Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

Мы сбивали, нас сбивали…
Анатолий Иванович Спиридонов

– Мы, как бы это сказать половчей, своеобразными утюгами были. Или катками асфальтовыми. Наши задача была – сровнять с землёй все обнаруженные у противника цели. Ну, и вступать в бой в воздухе, конечно. Короче, жизнь была у нас, штурмовиков, весёлая и разнообразная. В кавычках, конечно. Каждому из нас приходилось уничтожать технику и живую силу противника на земле.

– Анатолий Иванович! Я же не про всех лётчиков спрашиваю, а про вас. Четыре боевых ордена Красного Знамени – это ведь не шуточки, если кто понимает. А вы – обо всех…

– А о себе-то чего? Ну, выполнял задания, ну, сбивал, ну, меня сбивали… Множество раз бывало – на грани. Один случай запомнился особенно. Это мы уж сами, конечно, прошляпили. Короче, выполнили мы как-то задание, возвращаемся. Вдруг впереди по курсу – разрывы. А дело было над Азовским морем, и я ничего не понимаю, потому что, пока летели, никаких кораблей я не видел. А опасность можно было ждать только с моря. Я так, по крайней мере, считал. На всякий случай накренил самолёт, смотрю вниз – никого, берега тоже нет, а зенитки на воду не поставишь, значит, их вовсе нет, это что-то другое…

А дело оказалось в том, что искал я опасность не там, где надо было. Это немецкие ночные истребители засекли меня и взяли в оборот. Ну, хорошо я быстро сообразил это и уклонился, вторая трасса мимо прошла, произвёл манёвр и всё-таки ушёл целым и невредимым. Я тут вам об этом долго рассказываю, а на самом-то деле весь эпизод этот – несколько секунд всего… Вот это – про то, как меня пытались сбить.

При таких темпах и скоростях у многих лётчиков и суеверия были развиты – всякие талисманы брали с собой, фотографии жён, детей, родителей. А один экипаж сделал своим талисманом… козла! Обыкновенного аэродромного козла разукрасили по-всякому и умудрялись даже его с собой брать на боевые задания, хотя это строжайше запрещено было, конечно. Но это касалось всякой мелкой живности, потому что какому начальнику в голову может прийти, что его мальчишки (а по сути своей мы все и были мальчишками!) целого козла умудрятся в боевой вылет взять? Впрочем, это так и осталось нераскрытой тайной. А в остальное время козёл этот бегал себе по аэродрому, что, кстати, тоже было запрещено, но не так чтобы очень. И как-то раз так это быстренько слушок пролетел, что командир дивизии к нам направился. Ну, мы пообдёрнулись, конечно, в строй становимся, а бойцы из БАО, батальона аэродромного обслуживания, бегают, суетятся, кричат:

– Уберите Романа! Романа уберите!

Это чтоб козла командир не засёк запрещённого. Романом козла звали.

Но весь анекдот-то в том, что комдив в этот момент, оказывается, уже находился у нас на аэродроме и всю эту суету видел, и, конечно, слышал все эти вопли. Козла-то хоть и удалось поймать и спрятать, но командир, когда поздоровался, вдруг спрашивает:

– А куда это вы Романова хотели убрать?

Ну, тут – хохот. Дело в том, что у командира дивизии фамилия была – Романов!

Вот так и жили – между смехом и горем, между верой и суеверием, между победами и поражениями.

– Анатолий Иванович! Опять вы про всех! Про себя-то вы хоть что-то можете рассказать?

…Но очень долго в силу какой-то природной русской скромности не мог Спиридонов рассказывать о себе, чтобы было хотя бы понятно – за что ордена получал. Потом всё же «раскололся» – рассказал два эпизода, в которых у него опять получалось всё легко и просто.

– Раз возвращались мы, а мы обычно летали по ночам. Увидел самолёты. Три самолёта с зажжёнными бортовыми опознавательными огнями, красным и зелёным. Это, думаю, не наши. Мы-то за линией фронта! Наши с огнями внаглую никогда бы не пошли, не дотопали бы до своих. Да и у нас самих-то огни погашены. Потому, кстати, и немцы нас не замечают. Ну, пристроились к ним, смотрю – скорость гораздо меньше, чем моя. Со стороны немецкой подлетают они к линии фронта, огни погасили и начали бомбить. Ну, значит, точно – немцы.

Вот тут такая задача военная: пока были сомнения, я их не атаковал. Но теперь-то, когда всё ясно, почему не атакуем? А потому, что мне гораздо важнее выйти на их аэродром. Мы для того и барражировали, чтобы обнаружить его. Когда они возвращались, снова зажгли бортовые огни. Их немецкая аккуратность их же и подвела: пристроившись к ним, мы пришли прямо на аэродром немецкий. Проштурмовали мы его и отлетели, но не ушли сразу, а подождали, пока истребители взлетят. Взлетели три самолёта. Я к ним пристроился и змейкой так за ними шёл к линии фронта, поближе, чтобы в случае чего легче уйти было. И вот в удобный момент взял я одного в перекрестье прицела. Открыл огонь, не попал. Тот, конечно, тут же отвалил куда-то, а я по второму. Смотрю – заискрил, вниз пошёл. Для верности сделал круг над тем местом – горит на земле. Ну а потом и наземное подтверждение было.

Это – про то, как я сбивал. А потом и меня достали. Не до конца, правда…

Летели мы бомбить. Летели на станицу Русскую, там скопление танков было. Ну, конечно, подвесили под плоскости бомбы – немецкие, между прочим, в этом особое удовольствие было. Свои бомбы мы – в люки. Полетели. Стали выходить на цель. Я говорю: «Миша, давай сначала немецкими бомбами, а наши уже на закуску добавим!» И вот в этот момент, примерно мы были на высоте 1200 метров, поймали нас в прожектора. Ну, мы успели ещё прицельно сбросить бомбы, как нам влепили снаряд в плоскость. Бак левый выбили, левый мотор. Я ранен был в ногу, кабину побило всю, но решил сделать ещё один заход. Сбросили мы ещё и наши бомбы. И поковыляли домой в Майкоп. Совсем как в песне американских лётчиков: «Бак пробит, борт пробит, но машина летит на честном слове и на одном крыле». А у нас вдобавок – один двигатель и шасси перебиты…

– И дотянули?!

– Да. Кой-как сели на одной ноге, развернулись, правда, круто. Наши набежали, меня из кабины вытаскивают, а я в изумлении нахожусь, ничего не чувствую, только прошу пить. Врач тут один мне кружку подносит, я пью, а крови потерял много, ничего не разберу, говорю: что это вы мне валерьянку даёте? А он: это, мол, не валерьянка, а коньяк. Ах, коньяк! Давай ещё!

И вот так меня, бесчувственного, сразу на операционный стол… Вот такой был вылет.

А всего в войну я сделал 169 боевых вылетов. Как видите, жив остался…

Стойкий, красивый солдатик
Екатерина Ивановна Ляпунова

Маленькая, подвижная женщина, у которой и волосы-то не полностью поседели в её почти восемьдесят лет – такой была она тогда, когда мы с ней встретились и долго беседовали. Говорила Екатерина Ивановна, в общем-то, чётко и серьёзно, но в словах её сквозила какая-то лёгкая улыбка. Было в ней и что-то, напоминающее человека, умудрённого жизнью, наблюдающего за вознёй малышей на ковре: что-то снисходительное к своему прошлому, что-то грустное. На фронт она попала в двадцать лет и прошла два военных года на Западном, Южном, Юго-Западном фронтах ПВО.

– Значит, противовоздушная оборона, Екатерина Ивановна. Но ведь зенитчикам тоже по-разному выпадал номерок в военной лотерее. Одни бывали и на передовой, даже на прямой наводке стояли против танков. Другие стояли как бы постами охраны неба иногда даже там, куда редко «заглядывали» самолёты противника. Как у вас сложилось?

– Если точно, то мы были где-то посередине между этими позициями. На передовой, чего врать-то, быть не пришлось ни разу. Но и сказать, что уж совсем в глухом углу были, тоже не могу. Была будничная, обыкновенная военная работа… Всё время, пока я была на фронте, мы были всегда рядом с передовой, но стояли на защите железных дорог, станций, важных объектов. Но это потом. А сначала…

Сначала нас привезли в Полтаву. Это сорок третий год. Видимо, была в нас крепкая необходимость, потому что учили нас всего двое суток, но зато без отдыха. Даже ели на ходу. Изучали и матчасть пулемёта, у нас был пулемёт, так называемый ДШК, и винтовку изучали, и учились определять силуэты самолётов – своих и противника. На третьи сутки нас, вымотанных до предела, обмундировали и отправили на оборудование огневой позиции. Это была станция Абазовка – восемнадцать километров за Полтавой. Ну, тут нам досталось! Не боевых действий, а тяжёлой работы. Самим пришлось копать и котлован для пулемёта, и землянку одновременно. Сами пилили деревья, сами таскали брёвна из леса…

– В детстве мне приходилось видеть такую позицию. Это круглая яма в рост человека, по окружности – бруствер, укреплённый брёвнами, в центре – упор для пулемёта, чтобы он мог и по горизонтали вращаться, и по вертикали. А ещё ходы сообщения от укрытия, стрелковые ячейки…

– Да, всё так. Какое-никакое по масштабам, а серьёзное сооружение для нескольких девчонок. Ведь всё делали сами. Мужчины у нас были пожилые, как отцы наши. Ребят было мало – всего два командира отделения в соседней девятой роте. Но самое ужасное было то, что мы долго не стояли на одном месте. Только-только обустроимся, а уже приказ двигаться дальше, на новое место – наши части тогда начали двигаться на запад, и мы, естественно, вместе со всеми.

– А что за пулемёт был – ДШК?

– Он предназначен был и для земных, и для зенитных целей. Как раньше говорили, он из трёх частей: «дегтярёва», «шпагина» и «калашникова». Отделение наше было из четырёх человек. Командиром отделения была Маруся Морозова. На фронте-то как было? Какое там отчество! Имена – и те не у всех знали. Обращались по имени или по званию.

Запомнился момент, когда охраняли мы станцию Полонное и железнодорожный мост через реку Хомуру. Это в тридцати километрах от Шепетовки. Вот здесь был большой налёт…

– Это та самая Шепетовка? «Как закалялась сталь»? Павка Корчагин или, точнее, – Николай Островский…

– Да, та самая. Попозже уже тех дней, о которых я вспомнила, мы перебрались уже в саму Шепетовку. Так вот представьте себе, что командный пункт нашей роты находился именно в хате Николая Островского! Тогда ведь о нём все знали. Павка Корчагин, хоть и книжный герой, но с него буквально все брали пример. И все ведь знали, что за Павкой стоял настоящий человек с железной волей, преодолевший мучительную болезнь и создавший замечательную книгу. Сейчас эту книгу и этого человека забыли. Павку, простого парня в вихре Гражданской войны, посчитали коммунистическим символом, ненужным нынешней молодёжи. Вместе с тем же дурацким ярлыком исчезли с полок книги о Маресьеве, Космодемьянской, о «Молодой гвардии»… И стало в мире меньше мужества, героизма, искреннего порыва и любви к Родине. Стало больше подлости, расчётливости, поиска выгоды, предательства…

Но это так, к слову. Тогда-то, в Шепетовке, Николай Островский был нам человеком близким и родным, не было молодых людей, которые не читали «Как закалялась сталь». Мы ведь тоже закалялись в войне. И Павка Корчагин ох как помогал нам! Мы, не очень образованные девчонки, понимали это. Нынешние высоколобые профессора и политики, получившие всё в жизни только благодаря поколению Корчагиных, этого уже не понимают. Не хотят понимать…

И вот в тот раз… Вдруг гул самолётов, тут и определять было не нужно – немцы! Понавесили «люстры» – это так специальные бомбы называли, которые на парашютах сбрасывали. Они долго спускались и освещали цели на земле. Светло было, как белым днём. Это ночная была бомбардировка.

Вообще-то немцы особым разнообразием не отличались, видимо, строго следовали своим инструкциям. Обычно вечером прилетал один самолёт. «Хейнкель». Сто одиннадцатый, по-моему, он считался самолётом-разведчиком. Покрутится, покрутится, не входя в зону огня и засекая цели, и улетит. Всё, значит, ночью будет налёт. Вот и тот раз было так же. Целей у них возможных было много – на станциях были большие скопления поездов. Шли эшелоны с боеприпасами, техникой, пополнением, с фронта раненых везли. А мы всё это должны были прикрывать. Самолёты только частью шли на нас, остальные – дальше, на Шепетовку.

Там у нас были другие зенитчики, с орудиями. Они сразу открыли огонь, когда те были ещё на большой высоте. Важно было заставить их сбросить бомбы не прицельно, а куда попало. Нам стрелять не было смысла, потому что наши ДШК доставали противника только на высоте ниже 2400 метров. Но когда пытались пикировать, тут мы свой огневой «зонтик» открывали на полную катушку. В тот раз один самолёт сбили, остальных распугали. Кто сбил – неизвестно. В таких боях стреляют все, а кто попал – поди узнай. Общая и заслуга. Вообще, если со стороны посмотреть (это я сейчас так подумала), наверно, это удивительно красивое зрелище – такой ночной бой. Это если со стороны смотреть. На земле зажигательные бомбы бело-синим термитным огнём плюются, у пожаров красные отблески и языки, в небе лучи прожекторов мечутся, пытаются поймать в перекрестье самолёт, там же разрывы снарядов зенитных, туда же уходят светящиеся пулемётные трассы… Наверно, это красиво. Смертельной, ужасной красотой. Но мы-то не сторонними наблюдателями были! Мы в этом котле работали. А мы – это командир отделения, потом я – наводчик, первый номер, а ещё помощник наводчика и прицельный был. Или, правильнее, прицельная. Все ведь девки были. Всего четыре человека.

Переезжали мы часто. Помню, стояла я однажды караульным на платформе, где перевозились наши три пулемёта, нашего взвода. Во время переездов мы так сами себя охраняли. И вдруг во время небольшой такой остановки подходит мужчина. Ну, в форме, но звания не видно, лицо незнакомое, не из наших. Подходит и спрашивает: «Это какая часть?» И номер называет, какой у нас был. Правильно называет.

Я за секунду вспомнила и про бдительность, и про немецких диверсантов, и про военную тайну – про всё, что каждый из нас знал, но иногда вовремя не вспоминал. Я вспомнила.

– Нет, – говорю. – Проходите, здесь стоять не положено.

А он настаивает:

– Как это «нет», – говорит, – мне сказали, что в этом эшелоне едет именно эта часть. Берите мои вещи, я с вами еду.

Это ещё что, думаю. Что-то настырный попался. Посадишь, а он, фашист переодетый, на перегоне под стук колёс пристрелит, а то и ножичком… И всю нашу материальную часть порушит.

– Отойдите от платформы, – говорю. – А то стрелять буду. Я на посту, мне всё можно.

А тут и эшелон тронулся. Этот мечется вдоль платформ, ругается… В общем, уехали. Утром, когда прибыли на какую-то станцию, меня опять в караул. На этот раз в штабном вагоне, у знамени полка. И вот стою я это, а тут входит тот самый мужчина. На этот раз видно – майор. Заходит в вагон, нашему командиру представляется: «Я новый командир части майор Перегудов». А дальше, слышу, говорит:

– Ты представляешь, я сегодня чуть от эшелона не отстал! Какая-то девчонка меня не посадила!

Я стою ни жива ни мертва. Это ведь он обо мне, думаю…

– Погодите, Екатерина Ивановна! Ну, как это – «ни жива ни мертва»! Ведь вы абсолютно правильно действовали. Тут командиру бы вас, наоборот, поощрить как-нибудь. За такое отношение к делу, за бдительность!

– Так я же недорассказала! Он потом говорит: «И правильно она сделала! С одной стороны – я чуть не отстал, еле вскочил на подножку, а с другой – молодец она, надо выяснить».

– Ну и что, выяснил?

– Да нет. Я тогда не объявилась, а потом он, видно, забыл. Но уже в конце войны, много позже, я сама напомнила ему этот случай.

– Вы так часто переезжали, и далеко ли доехали?

– Сначала до Польши, до города Кросно, это на юге. А потом День Победы встретили в Германии. В два часа ночи вдруг началась стрельба, все повыскакивали, схватились за оружие. Потом нам сказали, что война кончилась.

– Вот то-то девчонки обрадовались!

– Ну, конечно! Но для нас ещё не всё закончилось на деле. Мы ещё там постояли несколько дней, а числа 10 или 11 мая нас переправили в Чехословакию. Но там уж воевать не пришлось. Пока доехали, там всё кончилось. В городе Острава в Моравии всей частью ждали демобилизации. В августе мы уже вернулись домой.

Городок наш – ничего…
Василий Владимирович Лапшин

– Тот бой, о котором помню всю жизнь и о котором хочу рассказать, был незадолго до Нового года, а точнее – 24 декабря. Я точно не знаю, но или в этот день, или рядышком у католиков Рождество отмечается. И тот бой был как бы рождественским подарком с нашей стороны.

В эту самую ночь на 24 декабря наша часть подошла к небольшому городку с таким странным названием Городок. Ну, большой он там или небольшой, мы пока не знали, потому что на подходе остановили нас в лесу. И нашему батальону поручено было совершить обходной манёвр, переправившись через реку. А что значит «переправившись»? Морозов крепких ещё не было, лёд слабенький, не перейдёшь, и в то же время не лето, чтобы вплавь, с подручными средствами… Нужен мост, а его, конечно, нет. Тут сапёры наши постарались, стали наводить простейшую переправу. Ночью, естественно. Ну и, само собой, работа-то эта по зимнему ночному воздуху далеко слышна. Начался обстрел. Наши работают, немцы стреляют, наши работают… Под утро уже закончили, но переправиться мы не успели, только одна рота оказалась на том берегу. Лежат они там, даже голову поднять не могут – такой шквал огня на них обрушился. А многие так и погибают – лёжа… Связи у них тоже нет, чтобы приказ передать.

Приказали мне переправиться через речку и дотянуть связь до комроты. А это уже даже не рассвет, уже видно всё как на ладони. У нас шутка такая была: «пробежать между пулями». Я сначала тоже хотел вот так – «между». Да куда там! Катушка кабеля, телефонный аппарат и автомат – всё это резвости не добавляет, а огонь такой плотный, что никаких надежд «между». Надо ползти. Пополз. Передо мной два пулемёта пытались переправить, пока полз, увидел и ребят наших убитых, и пулемёты валялись…

– Но ведь и вы были для немцев целью! За вами тоже охотились!

– А что делать? Конечно, стреляли. Несколько пуль, которые мне предназначались, это уж точно, наши убитые ребята на себя приняли, потому что я за ними прятался. Тут принцип такой: замрёшь, снайпера думают, что ты убит, а ты рывком до следующего «укрытия»…

В общем, миновала меня пуля, переправился я. И опять ползком вдоль берега – искать командира роты. Нашёл, подключил аппарат. Лежим мы все, как лягушки в жаркий день, – голова и руки на берегу, всё остальное – в речке. И не в летней, тёплой, а в ледяной такой каше. Лежим мы на таком пляже, загораем. Голову поднимешь, – всё, конец.

Комроты доложил обстановку, бросил трубку, зло так сказал:

– Теперь ещё назад надо пробиваться и остаться в живых.

Остались. Каким чудом – не знаю, но когда отходили, потерь почти не было. Всё происходило ползком. Сначала солдаты ползли, потом уж мы с командиром роты. Короче, вернулись на исходный рубеж, то есть к лесу.

Долго дышать нам не дали. Подняли, дали задание – по лесу пройти и выйти на другой рубеж, с другой стороны этого Городка.

Три часа мы шли по лесу. У всех же ноги были мокрые ещё тогда, когда на берегу лежали. Сами понимаете, что радости это не доставляло зимой. Тяжело было очень, но вышли на намеченную точку вовремя… Перед нами было поле, метров пятьсот, а за ним уже видны пригородные постройки. И понятно стало, что город небольшой, весь в деревянных строениях, кирпичных зданий было очень мало. И мы должны были поле это в открытую преодолеть, причём наделав как можно больше шума, бегом, с криком «ура!», со стрельбой…

– То есть своеобразная психическая атака?

– Да. Что мы и сделали. Но это я сейчас так говорю: «сделали». А на деле было совсем не так, как в пословице: «Жизнь прожить – не поле перейти». У нас наоборот было: «Поле перейти – можно жизнь не прожить»… На поле этом немцы окопались, боевое охранение выставлено в окопах по периметру. Ну не дураки же они, воевали грамотно и прекрасно понимали, что здесь – опасное направление. Но мы выскочили из леса, как дьяволы злые, с одной только мыслью – скорей бы всё это кончилось!

Какое там «За Родину, за Сталина!». Может, кто и крикнул раз-другой. Но эти крики потонули в мощном «ура!» и… отборном мате, который орали мы все во все глотки. Немцы, конечно же, этого ничего не понимали, но, наверно, вид у нас был страшный, вид очень-очень рассердившихся русских мужиков, потому фашисты и не выдержали. Смотрим: выскакивают из окопов, поднимают руки и бегут! Это был очень интересный момент, когда они драпали. Дело в том, что они уже были зажаты с трёх сторон, там другие воинские части окружили уже. Пленных там много взяли у городка Городок. Ну, и к середине дня Городок уже был наш. Вот такие мы были рождественские ангелы для немцев, вот такой был им рождественский подарок!

– А потом, когда всё закончилось, после такого боя пехотинец что делает-то?

– Ой, радость у всех была по случаю успешного штурма этого Городка. Собрались мы все у одного деревянного здания, бывшей начальной школы. И вот уже там – кухня, а где кухня, там разговоры, шутки, смех – всё было…

– Кто как в бою держался, да?

– Да уж. Там всяких рассказов можно было наслушаться…

– А над вами тоже, наверно, подшучивали? Вам ведь 19 лет тогда было?

– Да. Как над молодым, все и подсмеивались. И вот когда мы там, возле школы сосредоточились, немцы ещё сопротивлялись кое-где, стреляли, но не очень сильно. Как раз тогда услышали мы по радио сообщение о том, что нашей дивизии присвоено звание Городокской и награждена она орденом Красного Знамени вот именно за эти бои под городом Городком. Тогда офицеры нас выстроили, зачитали телеграмму… Вот это была радость!

– То есть ваш вклад есть в названии дивизии и в получении награды?

– Общий вклад. Так наша дивизия стала 83-й Городокской краснознамённой.