно, боялся, – и с выносом, как положено, выстрелил. В этом бою будто голову ватой заложило. И фашист – он уже не из мяса и костей будто, а словно картонный. Выстрелил – он упал. Тир… Второй спрятался в овраге, потом высунулся – товарища посмотреть. Его я тоже убил. И уже не чувствую ничего, не то, что тогда, в начале боя…

Потом затихло всё вроде. Сел я на край окопа, дай, думаю, хоть ноги отдохнут. Снаряд ударил. Бросило меня в окоп, но я ещё соображал. А тут второй снаряд – под бруствер прямо, меня землёй и засыпало – оглушило. Контузия.

Сколько прошло – не знаю. Пришёл в себя, но это только говорят, что пришёл в себя, потому что ты сам собой управлять не можешь, руки-ноги ватные будто, голову точно в колокол засунули и железякой по нему бьют, гул страшный, а снаружи не слышу ничего. Посмотрел из окопа – наших никого рядом нет, и немцы наступают. Гос-по-ди-и-и, когда же эта мука кончится! А мысли медленно ворочаются… Пока я сообразил, что сейчас меня убивать будут, немцы – вот они, близко уже. Куда податься? Там елочки молодые, сунулся туда, спрятался. И тут опять, не знаю уже, повезло или не повезло, снаряд рядом разорвался. Только помню – подумал: слава богу, думаю, убило… Ну, дурак дураком, пацан ведь совсем. Снова когда в себя пришёл, смотрю – в воде лежу, в болоте, стрельба кругом, немцы то ли в ту же самую атаку идут, то ли в следующую. Окопаться не моги – болото. А если б и не болото, сапёрной лопатёнкой что сделаешь? Земля-то мёрзлая… Труп рядом лежал – немец. Подтянул я его, прикрылся, огонь открыл. Ну, стрелять нас в школе снайперской научили. И опять человечки, как картонные, падают, а в голове гудит, и не слышу ничего…

Потом ранило меня. Бой кончился, наши ушли вперёд, рядом немец раненый корчится. Ну, я запасливый был – индпакет ему бросил, он перевязываться начал, а санитары-то уже ходят, да из похоронной команды – тоже… Один, рыжий такой, нагнулся: «Живой?» – «Живой я, – говорю, – живой, браток! Живой, понимаешь, живой! Ранен вот только, захвати с собой, а? И энтот вон валяется, его бы пристроить, а, кирюх? Слышь, ещё спрошу, только ты погромче говори, оглоушили меня: хлебца у тебя нет кусочка ли? А то помираю ведь с голодухи…»

Во нетерпеливый был! Ну, пацан пацаном…

Что? Не понял. А-а, с девками-то? Нет, не целовался до фронта. Они боялись меня, бил их по малолетству. Это потом, в армии, наборзели, а до фронта нет, не приходилось целоваться…

А война уже шла к концу…
Спартак Михайлович Затыкин

Его портрет я увидел в заводском музее уже очень давно – тогда, когда такие музеи ещё были в школах, на предприятиях… Табличка под портретом коротко сообщала, что Затыкин – слесарь-ремонтник из цеха № 4 и что работает он на заводе с 1951 года. На фотографии я увидел на груди Затыкина два ордена «Славы». У меня к этому солдатскому ордену особое отношение, я никогда не упускаю случая. (Ах, как же неумолимо время! Написал вот «не упускаю случая» и вдруг с ужасающей ясностью понял, что написать нужно было в прошедшем времени, потому что кавалеров этого ордена уже практически не осталось в живых!) Да… Не упускал случая поговорить, расспросить человека, этот орден заслужившего. Я спросил своего спутника, заводского работника, о Затыкине.

– О, это один из самых уважаемых людей на заводе. Слесарь, каких не очень-то найдёшь. А к тому же он – участник Парада Победы, того самого, в 1945 году. Вообще-то надо бы здесь и ту старую фотографию поместить. Там, в Москве, в сорок пятом, он внушительно выглядел – усы, борода, вся грудь в орденах и медалях…

Мы встретились со Спартаком Михайловичем и беседовали очень долго. Он рассказывал о Параде Победы, о сестре своей, которая была зенитчицей при обороне Москвы: о том, как с группой ветеранов ездил в столицу Родины на сорокалетие Победы и о том, как возле музея Вооружённых сил заметил он в толпе женщину с небольшим шрамом на лице, как бросился к ней:

– Люся, ты помнишь меня?

А она смотрела, напрягала память и вспомнить не могла.

– Под Гальденом, не помнишь? Меня землёй завалило, только ноги торчали, а ты заметила, выкопала меня. Жизнь ты мне спасла, Люся! Я же потом спросил, как зовут тебя. И отметинку вот эту, на лице я запомнил…

– Прости, братишка, не помню… С праздником тебя!

…И обнялись два солдата…

Спартак Михайлович – человек крупнокостный, степенный. Он и рассказывал так же – не торопясь, обстоятельно, припоминая детали. Вот отрывок из записи его рассказа.

– Четыре «языка» на моём личном счету. Три солдата и офицер. С офицером – это история интересная была, сейчас расскажу. Этот офицер мне на всю жизнь запомнился – ребята потом столько дразнили! Но сначала – это как я вообще в разведку попал. Случайно ведь попал.

Я вначале в сапёрном взводе был. И вот под Оршей – это уже на обратном пути, в наступлении, – было такое задание: подготовить действия дивизии нашей. А подготовить – что для нас значит? За кого другого не отвечу, а за себя знаю: давай, сапёр, делай проходы в минных полях. А ещё место такое паршивое, как назло: противник на высотке, мы в низине, а между нами торфяное болото. И конечно, немцы мины так поставили, что прохлюпаешь по болоту, выберешься на твёрдое место, а тут они, родимые, и спрятаны! Наступит кто-то, разнесёт его, прогремит, а это место наперехлёст уже со всех огневых точек пристреляно. И конец тут любому наступлению.

На всё своя наука есть. Весь взвод посменно был на наблюдении: высматривали огневые точки да местность изучали, каждый бугорок, чтобы ночью не пошуметь. А тут ещё разведчики к нам в болото явились. У них тоже задание – взять «языка». Но сначала сработать должны мы. Короче, сделали мы проходы, разведчики пошли. Меня отправили назад, доложить. Доложил, вернулся, а дело-то плохо: ничего у разведки не вышло, вернулись с пустыми руками. А трое так и погибли там, в простреливаемом пространстве. Причём наши не успели их оттуда вынести. Ну, конечно, тут же приказ комполка последовал: убитых забрать!

Старшим у разведчиков был ленинградец, Васильев.

– Знаете, – говорит, – братцы-сапёры, кто-то из вас должен с нами пойти, потому что немцы могут запросто заминировать трупы.

Ну мы про подлость эту слыхали, конечно, что фашисты так делают. Я вызвался, и мы пошли. А «пошли» – это только так говорится, потому что это не ходить-искать, это ползать надо. Всю следующую ночь мы географию пузом да коленками изучали. Двух сразу нашли, а третьего искали долго – чуть не до утра. Но нашли всё же..

А через неделю сержант Васильев попросил, чтобы меня в разведку перевели. Мол, сапёр нам нужен вообще, а кроме того, он сильный очень, а такие нам, мол, нужны всенепременно. Ну насчёт силы – это уж что правда, то правда. Во-первых, слесарь я, а слесарь с металлом дело имеет, ему слабосильным быть нельзя. А во-вторых, я до войны штангой увлекался, вот и поднакопил кой-чего. Так вот и стал разведчиком.

…А с офицером – это уже под Кёнигсбергом мы стояли. «Язык» – он ведь когда нужен? Когда застопорилось что-то, когда о противнике мало что известно. И вот стоим мы, а тут приказ поступает: «языка» взять во что бы то ни стало. Это, конечно, всегда говорится – «во что бы то ни стало», но тут мы и сами понимали, что без «языка» никак нельзя, потому что иначе много ребят поляжет, когда в наступление пойдём.

Три раза ходили. Ничего не получилось. У немцев тоже головы есть, понимали, что мы будем пытаться «языка» брать. Ну и страх нагнали на своих, бдительность повысили, секунда темноты не наступает – ракеты одна за другой… Обнаружат движение – такое начинается, не дай бог! Уноси, ребята, ноги!

В общем, доигрались: вызывают к командиру дивизии. Пришли, доложили – что и как. Думали – кричать начнёт, а он – нет. Выслушал, потом спокойно так пистолет достал и говорит, тоже спокойно:

– Если без «языка» вернётесь, расстреляю. Сам, своею собственной рукой.

И мы поняли по этому спокойствию, что положение совсем безвыходное, что и вправду – расстреляет.

Что делать? Снова пытаться пройти перед нашим участком – смысла нет, уже знаем, что нас здесь ждут, что тут не пробьёшься. Сидим, думаем. Я говорю: надо через соседей справа попробовать. Пройдём линию фронта…

Тут меня весело так подправляют:

– Если пройдём…

Вот юмор, да?!

– Ну, хорошо, если пройдём, – говорю. – Тогда можно будет с тыла зайти туда, напротив нашего участка.

Так и решили.

И получилось. Благополучно фронт перешли, влево свернули и вдоль линии продвигаемся. Уже где-то напротив участка нашей дивизии нам повезло: на траншею наткнулись, а она в блиндаж ведёт. Ну, народ у нас опытный, разговаривать не надо. Одни развернулись веером, чтобы прикрывать в случае чего, а я с группой захвата к блиндажу подполз. Все ждут сигнала, чтобы ворваться внутрь. Оружие, гранаты наготове. Шума будет много, но что поделаешь, будем надеяться, что сумеем в суматохе с боем прорваться.

И вот тут-то всё и случилось. Я на дне окопа лежу, а ребята – на брустверах. Земля вся со снегом перемешана, а маскхалаты наши белые тоже все поизмазались, так что полностью сливаемся с местностью. Уже хотел сигнал подать, слышу – в блиндаже движение. Дверь открывается, выходит немец. Китель на плечах. Потянулся и…

Ну, сначала скажу вам, что немцы аккуратные, никогда в траншее или возле блиндажа никто ничего – чистоту соблюдали. А этот офицер то ли не проспался, то ли холодно ему было, – возьми и справь малую нужду прямо на меня! А я должен лежать и это терпеть, себя не обнаруживая!

Через минуту, когда он спиной повернулся, сгрёб я его так, что он и пикнуть не успел, бежали мы с этим оберстом или как там его – в чинах был мужик, каждую секунду ожидая, что поднимется тревога, а тогда нас каждую секунду всех убить бы могли. Но не случилось! Не прошумели, проскочили! Только вот наши ребята всю дорогу не переставали ржать. И потом, уже у своих, проходу не давали, всё допытывались, что я чувствовал в тот момент!..

Командир дивизии нас вызвал, расцеловал, про пистолет уже не вспоминал:

– Спасибо, братцы! Уж как выручили, как выручили!

Вот за этого офицера, который очень ценные сведения дал, наградили меня орденом Славы второй степени…

Как американца обидели
Павел Иванович Танцинов

– Павел Иванович, известно, что во время войны в СССР были сформированы иностранные национальные соединения – чешские, польские, французские… И ваша военная судьба сложилась так, что вы оказались в одном из таких формирований. Расскажите об этом.

– Да, это был польский авиаполк «Варшава». Лётчиков для этого полка набирали из тех поляков, которые осели у нас, в России. Официальное его название было «Истребительный авиационный полк “Варшава”». На этот полк возлагались большие надежды, и они во многих случаях оправдывались.

– Чем именно?

– Дело в том, что помимо прочих полк имел ещё задачу поддержки польского Сопротивления. Когда началось наступление на Варшаву… впрочем, даже ещё до наступления, полк этот сбрасывал восставшим в Польше, в Варшаве продукты, оружие. И таким образом ещё до наступления, до форсирования Вислы поддерживал польских партизан. Кроме этого, полк постоянно выполнял задачу сопровождения наших штурмовиков.

Вообще-то полку уделяли особое внимание, и это чувствовалось даже в мелочах. Например, многие подразделения иностранные ходили в общевойсковой форме, а нам выдали форменное обмундирование по польскому образцу. Даже выходной комплект выдали. Ну и повседневная, рабочая одежда была. Всё это было чёрного цвета, и на этом фоне блестели польские орлы. Короче, выглядели мы вполне как эсэсовцы, вот смотрите – на фотографии видно хорошо…

– Ну, в общем, снабдили вас неплохо. А техника какая была?

– Полк воевал на Як-1. Мне эти самолёты нравились, они выглядели как игрушки! А уже ближе к концу войны нам прислали Як-9-Т. Литера «Т» означала «танковый». И прозвище за этими самолётами закрепилось – «летающая пушка».

– Вот теперь, после общего, так сказать, знакомства с местом действия, давайте знакомиться с главным героем. Павел Иванович Танцинов, 1926 года рождения, на фронте с 1943 года.

– Ага. А до этого моя «карьера» была такой. Я с малолетства любил всякую технику, трактористом работал. И вот когда было мне 16 лет, а это, разумеется, война шла вовсю, к нам из Иванова прилетели самолёты ПО-2. Эти двухместные, как их официально называли, «ночные бомбардировщики», имели неофициальное повсеместное прозвание «кукурузники». Собрали нас, доросшую до призывного возраста молодёжь, и стали учить прыжкам с парашютом, наверно, готовили для фронта. Потом, видимо, поняли, что для этой цели – десантниками быть – мы явно не доросли, не годимся. Решили переключить нас на технику, на обслуживание. Короче, направили нас учиться, а потом распределили по авиаподразделениям. Ребята попали в другие полки, а я почему-то в «Варшаву». Все мы работали мотористами и авиамеханиками. Я тоже сначала был мотористом. Но у меня есть одна черта в характере, она и пользу мне и вред приносит. Я уж очень дотошный, всё должен понять – отчего и почему? Почему, скажем, не тянет мотор самолёта, может, в воздухонагнетателе причина? Докопаюсь. Разберусь, подскажу – там-то дефект.

Окружающие, пожалуй, думали: откуда этот пацан про всё это знает? Ведь их-то, зелёных, учили на другом типе самолёта…

И вот так – одна подсказка, вторая. Постепенно складывалась хоть и маленького масштаба, местная, но репутация. Потом как-то подошёл командир эскадрильи Гаршин, он впоследствии стал командиром полка. Мотоцикл, который ему подарили за боевые действия, у него что-то расхотел ездить. Подошёл, спрашивает: «А кто тут у вас знает мотоцикл? Сумеете сделать?» – «А вот, – говорят, – у нас спец Павел Иванович». А сам Павел Иванович стоит в шинели не по росту, как пацан, рукава длинные… Но «Павел Иванович»! А я действительно немножко знал мотоцикл, быстренько его отремонтировал и потом до конца дня, отведённого на ремонт, гонял на нём в своё удовольствие.

– Вы ведь, насколько я знаю, достаточно известный изобретатель? Так ваша изобретательская жилка, значит, проявилась ещё тогда?

– Да, уж очень я любил технику. И вот после этого случая меня, как такого вездесущего (да я и сейчас свой нос сую куда не положено!) меня выдвинули авиамехаником. Закрепили самолёт, моториста… Тут с ним как-то неловко получилось. Моторист, Коновалов ему была фамилия, родом был из Иванова. Образование он имел полное среднее, десять классов, а у меня в ту пору было всего шесть. И вот мне, особенно на первых порах, даже неудобно было – я авиамеханик, и по должности заставляю его мотор мыть, самолёт… А потом решил для себя: дело есть дело, нужно в работе показать, что голова у тебя не зря приставлена, и если быть для кого-то, пусть даже для одного человека, авторитетом, то не должностью, а умом, знаниями в профессии.

И мы работали. Ну, как работали? Не особенно плохо, как мне кажется. Когда была боевая тревога, я всегда первый выскакивал. В такие моменты нужно как можно быстрее запустить самолёт. Так вот у меня он всегда запускался первым – наш сорок седьмой Як. Даже как-то один механик пожилой (а впрочем, это взгляд пацана, вряд ли он был на самом деле пожилым) сказал мне: «Тебе что? Больше всех надо? За это орден не дают». А я же был наивным провинциальным парнем, удивился: «Как это? Мы на фронте с тобой. Надо же самолёты запускать быстрее. Замешкаемся – или нас прямо на аэродроме раздолбают, на земле, или противник смоется, а его сбивать надо!»

А в общем, чего вспоминать! Я, например, был бы рад, если бы он хотя бы раз оказался первым! Дело-то непростое. Запустить запустишь, а сколько времени потратишь? Там же множество технических хитростей было, чтобы, как говорится, с полоборота. Особенно в мороз, зимой, попробуй моментально запустить!

– Павел Иванович, вот вы принесли с собой старую гильзу. Чем это она такая особенная?

– Да уж особенная. Хотя бы тем, что она на два миллиметра отличается от наших.

– А она – чья?

– Американская. Это память о встрече с «мустангом». Не с тем, который в американских прериях скакал, а с самолётом «мустанг».

Дело в том, что американцы продавали нам по ленд-лизу другие самолёты, «томагавки». Тут нужно пояснить, что очень многие наши люди, спустя десятки лет после войны и после очень мощной волны пропаганды извне, убеждены в том, что американцы в те времена существенно помогали нам оружием и стратегическими материалами. И при этом ленятся добыть точные факты, которые уже давно собраны и опубликованы, в наш электронный век достаточно разок кликнуть – и у тебя эти данные будут тотчас же. Так вот по этим данным помощь американцев составляла ничтожный процент нашего национального продукта. И по танкам, и по самолётам они передали нам едва ли два-три процента от общего числа выпущенной в Советском Союзе военной техники… Вот сейчас сказал – «они передали», и этим сам же продемонстрировал, насколько наш народ за десятилетия убедили в особой ценности такой «помощи». Я это слово умышленно в кавычках сказал, потому что торговлю уж никак нельзя назвать помощью. А американцы именно торговали! И, кстати, оплату золотом за это регулярно получали. Причём торговали-то не самым лучшим товаром. И вот эта самая гильза – напоминание о такой нечестной игре.

«Томагавки» мы видели. Самолёты не очень высоких технических характеристик и не слишком хорошо были они вооружены. Сами американцы на них летали неохотно, предпочитая «мустанги». А потому и нам было любопытно на этого коня посмотреть как-нибудь, как он скачет.

И вдруг произошла оказия. Американский пилот на «мустанге» совершил у нас вынужденную посадку. Зачем он летал к нам, на наши фронты, не ведаю, не та у меня должность была, чтобы знать это, но зато знаю, что неисправность у него была пустяковая, наши и не с такими летали. А он, барин такой, не научен что-то своими руками что-то делать, не пожелал лететь. Ну что? Помогли починиться. Пока то да сё, между лётчиками спор вышел – какой самолёт лучше, Як или американец?

Наш командир эскадрильи Гаршин тут и скажи:

– А чего без толку спорить? Взлететь надо и устроить показательный воздушный бой. Там оно сразу будет видно – кто лучше. Я бы на такую «дуэль» пошёл…

Идея всем понравилась, американец тоже загорелся, но чувствовалось, что относится снисходительно: какие-то там русские хотят потягаться с нашей техникой? Ну, что ж, давайте, удостоверьтесь…

Командир полка одобрил мысль, и два самолёта поднялись в воздух. В общем-то я рассказываю всю эту эпопею, наверно, медленнее, чем всё происходило на самом деле. Покаруселили они в небе всего-то пару минут. Но за это время Гаршин три раза – понимаете – три раза! – зашёл американцу в хвост. А это значит, что у нашего самолёта скорость и манёвренность выше, а наш пилот лучше, чем американец. Не знаю уж, как он воевал, где летал и с кем в небе бился, да и бился ли вообще, но нашим лётчикам ему бы лучше не попадаться – Гаршин его три раза «сбил» за две минуты!

Потом они разлетелись. Гаршин на посадку пошёл, а американец явно разозлился: резко снизился и пошёл на бреющем над нашими самолётами, аж чехлы послетали, и идёт прямо на ангар. Думаем: что он делает! Врежется сейчас! Но он сделал «горку» и улетел. Даже крыльями не помахал.

Вот такая история. В «сражении» этом, конечно, стрельбы не было, хотя на «мустанге» вооружения было много. А гильзу от «мустанговой» пушки двадцатидвухмиллиметровой я потом уже по другому случаю подобрал и храню до сих пор как память о том случае. Здорово тогда осердился американец!