Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Нужно только верить в удачу
Сергей Абрамович Сархошев

– Фамилия-то у вас, Сергей Абрамович, необычная, сразу привлекает внимание.

– А я ведь ассириец. Да, да, не удивляйтесь. У нашего народа судьба – одна из самых сложных. По истории все помнят, какого расцвета достигала Ассирия, какая культура была создана. Но мало у кого возникает вопрос: а куда население этой огромной империи делось после её развала? А мы оказались разделены по разным странам, как вот курды сейчас. В подавляющем большинстве ассирийцев завоеватели ассимилировали. Но какая-то часть, понимая, что дело идёт к исчезновению нации, подалась под защиту Российской империи, где не просто спаслись физически, но и получили возможность сохранить язык и то, что осталось от великой культуры… Ну, это разговор долгий и сложный. Не о том говорим. Потом у нас понятие родины изменилось – Советский Союз, сохранивший всё лучшее из того, что когда-то сделала Россия. И вот когда война пришла, нужно было эту родину защищать.

– А где вы были в день начала войны?

– Это вопрос номер два. А номер один – служил ли я до войны? Служил. Я тринадцатого года рождения, так что в свой срок долги стране отдал. А вот второй вопрос – он с первым связан. Нас, отслуживших в своё время, вызвали в сорок первом на сборы. Было это пятнадцатого мая, а сборы должны были продолжаться сорок пять дней. Вот и считайте. К двадцать второму мы уже потихоньку начали собираться по домам. Решили в воскресенье постирать бельишко своё. Пошли с группой ребят. Река там была мощная. Стремительная, типичная горная река в ущелье. Постирали, сами искупались. Короче говоря, отдыхали мы, а когда вернулись, то ещё по дороге почувствовали что-то неладное, а потом уже нам сказали… Отправили нас сразу из лагеря, даже дома не побывали. Меня, не знаю уж, по какой причине, послали на курсы младших командиров, а уж оттуда, через месяц, на фронт.

– Я очень часто бывал на разных встречах фронтовиков, но вас я что-то там в президиумах не видел…

– Никогда это не любил и не люблю. Чем хвастать, чего выставляться? Делал своё дело и всё.

– Все делали своё дело, Сергей Абрамович, но Героями Советского Союза становились немногие!

– А вы знаете, большинство моих знакомых долго и не знало, что я орденом Ленина и Золотой Звездой награждён. Да и зачем? Вот они, скажем, знают меня как плохого человека. Теперь, если узнают, что я герой, то разве изменится их отношение ко мне?

Нет, награды и звания дают не зря, конечно, но ты всю свою жизнь, всегда должен их оправдывать, не то цена этим наградам сильно уменьшается. Я всю послевоенную жизнь честно проработал строителем-отделочником или маляром-художником, – как хотите, называйте. И вы мне прямо скажите – если бы я плохо работал, уважали бы меня товарищи? Да нет! Даже если бы я был дважды героем!

– Вы ведь в разведке были?

– Не сразу. В разведку попасть – это как рекомендацию в партию получить… Был я сапёром-минёром.

– Один хотя бы случай расскажите интересный.

– Интересный? Это вам интересно, а нам не было интересно! Случай, значит… Интересный вам…

– Ну, простите за выскочившую глупость, Сергей Абрамович! Не буду больше! Не ставьте меня в угол!

– То-то! Ладно. Забыли, поехали дальше. В Краснодаре это было. Поручили нам мельницу разминировать. Ну, мельница – это только так называется, это не сооружение у пруда или с крыльями. Это же был целый завод по производству муки не только для большого города, но и для других многих мест. И вот нас было пять человек со старшим лейтенантом. Два дня работали. Полторы тонны мин разрядили. Вот и всё.

– Как – всё? Что-то вы уж очень кратко!

– Долго работать было, а рассказывать… Да! Там мины не простые были, с ними мы совсем не были знакомы. Так что вначале пришлось головы поломать. В общем, задание выполнили. Тогда же, при освобождении Краснодара, мы большой группой – сапёры при поддержке разведчиков, тридцать три человека нас было, заминировали пути отхода фашистов. Ну, надо сказать, – сработали мы тогда хорошо. Панику навели страшную, ну и потери понесли немцы на этих минах большие. Тогда я уже в разведке числился.

– А в разведку всё же как вы попали?

– Это в сорок втором было. Начальник политотдела Степанов вызвал: «Хотите в разведку? Три дня на размышления». Вышел я, стою на крыльце… А что думать? Да ещё три дня! Я же давно к ребятам хотел, по работе фронтовой приходилось сталкиваться. Вернулся: согласен, говорю. Степанов смеётся: «Я ему три дня даю, а он за три минуты решение принимает!»

– Но всё же по каким признакам или качествам отбирали в разведку? Ведь должны были как-то обратить на вас внимание!

– Не знаю. Наверно. Ну, сапёрное дело я знал. До войны борьбой занимался – любого мог бросить, несмотря на мой рост такой не выдающийся. Плавал хорошо. Что ещё?.. Вообще-то всё это не главное.

Верить надо. Верить в удачу. Верить в то, что ты и твоя страна сильнее всех. Когда ты нападаешь на соперника, враг должен бояться тебя. На секунду подумай, что он сильней – и всё, ты смят. Хорошее фронтовое нахальство должно быть, рисковость. Но без партизанщины, потому что в разведке все должны думать как один. Если разведчик в ссоре с товарищем, – всё, ему надо уходить. Не пойдёт так дело. Верить командиру, как самому себе. Закон был – разведка никогда не сдаётся. И перед заданием все прощались. А у меня – своё суеверие: я не прощался. Я всегда был уверен, что вернусь.

Один раз, правда, нас уже все похоронили. Это ещё в горах, на Северном Кавказе. Нас довольно большая группа была, лейтенант Лукин командовал. Прошли мы в расположение к немцам, нашли важный штабной кабель, перерезали. Приём обычный: налаживать связь пошлют людей, а тут их засада ждёт. Очень «язык» был нужен. Приготовились брать связистов, а прибыла целая рота. А у нас плюс ко всему двое раненых, тут уже не до «языка», тут уходить надо. Но вначале, конечно, вступили в бой. Позиции у нас хорошо обдуманные, нас не так просто было из-под камней выковырять. Посчитать их потери, конечно, никто не мог – не до того было. Но знаю точно, что немало их осталось там навсегда, а остальные рассеялись. И только тогда мы стали уходить. Шестнадцать дней мы плутали со своими ранеными и с «языком» этим, пока не выбрались к своим. Потом нам рассказали, что фашисты во многих местах с помощью рупоров сообщали нашим, что разведка сдалась в плен. Сообщали, чтобы все знали и наматывали на ус, так сказать. А наши не верили. Ждали. Мы это сразу поняли, потому что у нас был особый пароль – десятка. Тот, кто нас встретит, должен был любую цифру назвать. Скажем, два. А мы отвечали: восемь. В сумме десятка. Дошли мы до своих, а пароль ещё не сменили. Значит, верили и ждали!

– По вашему рассказу чувствуется, что из вас настоящий разведчик получился…

– А знаете, у нас во взводе трудно было не стать настоящим разведчиком. Особый был взвод, прославленный, пять Героев Советского Союза из нашего взвода. Трое – посмертно. Двое живы остались – Владимир Даниелов, он в Москве живёт, и я. Командиром у нас был лейтенант Алексей Петрович Питкин. Имя его гремело по всему фронту. Причём сказать, что нас баловали наградами, неправильно. Первый свой орден – Красной Звезды – я получил только после того, как пятнадцать «языков» притащил. Не один, в группе, конечно. А вторая «звёздочка» – это уже за «голубую линию», кто историей интересуется, знает, что это такое.

– Во время войны был известный приказ Сталина о сохранении малых наций…

– А как же! Меня ведь тоже коснулся приказ этот. Вызвали меня к начальству, говорят, мол, можешь хоть сейчас демобилизоваться, приказ такой поступил. А я написал заявление, что хочу остаться в действующей армии добровольно.

– Случались какие-нибудь ошибки?

– Случались. Только они почти всегда гибелью кончались. Работа у нас такая, у разведчиков, у сапёров, – ошибаемся только раз. Так на моих глазах погиб отличный парень – Толик Невенчин. Сумасшедшей храбрости был человек, а друг какой… Мы должны были взорвать бронепоезд, диверсию совершить. Это в Днепродзержинске было, в районе маслобойки. Об этом поезде нас известили заранее, во главе группы был я. Добрались легко и быстро – сами не заметили. После войны я побывал в тех местах, прошёл спокойно весь наш путь – восемь километров. А тогда – как восемь-семь шагов. Место выбирали долго, потому что вокруг голая степь, а взорвать надо было так, чтобы возможно больший урон нанести. Нашли место: полотно вдоль оврага идёт, степной балки. Здесь и заложили десять зарядов с таким расчётом, чтобы поезд после взрыва оказался в овраге. Осталось только ждать. Уже бронепоезд на подходе, секунды остались до взрыва, и тут Невенчин встал и пошёл к полотну. Во весь рост пошёл! Мы никогда не узнаем, почему он это сделал. То ли показалось ему, что заряд отказал, то ли нервы не выдержали… Погиб он во время взрыва. А мы несли его на руках до своих…

– Вы так и не сказали, за что вам звание Героя Советского Союза присвоили.

– В представлении к званию подробно всё записано. Но я считаю, что звание это мне было дано и за мины с сюрпризами, и за четыре с лишним десятка «языков», и за хождение по фашистским тылам, и за взорванные эшелоны – за всё вместе, а не только за то, что назвали подвигом: я восемнадцать раз в течение одной ночи форсировал Днепр. Задание было – обеспечить переправу нашей части. Я командиром десантной лодки был назначен. Лодку потом разбило, плот соорудили. И стали переправлять солдат: туда, потом обратно с ранеными, потом снова – туда… Так восемнадцать раз. И всё под огнём, под обстрелом. Потом закрепились мы на пятачке и стали командный пункт строить. Кончили – в атаку пошли. Вот тут я уже был злой. Потом посчитали, когда мы траншеи немецкие взяли, я, оказывается, двенадцать фашистов уложил, да ещё и два пулемёта замолчать заставил… Почти ничего не помню, в горячке был, только успевай поворачиваться.

– Но ведь это действительно подвиг!

– Может быть… Может, правда – подвиг это… Людям виднее. Только сапёром и разведчиком я был хорошим. Это могу сказать честно и прямо.

Как попадают в историю
Александр Васильевич Яблоков

– Самой дорогой наградой для меня была и осталась медаль «За отвагу». Я ещё не дорос до фронта, а уже мечтал, что такая медаль у меня будет. Их тогда, в начале войны, давали мало, впрочем, об этом уже не раз говорилось… А я попал в армию в марте 1943 года, добровольцем. И так получилось, что первая моя награда была именно медаль «За отвагу». И очень хорошо помню, в деталях, что произошло тогда, в двадцатых числах августа в Молдавии.

Нашей шестой танковой армии и пятому механизированному корпусу была поставлена задача окружить вражескую группировку в районе Кишинёва. Потом уже в историю Великой Отечественной войны эта операция вошла как часть Ясско-Кишинёвской операции. Так вот наши танки пошли севернее Ясс и отрезали пути отступления противнику на запад. Теперь понятно? А то вы уже, вероятно, недоумевали, почему это мы двигались с запада на восток, в необычном для этой войны направлении. Ну, а за танками шли мы, зенитчики.

В тот момент ночь уже кончалась, рассвет загорался, а местность там пересечённая, горы такие лесистые, кодры называются. И вот поднимаемся мы в гору по дороге. Уже до вершины оставалось совсем немного, как выглянуло солнышко. И тут появились «Юнкерсы-87» – это бомбардировщики, которых мы на фронте называли «лаптёжники», потому что у них шасси не убирались.

Надо сказать, что у немецких лётчиков это был один из излюбленных приёмов: налететь из-под солнца, на рассвете или на закате, чтобы труднее было из-за ослепляющих лучей их разглядеть. Эффект внезапного появления. И вот этот эффект в тот раз сработал на все сто процентов. Колонна у нас была довольно растянутая, все три орудия на довольно приличной дистанции друг от друга. Заметить-то самолёты мы все заметили одновременно, но у первого орудия времени было меньше, они и выстрелить не успели, а наша пушка вторая была, мы как раз были наготове.

– А почему немцы первое орудие не бомбили?

– Так ведь и они из-за горы летели, не видели они нас, а когда увидели – поздно реагировать на самолётной скорости. И к тому же мы уже сработали. Такая была мгновенная дуэль. «Студебеккеры» нас тащили мощно, подъём крутой, платформа наша колёсная как раз передком к небу поднята. Поэтому, когда командир орудия сержант Балябин приказал открыть огонь, самолёт уже был у меня в прицеле. И мы шарахнули по нему.

И вот тут раздался колоссальный взрыв. Все остальные самолёты буквально расшвыряло в разные стороны, удивительно, что ни один из них не врезался в землю. А от того, первого самолёта, не осталось буквально ничего, мы первой и единственной очередью попали ему в бомбовый люк, и весь боезапас взорвался.

– Повезло.

– Да. Попали мы удачно очень. Немцы ведь после взрыва растерялись и давай кидать бомбы куда попало. Но везение везением, а я соображаю, что они не успокоятся и зайдут сейчас на нас с другой стороны. Так и получилось. Они развернулись. Пошли в нашу сторону, но и мы развернулись уже им навстречу. И опять наша же пушка попала в головной самолёт. Первое орудие уже перевалило через гору и не могло видеть второй заход. Третье почему-то не стреляет. А мы попали в мотор, самолёт загорелся и рухнул здесь же, под горой. Остальные опять разлетелись в разные стороны и больше не возвращались.

Когда всё кончилось, мы у ребят с третьего орудия вежливо так спрашиваем:

– Что ж вы… так вас и эдак… не стреляли?

А они тоже культурно так отвечают:

– Да этот …ый экстрактор ни … не работал!

И ничего не возразишь: действительно, бывало, что ни … не срабатывал этот …ый экстрактор!

Вот так весело побеседовали.

Но на этом наши приключения не закончились. Выехали мы на равнину, там у них завод какой-то был, постояли немного, потом поехали… Куда – неизвестно, дело военное, сказано ехать – надо ехать. Но только мы двинулись, как выскакивает какой-то солдат без пилотки, в расстёгнутой гимнастёрке, без ремня. Говорит: в сторону Бухареста нельзя, там только что нас разбили – целый немецкий дивизион рвётся из окружения.

К тому времени к нам присоединился штаб полка, другие подтянулись, в общем, уже спокойнее как-то. А комбат у нас был молодой, итальянец по происхождению, Бертоло Олег Антонович. Он и говорит: «Садись, солдат, мы ничего не боимся, поедем дальше».

Поехали. Колонна выстроилась на марше. И тут слева посыпались на нас немцы, большая группа, из тех, наверно, которые из окружения пробивались. Ну, встретили их пулемётным огнём. Потом видим – далеко сзади – наши, пехота наша их преследует. И вот Бертоло говорит: «Садись, Яблоков, за наводчика, давай встретим немцев как следует гостинцами».

И ударили мы из зенитки. А зенитка у нас 37-миллиметровая, автоматическая, как пулемёт стреляет, та-та-та-та-та – пять снарядов в обойме. И когда выпустили две обоймы – всё, больше взвода мы расстреляли немцев примерно.

Рано утром мы въехали в Бухарест. Танки наши отстали. К тому времени румынская столица была свободна от немцев – сами румыны поспособствовали, хотя вначале воевали против нас. И вот едем, смотрим: на центральной площади киноаппарат стоит. Рядом с фронтовым кинооператором – поэт Константин Симонов. Тогда он ещё не был прозаиком, а его стихи «Жди меня», «Ты помнишь, Алёша», «Если дорог тебе твой дом» и другие запоминали наизусть на всех фронтах. И вот нас с сержантом Балябиным посадили на первую пушку, дали в руки знамя, как особо отличившимся – всё-таки два самолёта сразу сбили! – и сняли кадры, как мы въезжаем в Бухарест. Потом уже я видел этот документальный фильм, не помню название, но где-то в архивах он лежит ведь! Идут машины, сзади зенитки наши прицеплены, а мы впереди – со знамёнами!

– Попали в историю, значит! Вы тогда думали, что сами станете журналистом?

– Нет. Тогда о будущем не очень-то загадывали. На тот момент я был только вторым прицельным, и мне нравилось сбивать самолёты. А за тот случай с двумя самолётами мне вот эту медаль «За отвагу» и вручили. Было это третьего сентября сорок четвёртого на окраине того же Бухареста. А всего я сбил с расчётом вместе 12 самолётов…

Вот такая история про медаль. Была когда-то песня такая – «На солнечной поляночке», там девушка парню говорит: «Когда вернёшься с орденом, тогда поговорим»… А потом – разлука, время идёт военное, и «ушло письмо летучее в заснеженную даль, что ждёт, что в крайнем случае согласна на медаль». А у меня получился комплект и для минимума, и для максимума. И немалый комплект. А вот этим орденом особо дорожу.

…Это дело было уже в марте 1945 года, когда мы уже наступали в сторону Вены. Получилось, как в Бухаресте, – опять мы свои танки опередили. Въехали в село венгерское. Называлось, если не ошибаюсь, Неш-Солак. Приехали вечером, вокруг вроде всё спокойно, ничего не должно случиться. Поставили машины в переулочек. И только передохнуть успели, как налетели самолёты! И начали концерт. Одни – бомбы сбрасывать, другие – из пулемётов и пушек обстреливать. До орудий ещё добежать надо, а тут ад кромешный – разрывы, очереди… На моих глазах бомба в санитарную машину попала. А там как раз человек был хороший, сибиряк, память у него была феноменальная, столько всего знал. Конечно, сразу он там погиб. Только и осталось, что память. О нём.

А неподалёку – штабная наша машина стояла рядом с домом. И вот в этот дом ещё одна бомба ударила. Дом разваливается, горит, а у меня будто искра в голове проскочила: в машине же знамёна!

Каждый, кто был на фронте, знает, что бывало, если часть теряла боевое знамя. Часть тут же расформировывали, следовали всяческие репрессии – трибуналы, разжалования и так далее. Но клянусь, что в этот момент даже тени мысли не было о репрессиях, тем более что меня-то они бы не коснулись. В голове было другое: знамёна (а их там было два) – это честь полка. И сейчас они могут просто сгореть. Я не вспомнил даже про охрану. Часового, наверно, просто смело взрывом. Забрался я в машину, всё вокруг горит. Нашёл знамёна, выскочил. Кругом осколки летают, пули – всего там было по горло. Мечусь со знамёнами под огнём, ищу укрытие. Вдруг вижу – кто-то машет мне рукой. Кинулся туда – там землянка и наш офицер там, химик, тоже прекрасный человек был, он меня туда и зазвал. Сел я, а там ещё женщина. Она – венгерка, говорит что-то по-венгерски быстро-быстро. Я-то слышу что-то вроде «иштана-миштам», конечно, не понимаю, что она говорит, но почти уверен, что это вроде «боже мой, боже мой!». В этой ситуации любая женщина говорила бы что-то такое, держа ребёнка на руках…

Потом, когда закончилась эта бомбёжка, вылез я из этой землянки, подхожу туда, к нашей машине, а там стоят командир полка майор Порсев и его заместитель майор Петров. Оба белые все. Они были уверены, что знамёна погибли. Можете себе представить, как они обрадовались, увидев меня со знамёнами!

Вот за спасение двух полковых знамён и наградили меня орденом.

Война – тяжёлая работа
Юрий Петрович Токальцев

– Самое противное на фронте, на мой взгляд, это ранение. И даже не потому, что боль, не потому, что увечье, не дай бог. Я говорю о тех ранениях, после которых вставали в строй. Но эти ранения резко ломали фронтовую судьбу человека, ложились моральным бременем на плечи: ребята там воюют, а я здесь в госпитале… чуть ли не «отдыхаю»! И вот такое настроение было у многих, это правда, мы тогда по-другому были воспитаны.

И на фронт рвались. Это тоже правда. Правда, которая перекривилась как-то за последние годы. Я думаю, что не умышленно это, а от желания писателей и журналистов показать необычные судьбы, невероятные события. Литература и журналистика, оглядываясь на мировую практику, ищут что-то привлекающее, по их мнению, внимание читателей. И появляется роман, прекрасный роман, отдадим должное мастерству автора, о дезертире, просидевшем много времени в потаённом месте и не выходившем на свет божий, появляются книги о предательствах, на весь мир прогремела книга о девчонках, которые воевали с немецким десантом… Это что – неправда? Да нет, правда, конечно. Но это литературная правда. Правда уникальности, нестандартности. А настоящая-то правда была во мне и в миллионах парней, которые не дезертировали, а шли на фронт, не совершали особых героических поступков, а честно выполняли военную работу и своими телами удобряли поле войны, на котором потом выросли цветы Победы.

У нас в училище был один настрой – скорей! Скорей туда, на фронт, успеть хоть что-то сделать на фронте. Командиру нашего первого взвода, наверно, казалось всё это… ну, не смешным, а наивным. Он уже был на фронте, уже всё знал и поэтому остужал наш пыл разными способами, но мысль при этом была одна: чтобы выжить, – надо уметь, чтобы победить, – надо уметь. И вы знаете, всё, что он нам говорил об опыте, о практике выживания, о законах фронтовой жизни, всё потом пригодилось!

Вообще, у меня в памяти как-то сложилось восприятие войны, как тяжелейшей работы. Ну, вот пример. В Орловской области это было, в Заречице. Считается, бой был трудный, много усилий понадобилось, чтобы немца сбить с места. И это так оно и было. Но это, если с точки зрения истории войны, с точки зрения фронта…

А мы-то, солдаты, далеки от этого. Мы к земле поближе. Сапёрная лопатка хорошо копает или нет? Махорку выдадут? Какую кашу принесут? Обувка – в порядке ли? Вот обычные вопросы солдатские. Набор шуток, обязательно один балагур, внимательное отношение к политинформации… И почта! Почта – это светлый день, это праздник.

А всё остальное – работа. Копай землю, иди, беги, копай, иди, стреляй, мёрзни, голодай, хорони, снова копай, снова иди…

И в том бою. Вот как это глазами солдата выглядело. Ну, атаки ждали, конечно. Но вначале артподготовка началась – в течение двух часов артиллерия била, тысячи, казалось, орудий, и только слышно было издалека, как «катюша» проревёт, а остальное – сплошной гул. А потом затихло всё, команда сразу – вперёд, в атаку! Причём учтите, что цели и направления уже давно были определены, надо только встать и добежать до них прежде, чем тебя убьют. А там уж как повезёт: выдержат немцы после артподготовки нашу атаку или нет. Если выдержат, то будет драка, рукопашная. Нет – значит, обошлось. Вот и всё.

В тот раз немцы бежали уже при нашем приближении. И весь бой для меня, пехотинца, состоял в том, что я пробежал с полкилометра, иногда стреляя на ходу. Но бой-то выигран! В том числе и потому, что я бежал вперёд. Даже такая вещь, как дата, и то имела значение. В сорок первом-втором немцы бы нас дождались и бились бы насмерть. Но тогда был сорок третий год. Хотя немец был ещё силён…

– В начале разговора вы говорили о ранениях. Есть они у вас?

– Конечно. В пехоте – это обычное дело.

– При каких обстоятельствах?

– Памятный был, конечно, день… Дело было 6 января 1944 года. Четыре дня осталось до момента, когда я впервые попал на фронт год назад. И вот шестого мы заняли небольшой населённый пункт. Это до Витебска тринадцать километров. Вечером пять человек из нашего взвода послали разведать, где закрепились немцы, где у них сейчас передний край. А то наобум-то не пойдёшь вперёд. Ну, мы пошли, сделали это и в час ночи уже вернулись и доложили…

– Юрий Петрович, вы уж извините, я перебью вас. Вот вы говорите: «Мы это сделали»… А как вы это сделали? Ведь это ночью было, а в январе ночи тёмные.

– Ну как… В маскхалатах белых, чтоб незаметно, чтобы всё тихо, спокойно.

– А как вы видели? Ведь тогда приборов ночного видения не было.

– Да видели как-то. А больше слушали – где голос, где звякнет что-то… Если ракета осветительная, то вдавливаешься в снег.

– То самое умение фронтовое?

– Само собой! Я же не первый месяц был на фронте, так что в курсе всех уловок был. Короче, доложили мы, и уж начальство приняло решение атаковать немцев.

– Ночью же?

– Да, ночная атака. В три часа ночи мы приблизились к переднему краю и пошли в атаку. Ну, тут уж не заметить нас было нельзя, и немец сразу открыл огонь. Шквальный был огонь. Пробежал я сколько-то, чувствую – по спине кровь течёт. Когда зацепило – я и не уловил момент этот, но потрогал и понял, что ранение небольшое. Ладно. Я ещё короткую перебежку вперёд сделал, и тут ещё очередь. Мне в ногу сильно ударило, я и свалился. Ну, тут уж куда вперёд – сполз чуть назад, в лощинку, после чего был отправлен в госпиталь…

Вот один день войны. Сорок четвёртый год. Великая Отечественная.

Письмо Бориса Васильевича Несмелова

«Ну, о себе писать нечего. Я жив-здоров. Живу хорошо. Готовлюсь к предстоящим боям. За прошедшие бои, за храбрость и отвагу наш экипаж представлен к награде, но не знаю, придётся ли получить до боя. Я лично представлен к награде орденом Отечественной войны.

За освобождение города Бобруйска и станции Осиновичи всем участникам выдали на руки благодарности от тов. Сталина. Я тоже получил и высылаю их вам на хранение. Прошу, сделайте для них рамки и повесьте на стенке.

…Мама! Знаю, что трудно, но ничего не поделаешь. Как-то нужно выходить из положения для того, чтобы жить. Привет родным и знакомым. Пишите. Жду. С приветом, ваш Борис. 19 июля».

Борис Несмелов был мобилизован в начале 1943 года. Провоевав более полутора лет, погиб 28 сентября 1944 года.

Письмо Василия Александровича Таначева

«Я пока живу ничего. Денег пока ещё не получал. Успешно прошла подписка на Государственный заём. В часть я попал хорошую, которая била врага под Сталинградом. Присвоено мне звание гвардейца. Это звание, конечно, я оправдаю. Командование у нас в подразделении хорошее. И в грядущих наступательных боях будем бить врага так, как били под Сталинградом…»

Гвардии младший лейтенант Таначев был командиром взвода станковых пулемётов 78-й гвардейской стрелковой дивизии 7-й гвардейской армии. Осенью 1943 года взвод под его командованием одним из первых форсировал Днепр, захватил небольшой плацдарм и организовал там крепкую оборону, помогая этим всем войскам, переправлявшимся через великую реку. Фашистам эти русские пулемётчики были как кость в горле. Они собрали большие силы, в несколько раз превосходившие число советских бойцов. Тринадцать раз они шли в атаку на умело оборонявшихся пулемётчиков. Командир взвода был уже дважды ранен, когда убили одного из пулемётчиков. Таначев сам лёг к «максиму» и вёл огонь, одновременно руководя боем. Когда патроны уже были на исходе, он повёл гвардейцев в контратаку, вступил в рукопашный бой. Они отбились тогда, когда уже была близка помощь. Вокруг их позиции насчитали более сорока гитлеровцев, убитых в рукопашном бою…

Он сдержал своё обещание оправдать звание гвардейца: стал Героем Советского Союза. Погиб в том же сорок третьем, когда писал письмо, в одном из боёв на Украине.