Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

У Прохоровки
Павел Николаевич Смирнов

…Был я там ещё не поздней осенью. Стояла огромная тишина, не нарушаемая ни пением птиц, которые уже отпели своё весной и летом, ни стрёкотом насекомых, которые тоже сделали своё дело на земле и умолкли. Небо было бледно-голубым и очень высоким. По нему плыли неспешные облака. Над бесконечным, со всех сторон до горизонта, всхолмленным полем разносился только чистый звон колокола да еле прослушиваемый шум какой-то уборочной техники на дальних и не видных отсюда кукурузных и чёрно-жёлтых подсолнечных полях…

Это Прохоровское поле. Это место, где закрылись глаза тысяч героев и тысяч захватчиков. Это место, где Слава и Победа осенили своими крыльями русских воинов, выживших в этой кровавой битве, самой крупной битве двадцатого века.

О битве этой написано много, сняты прекрасные фильмы, поэтому не хочу повторяться. У России было два поля, где решалась её судьба, – Куликово и Бородинское. Третьим стало Прохоровское. И не случайно мемориальный комплекс, сооружённый здесь в самом конце двадцатого века, в очень трудные времена на совсем не лишние для множества целей деньги, воспринимается как что-то естественное, необходимое именно в момент упадка народного духа. И не случайно сооружения этого комплекса внутренне перекликаются с памятниками на тех двух полях…

…А вот теперь – разговор с человеком, который был на этом поле тогда.

– Павел Николаевич, судя по году рождения и биографии вашей, вы очень рано пошли на фронт?

– Да, в 17 лет, почти добровольцем, можно сказать, попал в призыв, а в 18 лет я уже был на фронте.

– И так уж «повезло», что вам, механику-водителю «тридцатьчетвёрки», довелось воевать, пожалуй, в самых трудных точках, в том числе и в Сталинграде. И всё же в вашем послужном списке есть битва совершенно уникальная, какой человечество ещё не знало. Это танковое сражение на Курско-Орловской дуге.

– Да уж. Сражение под Прохоровкой, пожалуй, перевесит всё остальное… Июль – август сорок третьего на полях между Курском и Белгородом… Немцы тогда стремились взять реванш за Сталинград, готовились, стянули на этот выступ знаменитый в линии фронтов до двух третей своих танковых сил, имевшихся в наличии… Впрочем, в самой этой битве тоже был ключевой момент, который фактически и решил исход сражения. Это 12 июля.

Пятого и шестого июля немцев хорошо потрепали в районе станции Обоянь. И тогда гитлеровские стратеги решили прорваться к Курску с юга. И именно для этого и сосредоточили скрытно у небольшого райцентра Прохоровки отборные танковые дивизии СС «Мёртвая голова», «Адольф Гитлер» и «Рейх». Конечно, это они так считали, что скрытно, потому что разведка наша сработала отлично, и против их кулака выставили мы свой: из резерва Степного фронта выделили 5-ю гвардейскую танковую армию Ротмистрова, где, собственно говоря, я и числился.

Мы стояли наготове, сидели в танках, ждали команды.

Первыми начали немцы. Их танки под прикрытием авиации, артиллерии пошли на приличной скорости вперёд. Они совершенно, судя по всему, не ожидали нашего удара. Но мы, ротмистровцы, когда был отдан приказ, появились перед ними, как черти из табакерки, на большой скорости пошли прямо в лоб. Тут и разведданные пригодились о том, что в этих эсэсовских дивизиях большая часть танков – мощные новинки: «тигры», «пантеры», самоходки «фердинанды». Но, кроме этого, было известие, что у них мощная лобовая броня, у «тигров» далеко стреляющая пушка 88 миллиметров калибр. Именно поэтому мы неслись на них, и хотя вели огонь, но он был, скорее, психологическим. Немцы настолько не ожидали нас, что мы подошли вплотную, прошли через их строй, как нож сквозь масло, развернулись у них в тылу, нарушая все их планы боя, связь, управление. Перемешалось всё настолько, что новая немецкая техника почти лишилась своих преимуществ, мы вели огонь с близкого расстояния, с короткой дистанции, поражая этих «тигров» и «пантер» сбоку, сзади… Я вот это всё рассказываю две-три минуты. По тогдашним ощущениям я тоже думал, что бой длится недолго. А прошли часы! Часы непрерывных выстрелов, взрывов, горящих машин. Бомбовых ударов… За эти самые первые часы немцы потеряли 415 танков, из них 110 «тигров» и прочего зверья. У нас тоже потери были большие. «Тридцатьчетвёрка» – танк замечательный, но их-то у нас было чуть больше половины! Остальные – старые лёгкие танки БТ. Вот такой состав был с нашей стороны. Но ударной силой, кулаком были 150 наших «тридцатьчетвёрок» 2-го гвардейского корпуса, которые и пошли в сквозную атаку по сигналу с командного пункта.

Понимаете, всей картины я рассказать не могу. Ведь это схлестнулись две стальные лавины! Чтобы понять хоть чуть-чуть, что там было, представьте любой небольшой районный центр. Ну, какую территорию он занимает? И вот примерно на такой территории бились насмерть более полутора тысяч танков! Полутора тысяч! Наши «бетушки», конечно, горели чаще, чем Т-34. Вообще, в памяти стоит только огонь. Огонь, огонь… Горели танки, земля горела, люди выскакивали из машин огненными факелами… Горело всё, что может гореть. Танки сбились в гигантский клубок, и каждый командир машины мог видеть только ближайшую цель…

Снаряды заканчивались. В этом сражении наши танкисты около тридцати раз применили танковый таран. Около двух часов дня пришлось таранить и нам.

В ходе боя я же слушаю переговоры экипажа. Вдруг слышу: стрелок-радист кричит.

Разобрал, что он командиру кричит: «Лейтенант! Смотри на двадцать шестую!» А двадцать шестая – это машина командира батальона нашего была. Он вёл бой с короткой остановки и не видел, что к нему сбоку приближается «тигр». Почему-то он не открывал огня – то ли боеприпасы кончились, то ли подходил поближе, чтобы наверняка. Ну, знаете, на войне как на войне. Ещё несколько секунд, и он мог расстрелять тот танк в борт. И тогда командир нашего танка поднял вверх кулак и опустил. А это был у танкистов общепринятый сигнал – идём на таран.

Вообще-то танковый таран применяется редко. Но в таком сражении, когда всё дело решают секунды, другого способа остановить этого «тигра» не было. Тут и думать было некогда. Я прибавил скорости, и на 50–60 километрах в час вся наша махина врезалась немцу в борт…

Что произошло – можете себе представить. Удар получился такой силы, что наш танк поднялся на дыбы и лёг гусеницами на броню «тигра». У них сорвало башню, экипаж погиб. У нас тоже все были ранены и контужены, но мы-то готовы были к удару, а они – нет. Вот и поломались у них позвонки… Ещё хорошо, что командир наш успел дать команду открыть люки. Если бы с закрытыми пошли, то их обязательно заклинило бы. А так – смогли нас достать, не сгорели. Впрочем, как доставали, – не помню ничего…

После этого боя немцы потерпели такое сокрушительное поражение, от которого уже не могли оправиться. Отступили, перешли к обороне. Одно только добавлю, что такую победу одержала не техника, не тактика и стратегия, хотя, конечно, они тоже сыграли большую роль. Но главными победителями стали сильные духом люди, настоящие патриоты – артиллеристы, лётчики, пехотинцы и, конечно же, танкисты, советские танкисты…

…На центральном памятнике Прохоровского мемориала – пятидесятидевятиметровой беломраморной звоннице, на круглой её части выложена золотом надпись: «Нет больше той любви, как положить жизнь, душу свою за друзей своих». Над надписью – золотой шар, символ солнца, символ жизни, исторический символ Русской державы. Каждые двадцать минут каждого часа раздаётся звон колокола весом в три с половиной тонны. Первый звон – немыслимо далёким героям Куликова поля. Второй – героям Бородинского сражения. Третий звон – воинам Прохоровки, которых полегло здесь около семи тысяч, и имена их высечены на стенах храма Петра и Павла, святых апостолов. Именно в день Петра и Павла было сражение, 12 июля, именно небесный покровитель осенил своим крылом Павла Смирнова, паренька из провинциального городка…

В Белгороде есть музей битвы, где в гигантской диораме художники с потрясающей достоверностью изобразили все события, происходившие в ключевой момент битвы 12 июля. К тому времени, как я оказался в Белгороде, в этом музее, я уже слышал рассказ Павла Николаевича и поразился: при всей скупости на слова Смирнов сумел передать дух этой гигантской битвы. Всё совпадало: и горящая земля, и груды горящих танков. Почти в центре диорамы наша «тридцатьчетвёрка» таранит, залезая гусеницами на броню немецкий «тигр». Наш танк вздыбился… Только башню у немецкого танка художники оставили. Я смотрел и знал – там, внутри, погибли враги. А в стоящем дыбом танке лежат без сознания ротмистровцы…

Из ада в рай
Владимир Иванович Галкин

– Вот вы спрашиваете о самом запомнившемся с войны. Неправильно это.

– Почему?

– Да по причине свойств памяти, вот почему. Она ведь дама капризная. Ещё вчера, скажем, я помнил одно, а теперь оно подзабылось, а на первый план вышло другое. Память, она, как сон, ею управлять трудно. Иногда роешься в кладовой головной и удивляешься: вишь ты, какие мелочи запомнил! А порой целый год жизни толком вспомнить не можешь, будто не было. Потом только достанешь письма, фотографии – и восстанавливается всё. Я вот, например, давно уже обнаружил, что в памяти у меня сохранились все однополчане. Нет, я не о лицах, поступках, случаях. Так-то все помнят. Ну, не все, конечно. А у меня другое. Ночью меня разбуди, и я тебе, как «Отче наш», перечислю списочный состав – пофамильно, поимённо весь свой взвод, двадцать девять человек! Во фокус! Хоть память-то ослабла, конечно, порой и не вспомнишь, что утром ел. А этот список стоит, как перед глазами…

Или вот ещё. Запомнилось нравоучение нашего старшины. Был у нас такой старшина Жигульский, который по складу своего ума вполне мог бы стать философом. Как-то он на земную жизнь сверху откуда-то смотрел. Так вот он, когда солдату особенно трудно приходилось, всегда повторял: «А ты пойми для себя, что, пока не познаешь плохого, не узнаешь, не почувствуешь и хорошего. Всё в сравнении познаётся».

Кстати, вот я как раз вам и расскажу эпизод, когда эта сентенция старшины нашего обернулась для меня реальностью, в той самой далёкой военной жизни.

А момент был такой. Четвёртого июля сорок третьего года, в самом разгаре лета, выдвинули нас на передний край. Ждали большого наступления фашистов.

– И где это было?

– Ну, вот тебе и память – забыл сказать. Под Прохоровкой, под Прохоровкой это было.

– Какой Прохоровкой? Той самой?

– Да, да. Той самой Прохоровкой, которая военной судьбой стала центром гигантского сражения огромной войны. И не только. Прохоровка, вообще-то, стала той осью, на которой война повернулась окончательно к нашей победе.

– И вы оказались в самом эпицентре гигантской битвы?

– В самом её пекле. Да ещё мы оказались на таком участке, который немцы почему-то особенно хотели прошибить. Враг тут нас так ошарашил, что нам пришлось попятиться километров на двенадцать, к переезду Новояблоневка. А отступать – это значит ещё и потому, что потери у нас были большие. И вот не успели мы закрепиться, после пятого числа началось самое страшное.

Знаете, почти любой бой – это наступает одна сторона. Другая обороняется. Здесь было по-другому. Здесь был встречный бой. И не на расстоянии, когда иногда даже не различишь, в кого стреляешь, а вплотную – штык на штык, кулак на кулак, в грохоте слышишь дыхание врага, его хрип и хруст, с которым штык разрывает ткань и позвонки…

Там всё перемешалось: наши танки, танки фашистов, наша пехота, которая была на виду, и пехота из засадных частей. Тут же немецкая пехота. В этом лязге, грохоте и дыме ты не помнишь об осколках и пулях, ты не воспринимаешь танки как опасность, а только как компонент боя, ты убиваешь не людей, а просто мундиры другого покроя и цвета…

На земле непрерывно стреляла пехтура, орудия, танки, в небе шёл всё время воздушный бой – кто дрался в воздухе, кто с воздуха бомбил. Эти ужасные налёты, когда шли десятки самолётов, несколько десятков, и они с горизонта не исчезали, меняя друг друга. А вокруг них – бой, и время от времени падали на землю и взрывались сбитые самолёты. Это всё сегодня так по полочками расположилось, а тогда это был великий хаос великой битвы, в которой только люди на командных пунктах имели возможность видеть события битвы дальше кончика штыка… И именно благодаря им в какой-то момент настроение, если можно так сказать, сражения изменилось. Всё так же гремело вокруг, всё так же одни самолёты выходили из пике, другие начинали пикировать. Но вдруг какое-то шестое чувство начинает подсказывать, что перевес-то уже на нашей стороне.

– Да, уж только шестым чувством это можно понять, там же всё горело. За дымом, наверно, ничего и не видно было?

– Мы уже не знали края: когда ели, когда спали… Какой там сон и еда?! Сутки, вторые, пятые – непрерывного боя, гигантская физическая усталость. И ещё одно на всю жизнь отчётливо запомнилось, одно нестерпимое желание – как бы напиться воды. Погода стояла жаркая, перемочек дождя было немного. А там грунт вдобавок очень тяжёлый: чернозём сантиметров тридцать всего сверху, закапываться было трудно… Пыль, чернозёмная пыль, такое ощущение, что горло и лёгкие покрылись трещинами, во рту – хинная горечь…

Пришлось всего этого горького хватить. Уже и удивляться перестал, что до сих пор не ранили, не убили, и вот этим-то пренебрежением, видно, и прогневил небеса. Я в правой руке автомат держал, так пуля пробила кисть, ударила в автомат, разбила его. Четырнадцатого числа оказался я с бездействующей правой и без автомата. Короче, пришлось мне из боя выходить. Печально, конечно, было, что ранен, что выбыл из строя. Но, с другой стороны, для нас, раненых, мучения закончились.

Так казалось. Но не тут-то было.

Раненых было столько, что не успевали эвакуировать. Отправляли немедленно только с тяжёлыми ранениями, не ходячих – в живот, в голову, с оторванными конечностями. Те же, кто мог передвигаться сам, передвигались как могли. Взять меня: ранение не тяжёлое, но руки правой фактически нет, не функционирует она. Лечить надо? Надо. Но, с другой стороны, и подождать могу…

На станции Скородная собирали эшелоны. Для нас, для ходячих, вагонов не было, были открытые платформы, на которых увозили в тыл разбитые танки и самолёты. Ну и нас туда же грузили, на свободные места. Мы ещё шутили: и мы тоже в ремонт!

Насажали нас, сколько могли, буквально навалом. На каждые две платформы была одна медсестра сопровождающая. И поехали мы в тыл. По дороге, куда ни приедем, – один госпиталь не принимает, мест нет, другой не принимает; куда бы нас ни пытались определить – ответ один: мест нет. Даже до Москвы когда довезли, опять – мест нет. Из Москвы до Загорска – опять то же самое…

И тогда кому-то из начальства пришло в голову распределить нас по тем местам, откуда мы были призваны. А тут ещё нас несколько земляков оказалось, группа набралась – одиннадцать человек. Нам разрешили – дали документы на руки. И я оказался дома! Сразу сходил на перевязку в районную больницу…

– В полном смысле слова: не было бы счастья, так несчастье помогло?

– Ага. Вот и я тогда вспоминал слова старшины: не познаешь плохого, не увидишь и хорошего. Через несколько дней я – умытый, накормленный, со свежей повязкой на руке – нахожусь на берегу Волги. В небе – не самолёты, а чайки и другие птицы летают… Вода в берег плещет, много-много воды. Всего недавно-то умирал от жажды, а сейчас – хоть купайся! Рядом девушка знакомая, мы и купались, и смеялись. Одна забота была – повязку не намочить. И я, конечно, сравнивал в то время – ага, как верна пословица! Ведь в самом деле был ад, такая бойня, смертей столько, трудностей… А тут – вольготная природа, в которую прятаться, в которую зарываться не надо. Сытый, выспался. Неужели возможно такое в одном месяце: быть в аду и попасть в рай?

…Ну, после излечения (а на излечение мне дали месяц, но я пробыл дома 25 дней), отправился в часть. И как раз вовремя угадал – мы начали брать город Великие Луки.

– Опять в ад.

– Но я-то уже знал: сегодня плохо, завтра плохо, но я дождусь хорошего!

– Всего сколько раз вы были ранены?

– Четыре. И один раз убит. Вот – здесь так и написано.

– Это как?! Покажите, пожалуйста.

– Вот, смотрите: такой-то убит и похоронен на станции Ольховатка Воронежской области. Это и есть то самое извещение.

– И оно домой к вам пришло?

– Домой. Полгода меня дома считали убитым, пока наши знакомые не получили письмо, где были сведения, что я ранен опять. Сказали матери, а потом телеграмма из госпиталя, из Свердловска, подтвердила, что я жив…

Вот такие вещи бывают памятные. Бумажка. А как она мне дорога…

…Я много раз присутствовал на встречах ветеранов войны с молодёжью, со школьниками. По-разному они проходили – одни лучше, другие хуже. Но очень часто у меня появлялось ощущение недосказанности, недоговоренности какой-то. Мне казалось, что что-то главное на встрече этой не передано ребятам, что они слушают рассказ ветерана так же, как учителя истории, рассказывающего о событиях тысячелетней давности. В чём тут было дело? Точно не могу ответить. Но, наверно, в том, что выступающие на таких встречах очень мало говорят о… солдатах. Вспоминает участник войны какой-то бой, какую-то операцию, а они, представители молодого поколения, не видят перед собой участника! Очень многие в таких ситуациях говорят и вспоминают почему-то с командных позиций, хотя в действительности были рядовыми солдатами. Почему они так поступают – не знаю. Или им кажется, что так они в глазах молодых выглядят значительнее? А ведь то, что перенёс простой солдат, и есть главное! Так постарайтесь это объяснить! Однажды, после одной из таких встреч, мне отчётливо представилось, как она могла бы проходить. И написал я стихотворение «Урок солдатской арифметики».

 
– …Вот просите вы про подвиги,
Про тех, кто были героями,
Про тех, кто вставал под пулями
И падал на пулемёт…
А я вам хочу попроще бы
Сказать, как война устроена,
Чтоб вы хоть немного задумались
О тех, кто рядом живёт.
Давайте займёмся простенькой,
Нехитрой такой арифметикой.
Война продолжалась тысячу
С лишком четыреста дней.
И если в меня
В течение дня
Хоть раз мой противник метился,
То сколько же раз я здоровался
За ручку со смертью своей?!
И если в течение месяца
Мне бомба – одна! – предназначена,
Хотя бы одна гранатина
Гремела фонтаном огня,
То смерти весы равновесятся
Цифирью такой многозначною, —
Вполне отольётся памятник
Раз в десять выше меня.
На каждого в месяц – по минке,
А также в год раз – по фугасику…
И миллионы осколков.
И каждый может убить…
Давно провели б поминки!
А кто-то разбитые часики
Давно положил бы на полку
И даже успел позабыть.
И пусть за четыре за года-то
Хоть раз на тебя танк вымахивал,
Хоть раз со скорбящей нежностью
Шёл на тебя штурмовик,
То знай – о тебе «позаботились»
Заводы в Руре, в Аахене,
И выкован с неизбежностью
Тебе предназначенный штык…
Вот так-то, ребятки. Попробуем
Теперь подсчитать вероятности
И сразу увидим, что выжить нам
Шансы равнялись нулю.
Но кто же захочет в загробную?
Совсем в этом нету приятности.
И шли мы путями неближними
За жизнь за земную свою…
Представьте метель. Но снежиночки
Теперь замените железками —
Горячими, острыми, горькими,
Смертельными каждым углом…
Подумайте сами – не чудо ли,
Что годы послевоенные
Для многих из нас были долгими,
Что мы до сих пор живём?
Такая вот арифметика…
Такая вот правда военная…
 

На Смоленщине
Александр Михайлович Сидоров

– Нельзя выбрать, что запомнилось с войны больше всего. Всё запомнилось, каждое воспоминание дорого, и если всё записать, то много книг получится. И потом – память штука избирательная. Иногда она так ярко сохраняет какой-нибудь вроде несущественный эпизод, а самые главные помнятся как-то поверхностно…

Я вот недавно обнаружил, что почему-то я больше всего помню то, что связано со смоленской землёй.

Уж почему так, не знаю. Может быть, это со Ржева пошло, он почти на границе Смоленской области. Отец у меня погиб подо Ржевом. Это было в августе, в начале войны. Потом уже его прах был перенесён, и могила сейчас во Ржеве. Только много позже я узнал, что мы с отцом воевали рядом, фактически были в одних боях…

– Вы знали, что отец где-то близко?

– Да нет, откуда! Только в сорок третьем, когда мы уже двинулись вперёд, уже за Ржев пошли, догнала меня похоронка, то есть извещение… Только тогда я узнал, что был в тех же местах, где отец.

Вот тогда, в сорок третьем, оказался я в Смоленской области, в северной её части, городок такой небольшой. Духовщина называется. Был март. Распутица. Полное бездорожье, ну, совсем дорог не было. Стихи даже такие есть про тот момент и про те места: «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины?» Положение было очень тяжёлым, трудным. Нас, конечно, поддерживали – время от времени наши знаменитые вездеходные самолёты У-2 прилетали и сбрасывали нам сухари и концентраты и кормили людей вот этим. Недели две-три так продолжалось, самая распутица была, никакие тылы к нам не могли пробиться. Март, апрель… Выдавали солдатам в этот период… Ну, как вам объяснить… Сухари все в пыль были раздолбаны. Вроде как крошек на столе насушили. Так вот этого порошочка солдату давали на сутки… целый спичечный коробок! Так, коробочком и меряли – подошёл, насыпали тебе в ладонь, и делай, что хочешь. Хочешь, сразу в рот отправь, хочешь, растягивай удовольствие. А всё равно – как ни танцуй, а голод лютый и слабость. То есть проглотишь – и никакого насыщения, утоления голода.

И вот тут солдат один, сибиряк, научил. Брал он берёзовую кору, натирал или наскабливал ножом, с сухарями вместе распаривал и ел эту кашу берёзовую. А ещё есть выражение «берёзовой каши не ел»! Там значение, правда, немного другое, ну, а мы действительно берёзовую кашу учились у него есть.

– Опытный таёжник, наверно.

– Да. Им на недели приходилось уходить в тайгу, вот оттуда он и знал всё это. И вот постепенно все научились есть сухари с берёзовой корой. Вначале кажется, что всё пропадает, а потом, когда разбухнет кора, получается объём уже побольше, это тебе не коробок! Голод утолялся.

– По крайней мере – желудок полный…

– Да, полный. Пользы почти никакой, а вроде сыт. Так и обманывали себя. А ещё варили еловые лапки молодые. Замачивали, варили…

– Это что – как противоцинготное?

– Конечно, против цинги. Вместо чая. Вот так мы при этом бездорожье и продержались, можно сказать, на подножном корму.

– А вообще, как снабжали по тем временам вас?

– Наверное, у каждого фронтовика были подобные эпизоды. Но если объективно, в целом, то снабжение было поставлено очень хорошо.

На Смоленщине мне врезалось в память, как встречали нас в освобождённых деревнях, сёлах…

– Были счастливы, наверное?

– Тут слово другое надо. У большинства своё горе было – погибли близкие или ещё что… Но с появлением первого нашего солдата такой душевный подъём был у людей! Необыкновенный! А насчёт горя тоже помню. Выжженные деревни. Сёла. Фашисты же пустыню хотели оставить за собой. И вот помню, это тоже на смоленской земле было, сорок третий год. Мы шли, и куда бы мы ни приходили – везде пепелища. Правда, нашей разведке иногда удавалось неожиданно появиться, когда не успели ещё всё сжечь. В одной такой деревне захватили мы этих поджигателей. И тут отовсюду стали появляться женщины. Смотреть на них было страшно: все в копоти, чёрные – они только что пытались тушить свои дома. И глаза горели такой ненавистью, что даже нам стало не по себе. Сначала они молчали и смотрели. Потом одна сказала:

– Отдайте их нам.

Пытались объяснить, что нельзя, что это военнопленные..

– Военные пусть воюют с военными, а не с бабами да детьми. Это бандиты. Суд будет наш.

Кто первый ударил, мы не заметили, но через мгновение толпа уже добивала одного поджигателя.

– То есть брандкоманду там самосудом уничтожили?

– Да, одного забили насмерть, и мы ничего не смогли сделать. Били женщины, били ещё тлевшими головешками от своих домов. Не сумели мы его отстоять.

Что мне больше запомнилось?.. Вот ещё эпизод, тоже в Смоленской области 1943 год, в сентябре. Был я молодым лейтенантом, и наш полк получил задание пройти в тыл противника. В течение двух суток обходили мы немцев. По лесам, по тропам каким-то… Вышли в тыл, но этого было мало, надо было перерезать рокадную дорогу (рокадная – это такая дорога, которая параллельно линии фронта идёт, что очень важно для переброски войск, для снабжения и так далее), оседлать её и, кроме шоссейной, захватить и железную дорогу. Наше появление на рокаде, да ещё вдобавок на железнодорожной станции почему-то не было сразу замечено. Мы развернулись, заняли круговую оборону, перерезали все линии связи, какие обнаружили, и стали ждать.

Первые связисты появились быстро, чтобы ликвидировать прорыв линии, который мы устроили. Их тут же взяли в плен, допросили. Потом ещё нескольких взяли. Честно говоря, удивлялись между собой, почему немцы просто связистов посылают, почему не реагируют на наше появление. А дело было в том, что никому и в голову прийти не могло, что здесь оказался целый полк, посылали связистов просто найти неисправность.

Но долго это продолжаться не могло. Сентябрь. Дождь. Холод. Лежим в грязи ждём. Пошли на нас сразу со всех сторон – и с фронта, и с тыла, и с неба… В стратегические замыслы полководцев лейтенанту вникать не положено, но, по всей вероятности, мы должны были отвлечь силы с фронта и помешать продвижению войск. Это было почти смертельное задание, но приказ есть приказ. И мы его выполняли. Как отбивались, как прорывались и уходили – это долгая история. Эпизод из сражения на смоленской земле.

Но кто мне сегодня докажет, что память об этом боевом и очень тяжёлом эпизоде важнее памяти о тех случаях, о которых я уже рассказал?..