Текст книги "Рассказы о Великой Отечественной"

– Извините, извините, есть хотите, наверно?

– Да уж, – говорю. – Около месяца не видели ни хлеба, ни сухарей. Ягодами питались, грибами и тем, что под руку попадёт…

– Ну-ну, у нас-то на кухне хоть что-нибудь да найдётся.

Покормить – покормили, но от порядка никто не отступил: военное время. Посадили обоих на дрезину, в сопровождении двух солдат с винтовками, и покатили мы прямо на Москву, как оказалось потом – на дачу Кагановича. Там был сборный пункт офицерского состава. А солдатский пункт отдельно был, в каком-то посёлке и тоже, кажется, на чьей-то даче.

Привели нас туда, записали фамилии. Комнату дали на четверых человек, маленькую такую. Там уже была солома на полу накидана. Поставили на довольствие, и мы целый месяц тут жили. И уже никакое довольствие не было в удовольствие.

А как жили? Каждый день вызывали к следователю. И умом понимаешь, что немец уже на Москву нацелился, что в этой ситуации иначе нельзя, бдительность нужна от диверсантов, разведчиков, просто дезертиров и предателей. Понимаешь, а всё же на душе противно становится, когда чувствуешь, что тебе не доверяют…

Каждый раз вопросы были одни и те же: где родился, где крестился, с кем воевал? И самый главный вопрос с вариантами разными:

– Где оставили пушки?

Я это столько раз рассказывал, что мог бы один текст шпарить наизусть, но они выискивали неточности, противоречия, недоговорки…

А дело-то было так: мы уже совсем в безвыходном положении были, с пушками без снарядов далеко не уйдёшь, а оставить врагу никак не хотелось. Что делать? Можно, конечно, взорвать, но жалко, пушки новенькие. Решили разобрать. Разобрали быстро, промазали всё как следует, в брезенты завернули каждую. И закопали. Место выбрали приметное, чтобы потом можно было найти. Всё равно ведь, думали, через пару дней, через недельку вернёмся. Было это северо-западней Ржева. Вот об этом я и рассказывал следователю целый месяц. День-другой пройдёт – и опять уточнения, опять вызывают…

Потом всё-таки проверили, и мы «чистыми» вернулись в строй.

Серафима Николаевна рядом с грузным Александром Фёдоровичем отдалённо напоминает Эдит Пиаф: те же большие, чуть навыкате глаза, маленькая, сухощавая, – она сидит рядом и поминутно заглядывает ему в глаза вопросительно, словно гадая: ты – как? В порядке? Если бы нужно было дать ей прозвище, я бы назвал её так же, как называли Эдит: воробушек… Глядя на неё, на её доставшееся в наследство после блокадной дистрофии хлипкое телосложение, я недоумевал: а как же война? Санитарка, медсестра, связистка – это ведь тяжелейшая работа на фронте. Это где-то в тылу, может быть, полегче, а там…

– Я вот много раз читала, когда писали о медсёстрах: она вынесла с поля боя столько-то человек. Даже, говорят, медаль есть такая международная в честь медсестры Флоренс Найтингейл, вынесшей с поля боя столько-то раненых. Сколько, не помню уж, но точно знаю, что есть много медсестёр, далеко превзошедших эту цифру и даже не подозревающих об этом. Дело в том, что у нас нет западной пунктуальности и практицизма. Там ведь как люди делают: вынесла с поля боя человека – и в книжечку палочку записываю, авось потом и пригодится. Да кто же их, бедных, считал?! До того ли было? Неправда это всё.

– А вы сами на линии огня работали?

– Много раз и по разным поводам. Но вначале-то, когда под Калач прибыли, мне дали сумку санитарную и в четвёртую роту приказали идти. А я ещё и не отошла от голода, хожу с трудом… В траншеях вода, у меня экзема на ногах, болячки кровоточат, прилипли к чулкам, которые были сшиты из обмоток. Всё это отмокло, кровь по ногам бежит… Да и где мне было раненых вытаскивать! Велели в медсанбате раненых раздевать, таскать, обрабатывать. Вот так изо дня в день. Потом зима. Кольцо под Сталинградом разбили. Помню – немцы пленные были все обмороженные, им всем помощь оказывали.

Потом бросили нас на Курскую дугу. Сначала ехали, дальше – пешим порядком. И опять там какая-то реорганизация, и попадаю я в роту связи девятого полка 354-й стрелковой дивизии. Перед сражением была такая довольно длительная пауза – стягивались войска, доукомплектовывались, довооружались. И вот в этом антракте все полки своими силами организовывали концерты. Мне тоже предложили спеть. Я спела. Песня была, названия не помню, со словами: «а седая борода не пускает никуда». А ещё станцевала татарский танец, его я ещё в школе танцевала. Ну, восточных шаровар не было, пришлось в мужских кальсонах танцевать. Успех был обеспечен уже этим. Татар в полку немало было, все довольны были, всё повторяли: ай, баяй, ай, баяй! Уж и не знаю, что это значило на их языке. Понятно только, что не ругают.

Вот на этом концерте меня и усмотрел Александр Фёдорович. Был он комбатом 76-миллиметровых пушек. Сразу глаз положил. Ну, грубятина, боров здоровый, обхождения никакого. Он сразу к делу приступил – договорился обо всём, и через какое-то время меня откомандировали к нему, в обмен на его телефониста. Любовница ему понадобилась, видите ли!

…Ермаков смотрит исподлобья, смеётся:

– Не любовница, а жена. Я тебе сразу сказал.

– Ладно! Жена! Слышала я про походно-полевых жён. Меня-то ты даже и не спрашивал – хочу ли?

– А чего спрашивать? Или я не видел, как ты, будто ненароком, забегала на меня посмотреть ещё до всего этого!..

…Александр Фёдорович демонстративно-обиженно уходит на кухню.

– Ну, и что дальше было?

– Да что дальше? То, что должно было случиться. Всё по его плану. Сразу зачастили офицеры, его друзья, на меня смотреть. Землянка была обширная, на две «комнаты». В передней жил комбат с начальником артиллерии полка. А дальше, за плащ-палаткой, – мы с напарником-телефонистом. В первых же числах августа у меня день рождения, так друзья комбата разузнали об этом и загорелись отпраздновать. Соорудили стол не без участия старшины, который раздобыл самогону. А я ещё в жизни не пила ничего крепче квасу и лимонаду. Парни распалились, решили меня споить. Лили самогон за воротник, в рот насильно… Короче, подпоили меня не то что до потери памяти, но всё плыло. Я ушла за плащ-палатку, а там, смотрю, уже ни телефона, ни телефониста. Слышу – друзья с комбатом прощаются. Ну, всё, думаю, попалась! Пришёл Ермаков, стал сразу меня валить, я вырвалась, побежала, не знаю куда… За мной мчался Ермаков и ещё одному солдату крикнул: «Лови её!» Спряталась я за кустом, но там ведь кругом песок, а на мне ботинки были американские, сороковой размер, со шпорами – следы-то сразу видны, а у них фонарик был. Привели меня в землянку, Ермаков уже плохо соображает, кричит: «Или ты со мной будешь, или я сдам тебя за дезертирство!»

Ага, вам смешно, а мне тогда не до смеха было. Он ведь знаете какой был? Короче говоря, шум-то наружу вышел, и наша пьяная «свадьба» закончилась тем, что комбата командир полка посадил под арест, а меня в другой полк отправили ночевать. Попала к какому-то фельдшеру-казаху, который, учуяв запах самогона, тут же начал приставать ко мне. Потом уж один санитар не выдержал – увёл меня в заброшенную землянку, оставил там. Была там вода, и по нарам бегали мыши. Но мне уже было не до мышей…

Утром меня назначили в третью роту, где хотя бы компания была: три девчонки, и я – четвёртая…

Потом было сражение на Курской дуге. Ведь всё, что я сейчас рассказывала, происходило за два-три дня до неё. Наша дивизия оказалась в бою позже соседей, они уже вступили в сражение справа и слева. Ну, описать это, наверно, никто не сможет, что там творилось. Орудия, самолёты, «катюши», танки – огонь страшный, земля смешалась. Грохот невероятный, и всё было черным-черно. Когда всё это отгремело, наша дивизия сорвалась с места и гнала немца километров пятьдесят…

Александр Фёдорович, не выдержав обиженного сидения на кухне, вернулся в комнату, снова сел рядом с женой, с единственным родным человеком на свете, с которым прожил более полувека. Несколько лет назад до нашей встречи был жив ещё родной брат. Жил он в Казахстане, работал. Его зверски зарезали весёлые и жизнерадостные ребята, потому что им показалось, что он не так на них посмотрел. Остался Ермаков один на свете. Детей у них не было. И не могло быть из-за перенесённой женой в подростковом переходном возрасте блокадной дистрофии…

– Что-то недолго вы пробыли под арестом! – сказал я, имея в виду кухню.

Но Ермаков понял по-своему:

– Да если наступление началось, какой там арест! И потом, это Серафима так говорит: наступление, «сорвались с места»… Так-то оно так, да не очень. Мы ведь долго пинались – кто кого потеснит. То они давят, то мы. Немцы дрались яростно, я никогда потом не видел такого натиска, такой воли к победе. И если бы они в тот момент были бы на своей земле, то ой не знаю, чем бы дело кончилось. Но трещинка у них всё же была, хотя рвались они вперёд по-страшному. Момент был – даже наши не выдержали, побежали. А если паника, то ничто не может людей задержать: ни офицеры, ни мифические заградотряды, о которых сейчас много говорят и которых я не видел ни разу за всю войну…

Остались мы перед немецкими танками четверо. Я был командиром батареи, был ещё заместитель по политчасти Шарин, другого заместителя, Полина убило за минуту до того, хороший был парень, жаль, – даже толком похоронить не успели, не могли. С нами у двух орудий остались ещё два отличных наводчика: Соловьёв и Полиров. Танков много, они уже близко. Ну, тут вопрос решается просто: или мы открываем огонь, отвлекая танки на себя, и почти наверняка погибаем, или убегаем, причём в этой ситуации тоже почти наверняка нас расстреляли бы на бегу немцы. Ну, а если так, то чего уж там – бежать? Стыдно как-то…

– И вот со стыда вы остались и открыли огонь?

– (Смеётся.) Ага! Точно – со стыда! Этот момент даже захочу пересказать – не сумею. Момент – решение – действие, момент – решение – действие, момент – решение – действие…

И всё это за долю секунды! Справа, слева, дистанция такая-то, огонь! Сколько это длилось, – точно тоже не могу сказать. По внутреннему ощущению – несколько минут, а на деле – часа полтора-два, наверно. Подожгли мы семь танков.

– Ничего себе – со стыда, со страху!

– Да, семь. Кто какой танк зажёг лично, не знаю, потому что орудия наши палили без перерыва, хорошо – запаса снарядов хватило. А вот чей снаряд куда попал… За один-то я точно поручусь, видел, как мы ему влепили. А вот остальные…

Ещё бой не закончился, смотрим: командир полка тоже перебегает к нам. Командира нашего хорошо знали многие не только потому, что фамилия грузинская привлекала внимание – Джанджгава, но главное – храбрый был человек. Бежит к нам в окоп, кричит:

– Ты ранен, ранен?!

А я действительно был ранен в голову, кровью всё лицо залито было.

– Ничего, не сильно, – говорю. – Сейчас перевяжу, и всё будет в порядке!

Джанджгава осмотрел поле боя, покачал головой:

– Ну, наворотили! Ну, молодцы!

А тем временем уже пехота стала возвращаться в свои окопы, приводить их в порядок. Мои батарейцы сбежавшие тоже вернулись, глаза боятся поднять…

А на следующий день член Военного совета приезжает. Уже забыл, кто был тогда… Привозит ордена. Мне вручил орден Красного Знамени, политруку – Красную Звезду, каждому из двух наводчиков – тоже Красное Знамя. Всё было точно так, как в фильме «Горячий снег», помните: генерал, которого Папанов играл, коробочки вручал и – «Всё, что могу»… «Всё, что могу»… Ну, у нас, правда, это не сразу после боя было…

Вот так я получил первый свой орден. А вообще-то война в сюжетах только запоминается. Серафима правильно говорит: как кадры из старого фильма…

– Да, говорила и говорю…. Всё кусками какими-то. Вот картинка, например.

Дошли мы до Вислы, форсировали её, взяли там плацдарм три километра. Его потом Вислинским называли. Ну, я что? Санинструктор. Я должна быть со всеми. А, да, я забыла: я только недавно из госпиталя вернулась. Два месяца валялась, ранение осколочное. Это мы реку Сож форсировали, там оно, железо это, и попало. И вот только мы – четверо девчонок – оказались опять вместе, тут же новая заваруха. На этом плацдарме, прямо впереди нас, окопалась штрафная рота, ШР. Но её никогда так не называли. Говорили «шурочка». И вот в одну «прекрасную» ночь немцы решили нас выбить с этого плацдарма. Огонь открыли – голову не поднимешь. Трассирующие пули, над головой ракеты осветительные, мы их фонарями или люстрами называли, – всё видно, как днём. Тут слышим – ползёт к нам солдат оттуда, из «шурочки». Кричит: «Девчата, за мной, скорей бежим, немцы вон идут!» Я как оглянулась – у меня отнялись ноги. Девчонки бегут, а я не могу. Тогда он меня подхватил и по траншее вниз, по ручью, а по мостику через ручей едет немецкий танк. Залегли мы прямо в грязь и после опять по этой низинке бежим, потому что знаем – в грязи осколков меньше, она их гасит. Добежали до первых наших окопов. Едва нас свои не расстреляли, но мы вовремя закричали – откуда бежим… Немцы нас тогда выбили всё-таки за Вислу.

Была передышка. Спала я под телегой в хозвзводе. И вдруг меня будит Ермаков, кавалер мой ненаглядный. Опять подвыпивший. Я его испугалась – и бежать. Он – за мной вокруг телеги. Цирк! Он кричит, что скоро под трибунал пойдёт, потому что пушку одну оставил к немцев, только замок унесли с собой… Кричит, что хотел только увидеть меня, что для этого он из дивизии, а это десятки километров, прошёл пешком, что выпил для храбрости… Еле его успокоили.

Опять брали плацдарм. Я хоть и была санинструктором, жалела деда нашего – телефониста. Частенько бегала за него на линию с трубкой. Как-то раз ночью лежу в воронке от снаряда, соединяю провода и слышу: где-то рядом говорят по-немецки. Они, оказывается, в соседней воронке сидят. Я выползла подальше, а потом бегом по проводу до землянки.

Доложила, что немцы там, – отмахнулись: ничего, мол… А зря. В ту ночь немцы, как потом оказалось, утащили у нас комбата первого взвода. Вызывали по-русски якобы к командиру. Фамилию, наверно, подслушали. И вот – мелочь, а судьба у человека как сломалась. У каждого офицера был свой номер, запрещалось обращаться по телефону пофамильно. Но кто-то нарушил это правило. И немцы подключились к нашему проводу и звонят: такого-то начальство вызывает. Комбату бы вспомнить о правилах да насторожиться. Но нет, вышел он, пошёл по ходу сообщения. И взяли его немцы…

Ещё картинка в памяти. Должны были наши брать высоту. Меня тогда прикомандировали к миномётной батарее 120-миллиметровой. Поздно вечером на лошадях к основанию этой горы подвезли миномёты. Лошадей выпрягли, их угнали, а нам велели окопаться. И никто не подумал, что на этой высоте наверняка есть корректировщики-наблюдатели, что они, конечно, засекли движение… В общем, начали мы окапываться, я сапёрной своей лопаточкой успела махнуть всего-то два раза. И тут началось светопреставление. Опять немцы навесили «фонарей» и стали долбить нас из пушек и миномётов. И вот я в эту ямку, которую успела выковырять, засунула голову и стала молиться впервые в жизни. Молиться-то я не умею, получалось что-то вроде торговли: ты мне, Господи, сохрани жизнь, а я тебе за это пятьдесят свечей поставлю…

Обстрел кончился тоже резко. Видно, наши с боков-то накрыли их снарядами. Но всё равно, у нас урон был большой. Смотрю – кругом убитые, раненые… На мне – ни царапины. Начала свою работу. Тут прибежал по кабелю телефонист и очень удивился, увидев меня невредимой. Понимаете, там не осталось никого, кто был жив и не ранен. Кроме меня. Вот и думай… торговля или не торговля…

Бывали и смешные случаи. После блокады и того Большого Голода я всё время не могла наесться. Уже вроде и некуда, а глаза всё равно хотят… Как только занимали деревню, я заходила в дома поискать съестного чего-нибудь… В общем-то рискованное занятие – одной ходить по брошенным домам. Там вполне могли прятаться немцы. Но голод не тётка. Зашла как-то в дом – пусто. Вижу – крышка люка в подпол. Открыла, сунула голову, и вдруг что-то белое там мелькнуло. Я с криком выскочила, тут из ребят наших подвернулся парнишка один – он из приютских был и одноглазый, прибился к нам и стал наводчиком при 76-миллиметровом орудии. Отчаянный был парень.

– Что кричишь?

– Да там белое что-то в подвале!

– А давай-ка, – говорит, – сюда это привидение в белом!

Взял гранату, и в дом. Осторожно открыл люк. Тишина.

Он поворачивается ко мне:

– Ну и где тут что?

– Да вот те бог, что-то белое там шевелилось!

Тут коза и заблеяла. Это она там ходила! Ну он туда спустился да и надоил молока – для козы очень много, видно, давно не доенная была. Он доит, а она рукава его лижет – благодарит…

А в другой раз зашла в дом, только шаг сделала, как из подвала стали из автоматов поливать. На стрельбу солдаты подскочили, туда тройку гранат забросили. Один только эсэсовец остался в живых. Белый, как мел, вылез с поднятыми руками. Ребята сгоряча хотели, чтоб я его расстреляла, но я не стала мараться.

Многое пришлось повидать, пережить. Когда демобилизовалась, побывала в инвалидном доме, потом из Семипалатинска приехала в Ленинград. Дома нашего не было. Я прописалась в общежитии для демобилизованных в своём Володарском районе. Стала работать на заводе, в цехе инструменты раздавала.

Как-то пошла на улицу своего детства, а на ней только один деревянный дом уцелел, где жила когда-то подружка-одноклассница. И она сама там оказалась! Так она обрадовалась! А тут её мать заходит. «Сима, – говорит, – я же сейчас письмоноской работаю, так вот попало мне одно письмо. На твой адрес, на твоё имя. Целый месяц ношу его».

Письмо было от моего несносного. Он умудрился даже адрес перепутать: назвал район Хрустальным, а улицу Володарской. Просит откликнуться.

– Обрадовались?

Серафима Николаевна глянула на мужа и притворно отмахнулась:

– Да кому он нужен-то?

– Но всё же ответили?

– Да он после первого же моего письма всё за меня решил. Прислал денег и велел приезжать к нему в Джезказган. Поговорила с выжившей своей тёткой. Та посоветовала не обманывать, а ехать к нему.

Так вот и решилась моя судьба…

…Они не нажили особого добра. Зато жили десятки лет друг для друга, поддерживая в тяжёлые минуты. А их немало было. Инфаркты, операции, лечение… А ранений у них на двоих – шесть. А ещё на двоих одна большущая жизнь, такая большая, что Александр Фёдорович удивляется даже: надо же, при всех болячках в долгожители вышел!

Но жизнь всё же прошла. Как ракета в чёрной ночи взлетела, осветила всё вокруг и, сгорая, тихо гаснет…

Когда мы были молодые

 
И чушь прекрасную несли,
 

Фонтаны били голубые

И розы красные росли…

Постскриптум: документальный фильм о Серафиме Коптяевой и Александре Ермакове стал лауреатом Всероссийского конкурса телепрограмм в честь 50-летия Великой Победы в 1995 году. Он так и назывался: «Когда мы были молодые»…

Красный крест не был защитой
Зоя Николаевна Успенская

– Когда вы попали в санитарный поезд, – это было ваше первое назначение? Или уже приходилось служить?

– Да не только служить, а и работать вообще не приходилось до этого. Я только учёбу закончила, специальность получила – и сразу в военкомат, проситься на фронт. С колёс, как говорится, и на колёса, потому что с призывного пункта я сразу в санпоезд попала.

– Санпоезда были закреплены за определёнными участками фронтов? Или – куда направят?

– Нет. Мы были закреплены за Волховским фронтом. Грузились обычно в Волховстрое. А было это сразу после того, как наши освободили Тихвин. Тогда немцы очень ожесточённо били по Волховстрою. Я даже не припомню случая, чтобы мы грузились без бомбёжки, без обстрела. Может и был какой-нибудь раз…

– Во время обстрелов артиллеристы чаще всего не видят свои цели. А во время налётов авиации вы рассчитывали на опознавательные знаки Красного Креста? Они как-то защищали вас? Или надеялись, что защитят?

– Да нет, на что надеяться? На фашистов? У нас ведь на каждом вагоне красный крест был нарисован, на стенках и на крыше. Везде были красные кресты, но это нас не защищало, потому что – вот он летит, самолёт, – истребитель или там штурмовик, я не разбиралась тогда, а сейчас и подавно, – нам видно даже лётчика, так низко он летит! И он обстреливает из пулемётов санитарный поезд!

– Гарантированно зная, в кого он стреляет?..

– Да! Мы же видим даже выражение их лиц! Они часто смеялись и стреляли по нашим вагонам…

– Было у вас, чем, грубо говоря, отплёвываться?

– Да, были три зенитки. В хвосте, в голове и в середине поезда.

– И что – когда-нибудь удавалось сбить?

– Нет, ни разу. С первого апреля, как я была на санитарном поезде, – нет. Но всё-таки отпугивали, конечно…

– А бывали случаи, чтобы, скажем, по ходу поезда разбомбили пути и сзади разбомбили, а вы остановились вынужденно: и что же вам теперь делать?

– Вроде бы такого не было. Хотя… Нет, был всё-таки случай…

Я тогда только прибыла, и мы пошли в рейс за ранеными. Пошли, естественно, порожняком. И вот около Тихвина или за Тихвином, уже не помню, бомбёжка была сильная. Там они явно за нами охотились. А я – новичок, и тут попала в такой переплёт. Ну ужасно испугалась по первому разу. Тут бомбы падают, разрывы, начальник поезда бегает, кричит:

– Всем медсёстрам по полной боевой – под откос! И ждать следующей команды!

А я, в полной панике, вместо того, чтобы скатиться с откоса, сунулась под вагон. В наивной уверенности, что вагон-то меня защитит. Он же железный! Кто-то пробегал мимо, увидел:

– А ну, брысь отсюда, девочка! Бомбы-то по вагонам кидают. Глупая!

Ну, после таких слов я уже немедленно туда, под откос, скатилась и лежала, обхватив голову руками, пока не было отбоя воздушной тревоги. Но это, как я уже вскоре поняла, не самый случай, потому что без раненых мы шли. Так ведь ответственности меньше, правда?

А вот случай, о котором хочу рассказать, был совсем другим.

Это было, когда мы уже ехали в Ленинград по этой сумасшедшей дороге – по мосту понтонному. Тут ведь само по себе явление уникальное – железная дорога проходила по понтонам! А ведь его, этот мост, обстреливали и бомбили круглосуточно! И вот мы туда везли легкораненых…

– Что-о-о?

– Ага, я вижу, вас это тоже заинтересовало, вы, как и многие, ничего не слышали об этом. А ведь было… Мы, конечно, ещё тогда тоже интересовались: зачем это нужно – везти в блокированный город людей, о которых нужно заботиться, лечить их. Нам это объяснили, вроде как под большим секретом, что везут-то уже обстрелянных, побывавших в огне, опытных солдат. У них у всех – лёгкие ранения, нужно просто время и перевязки – и они в строю, они знают, как воевать. А перевозили их на самых законных основаниях, тогда ещё не только у нас, девчонок, сохранялись иллюзии насчёт охранительной роли Красного Креста.

Везли мы туда лёгких, а оттуда тяжёлых забирали.

В общем, заполз наш состав на эти понтоны. Кто знает, тот поймёт ощущения: сооружение зыбкое, всё погружается. Он ведь прогибается, этот понтонный мост!

И вот только мы стали двигаться с нужной скоростью, немецкий снаряд угодил прямо в рельс. Дёрнулся состав и остановился – кусок рельса вырвало прямо из-под колёс почти…

Мы очень медленно стали погружаться. Понтоны ведь не рассчитаны на остановку тяжеленного состава, он должен двигаться, тогда всё будет нормально. А в тот момент было всё ужасно. Могла начаться паника. Опытные солдаты не бывали в подобных ситуациях, но работал рефлекс: надо что-то делать, надо предпринимать меры к спасению. Пошёл говор: мы сейчас, мол, все выйдем… А куда выходить? Кругом вода, состав в воде, хоть и перестал, вроде, погружаться. Тут выходить – значит погибнуть зазря. Начальник поезда чувствовал, что ситуация вот-вот выйдет из-под контроля. Он всё бегал по вагонам, успокаивал: мы сейчас, сейчас поедем… А за окнами вода и разрывы снарядов столбами взлетают вверх: недолёт, перелёт. Который из них попадёт прямо в нас? Хорошо ещё, что мы тогда не знали насчёт рельса, а то обязательно была бы паника.

Понятно, что ремонтные бригады постоянно обслуживали этот наплавной мост и сразу же занялись своим делом – стали менять повреждённый участок. Надо сказать, что это был настоящий подвиг – под непрерывным обстрелом они сделали всё очень быстро. Со стороны, наверно, это было фантастическое зрелище, в кино такое снять, – скажут, что в жизни такого не бывает: в воде стоит поезд с красными крестами… Когда железнодорожники закончили свою работу, спросили машиниста: «Поедешь вслепую? Ведь рельсы – под водой!» – «Поеду», – отвечает. И начальник поезда, он нам потом всё это рассказывал, тоже ведь брал на себя огромную ответственность! Хотя, с другой стороны, не оставаться же на мосту! Поехали. Наудачу. Вывезли.

Это было… Сейчас вспоминаю – волосы дыбом. Тут взрывы, сами то ли тонем, то ли нет… А нам надо было идти и раненых успокаивать, а всем девочкам по 18–19 лет, сами ещё зелёные, а должны были дух поднимать. Раненые говорят: нам бы лучше в прямом бою, в рукопашную пойти, чем лежать беззащитным и ждать, когда идёт такая бомбёжка, такой обстрел.

– Ещё и пожар, наверно, тушить…

– Да, и пожар ведь был! Там санитары отцепляли вагон, а мы около раненых были, успокаивали, а кому и помощь была нужна, медицинская – вторичная обработка, кровотечения открывались… Да и новые ранения получали осколками…

– Зоя Николаевна, многие фронтовики имеют какие-то фронтовые реликвии. У вас есть что-нибудь?

– Да, есть. Я всю войну носила на шапке и на берете, на пилотке вот эту красную звёздочку. И я её храню, она для меня ценнее всего, самое ценное. У меня несколько раз просили внучата, я сказала – нет, я её берегу, я лучше вам куплю новую. Эта для меня самая дорогая…