Текст книги "Нелюди, противостояние"

«Жить и убивать тварей…» Архип по-своему понимал эти слова, связывая с военным временем.

Он ни разу не обмолвился ни о лагерном одеянии Ильича, ни о его загнанной безысходности.

Это ли не свобода? Зажатая между обреченностью в прошлом и неминуемой гибелью в будущем. Кусочек рая на земле… Обрамленный человеческой добротой и непосредственностью, «в окладе» дома лесника и дикого леса. Застопориться в этом «кадре» было бы мечтою для Ильича. Но еще жили те твари, которых он должен был убивать, и ради этого он должен был жить.

Он знал интуитивно, что что-то происходит там, где его цель, и происходит что-то нехорошее. Именно поэтому он не замерз и не утонул. Именно поэтому его не загрыз медведь. Поэтому его спас лесник. Он дойдет дотуда во что бы то ни стало.

Архип был оторван от внешнего мира. До его маленького «островка в таежном океане» доходили очень поздние новости. Дочь раз в три-четыре месяца привозила необходимое. Архип был почти автономен. Последний визит дочери и был связан с войной и новостью о всеобщей мобилизации. Где находится линия фронта, лесник не мог знать.

– Тебе надо идти.

– Да…

Это было утром на пятые сутки пребывания в доме лесника.

– Тебе будет тяжело.

– Я знаю.

Архип собирал его в дорогу, по-стариковски похихикивая над мешковатым одеянием Ильича с чужого плеча.

– Но ты справишься.

– Да.

– Дикое в тебе что-то… Как в звере, не встречал такого никогда…

Он явно не хотел расставаться с гостем, что-то трагичное было в его взгляде, когда он его провожал. Архип вручил Ильичу записку для дочери.

– Я учился в лицее, – усмехнулся лесник, прочитав взгляд провожаемого. – Не оглядывайся ни сейчас, ни потом.

Двое суток пути. С учетом отдыха, набора сил и пусть не окончательного, но восстановления. С каждым шагом в заросшую дорогу Ильич буквально вколачивал свой девиз.

На следующие сутки он услышал гул мотора. Ильич метнулся в сторону. Грузовик с четырьмя солдатами в кузове. Он вспомнил Архипа, сжигающего его лагерную одежду.

Ильич замер, сжимая тесак и слушая лай собаки, находящейся в грузовике.

– Ну что там с почтой, Фридрих? – Людвиг, напарившись в русской бане, скучал.

Его кожа не была такой чистой даже после ванны в поместье. Форма казалась грубой и угловатой. Фольксдойче его подразделения показали ему, что такое русская баня. Он несколько раз выбегал из уцелевшей постройки и прыгал в реку. Он нашел в этой традиции преимущества над банальной ванной и новое развлечение. Он изменил отношение и к березе как к дереву.

– Они называют их варварами… – Людвиг усмехнулся, добавляя шнапса в чай.

Посылка с письмом была от матери. Несколько писем от друзей, с кем проходил обучение в военной школе. Они хвастались своими успехами и героическими подвигами. Один участвовал в облавах в польских гетто, второй писал об усталости и предполагаемых профессиональных заболеваниях у операторов конвейеров смерти в концлагерях.

– Ваш потенциал был читаем еще на занятиях в школе, мои унылые друзья… – Людвиг откинул в сторону бумажные бравады, заметив женский почерк на одном из конвертов.

Писала Эльза – общая с Георгом подруга:

«… Меня он пугает, кажется умалишенным. Все изменилось после смерти его сестры. Такая утрата. Ты же знаешь, они возлагали на Мадлен большие надежды. Скорбь пронзила все их семейство. Траур господствует в их доме. Отца хватил удар. Я была у них дважды, это невыносимо. Георг говорит страшные вещи, я его боюсь, Людвиг. Он говорит необъяснимое, невозможное и о тебе. Мне страшно оставаться с ним наедине. Заходила к твоей маме, мы с ней пересаживали розы. Помнишь, алые, те, что у крыльца? Она тоже плакала, услышав про несчастье семьи Георга…»

– Мама! – Людвиг вскочил и выпил залпом шнапс.

Вся нега, оставленная русской парилкой, рассыпалась после этих строк. Он быстро пробежал глазами письмо матери, датированное более поздним числом, чем то, что писала Эльза. Но Гертруда не обмолвилась и словом о посещениях подруги его юности. Зато упоминала о неоднократном появлении полиции в поместье.

В коробке он нашел свои детские фотографии с сестрой. Его школьные поделки из дерева. Засохшее соцветие розы. Орехи, сладости и… приправы для приготовления блюд. Корица, базилик….

– О бог мой, мама! С каким верхом цинизма ты прощаешься со мной… – Людвиг сглотнул и выпил еще.

Следующим утром выпал снег. Белый, чистый и холодный. Он «отступал» от тлеющих домов. И чернеющих воронок, оспой съедающих поля.

Они стояли босиком на мерзком, противном снегу. Люди, неповинные в политике государств, втянутых в войну. Их загнанность, их страх в глазах с криком души были не слышны для тех, кто пришел убивать. На их же земле, в их же домах. Старики и дети.

Ни одна идеология, воплощенная в жизнь, не может оправдать массовых убийств, сопутствующих достижению цели.

Об этом думал Людвиг, связывая свои черные деяния со словами великого идейного вдохновителя третьего рейха.

Сегодня случился черный день в его черной работе. Он думал о матери, о грядущем известии о ее смерти и непроизвольно выругался на немецком. Для советских солдат, в чью форму они были облачены, это было неприемлемо. Он отдал приказ уничтожить всех. Он не терпел своих ошибок. Поэтому его настроение ухудшилось еще больше.

Он сидел в машине, когда слезы мольбы стариков и детей прекратили пулеметные очереди. Затем отдельные выстрелы остановили их стоны и хрипы.

– Ты все проконтролировал, Фридрих?

– Да, оберштурмфюрер. Что нам делать?

– Возвращаемся, – буркнул Людвиг. – Я голоден.

Фридрих посмотрел на своего командира, поежился то ли от мороза, то ли от услышанного и пошел отдавать распоряжения.

Известие о смерти матери пришло на следующий день. Он чувствовал приближение этой новости каждой своей клеткой. Он понимал этот ее намеренный сход в могилу, но не думал, что это произойдет так скоро. Людвиг пожалел о своем посещении ее в отпуске. Ведь остановись в какой-то гостинице, мать не почувствовала бы ничего и осталась бы жива. Недальновидность, недальновидность…

Людвиг ощущал приближение еще чего-то. Нет, это не просто смерть. Приближение кого-то, кого-то довольно сильного и не в образе красноармейца, в образе зверя. Настырного и безжалостного. Достигающего своей цели любыми путями.

Он направился в штаб – ему нужен был отпуск. Прощание с матерью. Ожидая, он вспомнил недавно сказанное проклятие в ее адрес.

Ильич прорывался сквозь тайгу. Он шел вдоль дороги, держась на безопасном расстоянии. Он видел, как проехал грузовик, возвращаясь из лесничества Архипа. Ему показалось, может только показалось, что голов красноармейцев, возвышающихся над кузовом, стало меньше. Возможно, обман зрения в сгущающихся сумерках.

Ночевка прошла спокойно. Во избежание привлечения внимания костер не разжигал. Выпив на ночь спирт, провалился в глубокий сон.

Добравшись до села, он быстро нашел дом дочери Архипа на окраине. Присутствовало какое-то напряжение в атмосфере поселения. Он подошел к ней в сенях.

– Фу черт, напугал! – В лицо Ильича было направлено острие вил. – Чё надо?

– Настоящая дочь своего отца… Я от Архипа. – Он полез за письмом в карман.

– Ну! – Вилы оказались ближе к лицу Ильича.

– Письмо…

– Доставай, хоть я и вижу знакомую одежду на тебе… Разворачивай, чтоб я видела. Заходи, давай быстро, – увидев отцовский почерк, сказала Ольга. – Смутное время… А за вилы прости: мужик на фронте.

Она накормила его. Шепотом рассказала новости поселенья, спрятавшись в закутке, который не был виден сквозь стекла окон.

– Два дня назад он появился здесь, страшный, грязный. – Ольга латала одежду. – Я дура-баба, отослала его через окно… Так он к соседке через два дома прорвался, те хаты, что между нами, пусты… – Она закрыла лицо латаной сорочкой и всплакнула. – Жалко девку. Издевался он сильно. Резал ее. Не все еще известно…

Из описаний Ольги Ильич узнал Портного. Старый зека прибыл в тот же пункт назначения, в который шел Ильич. Это не просто совпадение. Это целенаправленное движение. Самый отдаленный от лагерей населенный пункт в таежной зоне. Самый безопасный. Маршрут рассчитал Ильич сам, и никто из его спутников не знал об этой точке. Значит, Портной готовил продолжение побега одновременно с ним, и мыслили они одинаково. Ну подобное следовало ожидать. Никто из этих людей не был таким простым на самом деле, каким хотел казаться.

– Потом понаехали солдаты, милиция… Обыскали все с собаками. – Женщина вытерла слезы, прислушиваясь к внешним звукам. – Ушел он, как зверь, предчувствуя все.

– А кто сообщил?

– Ни малейшего понятия. Может, кто-то из местных слышал крики или что-то… Не знаю. У нас-то здесь только участковый – и тот однорукий. – Ольга перекрестилась. – Ты как пойдешь, знаешь уже?

Веяло теплом от этой простой селянки. Расположением и добротой, что, видимо, являлось семейным качеством. Она поглядывала на него, пока он улыбался, отведя глаза в сторону.

Ильич вспомнил лицо жены. Ее смуглую кожу и карие глаза. Ему хотелось к ней прижаться, обнять и не размыкать объятия долго-долго. Потом расспросы, рассказы, все потом…

– Они были у Архипа, – произнес Ильич и почувствовал пристальный взгляд.

– Я знаю. – Ольга вновь смахнула слезу. – Увезли его в райотдел.

– За что? – он изумился ее спокойствию.

– Нашли у него что-то… – Она махнула рукой. – На него уже давно зубы точили.

Ольгу затрясло внезапно от переизбытка чувств, она взвыла, пытаясь погасить своим шитьем рвущиеся из нее звуки. Ильич прижал к себе ее содрогающееся тело. Женщина успокоилась, выплакавшись.

– Спасибо. – Она подняла на него черные блестящие глаза. – Тебе надо идти.

– Да. – Ильич вытер катящуюся по ее щеке слезу. – Вы и так с отцом мне очень помогли, вряд ли смогу отблагодарить. Это верхняя степень милосердия – творить добро в ущерб себе. Не могу больше подвергать вас опасности.

– Идти лучше под утро. Ложись, я разбужу. Тебе понадобятся силы…

Они стояли на развилке двух заросших малоиспользуемых дорог. Замерев в объятиях. В объятиях, не значащих ничего, и в тот же момент для каждого это было все. В первую очередь, отдушина. У нее – от тяжести времени и несомого бремени. Проявив слабость, она прижалась к этому человеку, зная, что он уйдет и не вернется никогда. Он, давно не обнимавший никого, знающий, что в следующий раз прижмется только к своей жене или попадет в объятия смерти. Несколько минут – но таких важных для двух людей, незнакомых и «разнополярных», как сама противоположность.

– Спасибо… – отстранившись, сказала Ольга.

– Тебе… – ответил Ильич.

Он шагнул в густую темноту, обжигаясь холодными ветками кустарников. Двигался не оглядываясь, как наставлял его Архип.

Берлин был уже более прохладен к появляющимся на улицах героям. Или эйфория, сопровождающая Людвига в прошлом отпуске, создавала тогда эффект появления триумфатора. Теперь все казалось каким-то серым и унылым. А прохожие, наоборот, отводили глаза, увидев офицера в форме СС.

Может, скорбь забравшаяся в сердце Людвига, искажала действительность. Может, из-за нее он предвзято относился к окружающему его миру. Его внутреннее я искало сочувствия в лицах попадающихся ему навстречу, но видел он лишь гримасу отчуждения, а где-то даже ярко выраженного презрения. Словно все они знали о его войне. О его фронтовых «подвигах».

Гертруда не оставила шансов ему на прощание. Ее тело кремировали на следующий день после смерти. Так просила ушедшая. Ее прах был развеян над кустами более двадцати сортов садовых роз. Людвиг долго ходил по затихшему саду, пытаясь увидеть хоть малейшее колыхание кустов. Почувствовать тончайший аромат цветов. Он искал в этом шепот души покинувшей его матери. Но скорбь и тишина плотным вакуумом держали сад в своих руках, не давая сыну почувствовать и услышать хоть какое-то присутствие неприкаянной души матери.

Он слушал Моцарта, читая предсмертную записку, оставленную для него.

«…Ты должен остановиться, мой мальчик! То, что ты делаешь, не прощаемо ни богом, ни людьми… Не важно, кем был твой отец, не важно, что делал он. Ради всего святого, ради своей рано ушедшей сестры прекрати свои деяния!

Мое тело кремируют только потому, что я не хочу, чтобы твои руки и губы касались меня и моего лица при прощании…

Остановись!»

После прочитанного он напился и бегал по поместью, срывая с зеркал траурные накидки. Он пытался увидеть в них то, от чего все скрывают отражающие стекла во время траура. Людвиг видел лишь только свое искаженное гримасой лицо и слышал разносящийся по всему дому и возвращающийся эхом свой невменяемый смех.

Он упал в кровать матери и заснул, свернувшись в позе эмбриона, среди вороха подушек, вышитых рукой самого близкого человека.

Следующим вечером он посетил дом Георга. Эльза нисколько не преувеличивала в своем послании. Когда-то цветущий особняк буржуа стал похож на дом терпимости.

Прислуга с восковым лицом открыла дверь и молча впустила Людвига в дом. Пахло воском и чем-то заплесневелым.

Он едва узнал в высохшей мумии, хромающей на левую ногу, отца Георга и Мадлен. Он шоркая прошел мимо него и удалился в зал. Еще несколько месяцев назад это был преуспевающий директор одного из филиалов Германского банка с самой устойчивой финансовой структурой. Он состоял в партии Национал-социалистов и имел связи в верхних эшелонах власти. Пусть темные, но связи. Они касались финансов и по определению не могли быть светлыми.

Пока он искал Георга, он встретил их мать. Изменения и здесь были налицо. Она, ранее вечно молодившаяся и верующая женщина, превратилась в накрашенную куклу. С огромным париком и напудренным лицом, она напоминала актрису, играющую вульгарные роли. Алые губы и почти кусками наложенная тушь дополняли аморальный образ. При встрече с Людвигом она кокетливо посмеялась и, прикрыв лицо веером, удалилась, утаскивая за собой длинный подол платья.

Людвиг не знал, для чего он пришел в этот дом. Возможно, он считал, что это то место, где траур поселился навсегда и его неразделенная и невыносимая скорбь будет понята здесь. Но, зная отношение к нему отдельных обитателей дома, появление с такой целью было бы абсурдным. Значит, цели его были совсем другие.

Что преследовал он, не знал и Георг, сидящий в комнате Мадлен. Он что-то шептал, переворачивая ноты, лежащие на столе сестры. Он, казалось, повествовал о чем-то, разложив на отдельные роли текст, наделив каждого из героев своей дикцией, голосом и чертами характера.

Глядя на Георга в приоткрытую дверь, Людвиг вспомнил о занятиях своего друга в школьном драматическом кружке. Он распознал в едва слышимой сцене разговор с сестрой, с той маленькой девочкой, которая, невнятно выражаясь, угощала Людвига пирожными.

Друг детства оглянулся и увидел его, замершего в дверях. Удивление и интерес в глазах. Георг отложил ноты в сторону и пошел навстречу другу. Поток мыслей промчался в голове Людвига, пока Георг приближался к нему. Он заглушил в себе несколько импульсов и остался на месте.

Отрешенные глаза Георга с минуту смотрели на Людвига, затем улыбка растянула его лицо.

– Ты пришел!?

– Да…

– Ты молодец, я знал, что ты придешь. – Георг коснулся плеча Людвига. – Такие, как ты, не уходят навсегда…

Людвиг напрягся, ожидая чего угодно от стоящего напротив друга. Георг, словно ощутив его напряжение, рассмеялся, чем не расслабил состояние Людвига.

– Она тебя ждала… Она хотела играть для тебя, она всегда любила тебя… – Его рука, сжимающая плечо Людвига, уже доставляла последнему боль. – Она краснела, когда мы говорили о тебе, так может любить только неиспорченное, почти святое существо, которым она, в принципе, и являлась…

Людвиг сжал челюсти от боли. Он никогда не замечал присутствие силы в Георге. Его тощие пальцы впились в плоть сквозь форменный китель.

– И наконец ты пришел. – Георг блаженно улыбнулся. – Она была рада тому, что ты появился именно в тот момент, когда к ней пришел успех… Сегодня…

Боль стягивала шею Людвига, и голова склонялась к плечу. Рука его полезла в карман галифе, где лежал небольшой Browning.

– Сегодня она сыграет для тебя ее личную импровизацию Вагнера. – Георг, хихикнув, отпустил плечо Людвига. – Она ждала тебя и дождалась…

Людвиг ощутил облегчение и физическое, и моральное.

Георг развернулся и пошел к столу.

– Не обижай ее, мой друг!

Он снова зарылся в ноты. Людвига словно не существовало. Словно не было и произошедшего диалога.

Людвиг потоптался пару минут и, услышав «разноголосье» ролей, исполняемых Георгом, тихо пошел к лестнице, ведущей к выходу.

На выходе, прощаясь с прислугой, Людвиг понял, зачем приходил в этот дом. Также понял, что в этом нет необходимости.

Он встретил Эльзу возле ее дома. Она бросилась ему на шею. Он кружил ее, крепко держа в объятиях.

– Не ожидала, что встречу тебя. – Эльза прекратила целовать его щеки. – Хотя что-то такое диктовала мне моя интуиция и рвущееся от последних событий сердце… Поверь, я скорблю вместе с тобой!

Она снова поцеловала его, и Людвиг ощутил на лице ее горячие слезы.

– Бедная Гертруда… Мне будет не хватать ее.

– Не надо об этом… – голос Людвига правдиво дрогнул.

– Прости. Ты надолго?

– Три дня, только три дня.

– Как жаль. Зайдем? – Эльза потянула его в сторону своего дома. – Там никого.

– Навряд ли. – Людвиг покачал головой. – Может, сходим в кино?

– Я не одета.

– Ты прекрасно выглядишь!

– Людвиг!

– Да-да. Хочешь, переоденься, я подожду тебя в кафе? – Он взглянул на свинцовое небо, из которого начали «выпадать» крупные капли дождя.

– Безе и чай с бергамотом.

Модная шляпка в тон плащу подчеркнули ее красоту. Ее взгляд излучал радость, а лицо выражало девичью скромность. Эльза пыталась создать образ загадочности. Но это было бесполезно. Людвиг прочел в ее наигранном ребячестве решение. Решение разбавить скорбь друга близостью с ним.

Кадры военной хроники порождали всплеск бурных эмоций зала. Демонстрация преимуществ на фронтах и приукрашенный героизм солдат вермахта вселял восторг в сердца присутствующих. Пропаганда неотъемлемого героизма в военных действиях оттеняла все происходящее за кулисами, восхваляя идею нацизма.

Эльза прижималась к своему герою, сидя в последнем ряду. Она целовала его и шептала в ухо нежности, а он с ненавистью смотрел на экран, на лица фронтовиков, на их награды, получаемые за доблесть и отвагу.

Они долго шли к его дому, вдыхая холодную свежесть, оставленную дождем. Она держала цветы в руках, периодически закрывая ими лицо. Он улыбался, поглядывая на кожу ее шеи, белеющую под сбившимся шейным платком.

Ее голос наполнил сад дома. Он понял, что скорбь поместья сегодня же покинет дом. Соответственно, скорбь его души тоже. Несмотря на блуждание вокруг нетленной души.

Состав шел тяжело. Груз – отборная древесина. Продукт, произведенный заключенными на лесоповалах, лесопилках, пущенный лесосплавом. В начале и конце состава – несколько вагонных теплушек для обслуживающих железнодорожников и солдат охраны. Замыкал сцепку пустой вагон, предназначенный для особого груза с необходимыми для него креплениями.

Он узнал его сразу. По сгорбленной фигуре и торчащей из-под армейской ушанки седине. Ильич разглядывал сквозь щель между досками станцию. Портной, профессионально обходя патруль, пробирался к вагону. Он кинул подозрительный взгляд на вагон, заставив Ильича отпрянуть от щели.

Еще четверть часа назад Ильич слышал, как щелкнул затвор замка, и поэтому лелеял надежду, что зека не попадет на этот поезд. Но, едва состав тронулся, открылась дверь. Тяжело дыша, ввалилось тело, падая на сбившуюся в кучу солому.

Ильич не знал сам, почему он погасил импульс к прыжку. Хотя нейтрализовать и убить Портного было бы в данный момент секундным делом. Остановившись, он обрек себя на вероятную смерть в этом вагоне. Нет, он не струсил. Что-то другое. Он почувствовал странный интерес, словно этот старый уголовник мог дать ему что-то новое, неосознанное.

Отдышавшись, уголовник встал и закрыл огромную дверь, заглушая тем самым рвущиеся в вагон свистящие звуки. Портной, застыв, прислушался.

– Кто здесь?

В полумраке Ильич увидел лезвие ножа.

– Убери нож, Портной, у меня тоже есть чем продырявить…

– А, это ты, погранец!? – усмехнулся зек. – Не знал, что так быстро свидимся.

Ильич выбрался из темноты угла, попадая в полосы лунного света, проходящего сквозь «реснички» окон.

– И принарядился по-божески. – Портной, пряча нож, еще раз усмехнулся.

– Да и ты, смотрю, не отстаешь от моды. Держи дистанцию, так будет лучше для нас обоих! – повысил голос Ильич, реагируя на движение уголовника.

– Не факт, не факт… Я бы тебя еще там мог «расписать» возле костра, так что не суетись, Застава!

– Вот и я думаю – почему? – Ильич присел на корточки, но готовый к прыжку.

– Не поверишь – чту божьи заповеди!

– Насмешил, – Ильич улыбнулся.

– Да-да. Бог троицу любит, а я больше трех за сутки не убираю. – Портной оскалил зубы. – А ты у меня четвертым был бы…

– Значит, Фикса…?

– Да. Молодой был, горячий, разменной монетой стал. Прости, отдохнуть мне надо. – Портной разместился в противоположном углу вагона на собранной куче соломы, между металлическими креплениями для неизвестного груза. – Порожняком пойдем?

– До поры до времени, видимо. – Ильич сам поудобнее расположился на подстилке.

Уголовник закурил, освещая свое лицо каждой затяжкой.

– Ты не хулигань, Застава, сон у меня чуткий, все на пересылках завидовали, когда «прибрать» меня хотели, ни одна крыса не подкралась. На вот лучше, глотни! – Портной перебросил через весь вагон флягу. – Чистый, как слеза младенца.

Ильич отпил обжигающей внутренности жидкости и вернул флягу обратно тем же способом.

– Нахапал богатства, – Ильич усмехнулся горько. – За что девчонку покромсал?

– Мяса у нее в доме не было… – Портной сам глотнул из фляги. – А я уже как-то «притерсился» к нему, звереть начал, так что ты осторожней будь. – Он снова закурил, проявляя свое ухмыляющееся лицо в темноте.

– Не сожги нас! – зевнул Ильич.

– Не ссы, мне жить надо, дочурка у меня, помнишь?

– Как смотреть-то в глаза ей будешь? Девчонка чуть старше дочки твоей была…

– А ты-то как? Слюнки не потекут, когда купать свою будешь? – Портной рассмеялся. – Начсклада, небось, и не вспомнил, когда бедро его грыз?

– Это была необходимость… – Ильич заскрипел зубами так громко, что перекрыл звук идущего состава.

– Воистину. – Портной затушил окурок о сапог и погрузился в темноту. – Так все начинают, – раздалось из мрака.

Ильич уже задумывался о подобном. Еще лежа больным в доме лесника. Он отгонял от себя сгущающиеся словно тучи мысли, успокаивая и уговаривая себя, что к подобному невозможно привыкнуть, а если и возможно, то кто угодно, только не он.

– Это и была одна из причин оставлять тебя, – донесся голос Портного. – Подохнешь ты или сожрешь себе подобного? Не ошибся я… Все одним миром мазаны.

Ильич зарычал в пахнущий лежалостью драп пальто. Он колотил до боли кулаками колени, пытаясь погасить всплеск эмоций. Портной молча наблюдал. Ильич затих, успокоившись.

– Вот и правильно. – Портной, глотнув и снова бросив флягу Ильичу, закурил. – Поверь, Застава, я видел в 38-ом, как воспитанные музыканты и актеры в третьем поколении уплетали плоть больного туберкулезом зека, при этом выдвигая идеи о том, в чем лучше отмочить мясо, чтобы бактерии болезни не заразили их организмы. А ты строишь из себя кисейную барышню…

– Это не оправдывает моих действий. – Ильич вновь глотнул из фляги, обжигая внутренности и пробуждая в себе безразличие. – Скажи, как ты вышел к этому поселку?

– А-а-а… Я же говорил, помотало меня, да и в лагере я мог некоторые ниточки дергать – срисовать карту не проблема, а там, сам знаешь, – дело техники. Согласен?

– Возможно.

– Не знал я, что ты выкарабкаешься, – Портной засмеялся, – но фарт к тебе определенно неровно дышит. Я думал, ты загнешься у лесника в доме.

Ильич даже привстал, осознавая услышанное.

– А ты…?

– Да видел я тебя в окно, как калякали вы там с дедом… – Портной вздохнул. – Я и робу ему лагерную в сарай подкинул, видел, как спалил он твою. Но тебе и тут свезло… Опоздали красноперые…

– Ну ты и мразь! – Ильич от отчаяния сел обратно.

– Даже не буду этого отрицать. – Портной звучно зевнул, клацнув зубами. – Давай спать, нам отдых нужен. И помни о чуткости моего сна.

Ильич не смог сомкнуть глаз. Вопрос терзал разум: почему судьба свела его с таким недочеловеком, как Портной. Нет, он не пытался в мыслях отбелить себя – он также ел человеческое мясо, от безысходности. Странно то, что идя рука об руку со старым уркой, его побег складывается удачно, несмотря ни на что. Несмотря на подлые неудачные попытки уголовника, тормозящие спасение Ильича.

Впервые он начал мыслить как преступник, понимая, что уголовник – единственный очевидец его безнравственного и бесчеловечного поступка, а значит, и потенциальный свидетель на суде.

«Жить и убивать тварей…»

Уже под утро Ильич решился. Сняв обувь, он мягко крался к Портному. Он уже видел «сгусток» тела в полумраке, как сбоку что-то мелькнуло. Он успел лишь сгруппироваться. Задние стороны бедер обожгло болью. Ильич завалился на спину. Показалось, что это ребенок на четвереньках. Но заговорил он голосом Портного:

– Тише, Застава, тише… – Лезвие ножа уперлось в шею. – Пикнешь – захлебнешься в крови!

Состав затормозил. Прошел обходчик, постукивая. Затем еще группа – солдаты. Стояли недолго. Ильич чувствовал, как одежда намокала от горячей крови.

Раздались крики. Гудок. Поезд медленно набирал ход.

– Здесь наши дорожки расходятся, – услышал Ильич голос Портного. – Жаль, времени нет посмотреть, из чего ты слеплен…

Морозный воздух ворвался в вагон. Ильич слабеющими руками рвал брюки в попытке остановить кровотечение.

Восточный фронт далеко ушел вперед. Военная машина вермахта укатилась, глубоко вгрызаясь в русскую землю. Бескрайние просторы оставались буквально ничейными, лишь номинально считаясь завоеванными.

Уже в поезде Людвиг услышал о партизанах. Предупреждение об их возможном нападении. Эти раздробленные остатки красных частей объединялись и при помощи местных жителей наносили ощутимые удары по отдельным немецким частям. Разрушали коммуникации. Железнодорожное сообщение после их дерзких налетов «вязло», останавливаясь на сутки или двое. Это тормозило составы. С ними – провиант и боеприпасы, столь необходимые фронту и без чего не обходилась ни одна война.

Командование принимало срочные меры. Но пока малоэффективные. Устранение групп партизан на их земле дорогого стоило во все времена. Помогали русские предатели и карательные меры. На что способны изменники противника, Людвиг видел сам. Жесткий террор на русской земле не только помогал немцам, но и объединял русских против карателей. В партизаны уходили женщины и дети. Все брались за оружие.

Задача группы Людвига – настраивать мирных жителей против Красной армии – имела успех, но слабый. Командование требовало результатов.

Людвиг позволил себе, возвращаясь на фронт, на пару дней заехать в гости к своему товарищу по военной школе.

Польша. Один из концентрационных лагерей.

В поезде он выпивал с соседом по купе и вспоминал Эльзу. Как она по-разному кричала, будучи нескладной и неумелой, но жаждущей в постели, и потом, осознавая, перед каким чудовищем она оказалась один на один. Она не верила до последнего момента, пока филейный нож не коснулся ее тела.

Она умерла смиренно, молясь за свою душу и душу Людвига. Человека, который маниакально терзал ее тело. А с ним и ее прозрачную и светлую суть.

Как он и ожидал, скорбь покинула поместье.

«Займитесь чем-нибудь приятным, любимым, и боль утраты оставит вас…»

Людвиг зажег свечи в поместье и слушал органную музыку. Он терпким вином запивал Эльзу. Милую Эльзу, такую же пылкую, как их первый поцелуй в юности, породивший ветреную страсть.

Он вспомнил их первые касания на пруду, прочтенные строки лирики и поникшие от холода лилии.

Уезжая, он обратил внимание на то, как зачахли розы в саду – труд всей жизни Гертруды.

– Упокой, Господи, твою душу, мама!

Поместье попрощалось лишь ненавистным скрипом калитки. А дверь храма, расположенного напротив, звонко хлопнул, словно выстрелом, направленным в Людвига.

Он точно знал, что Эльза не оставила записку родным о свидании. Людвиг также точно знал, с какой степенью ненависти относятся в ее семье к нацистам, а значит, и к нему, являющемуся представителем этой власти. Семья – это были бы последние люди, кому она призналась бы в связи с оберштурмфюрером СС.

Он улыбался в поезде военному инженеру, пьющему с ним коньяк, раскрывающему небольшие секреты о создании нового оружия под воздействием алкоголя. Они переходили на шепот и тихо смеялись, веря в победу.

Людвиг скромно опускал глаза, слушая героические дифирамбы в его адрес. И с удовольствием рассказывал о способностях несуществующего повара, приготовившего отличное блюдо, которое у них было на ужин.

– … И неплохие специи, такая восточная тональность, – распинался инженер, брызгая слюной на отвороты клетчатого пиджака. – Это его фирменное блюдо? Как называется, если не секрет?

– «Скромная Эльза», кажется, – погружаясь в полудрёму, улыбнулся Людвиг. – Что-то связанное с его первой любовью…

– Бог мой, как романтично, надо непременно взять рецепт, моя жена…

Лагерь показался Людвигу каким-то заводом. Приземленные здания, бараки, трубы, ограждения. Он разочаровался. Люди здесь напоминали бродячие скелеты. Полумертвецы. Бледность, серость, постоянный страх в глазах. Полное отсутствие материала для него. Никакого намека на эстетику.

Они погрязли в этом полусклепе и пишут письма о войне, о фронте, о боевых заслугах. Пафос, построенный на вечно чадящих печках и неотъемлемом человеческом пепле. Как результат – Людвиг напивался с товарищем и его «братьями по оружию».

Они пили шнапс и выкрикивали «Хайль Гитлер!». Цитировали наизусть строки, пропагандируемые Геббельсом и, несомненно, упоминали святая святых – Гиммлера. Дискутировали о тайных обществах. Вспоминали Аненербэ и общество Врил. Они свято верили в будущее рейха и единовластие на всей земле. Не обошлось без чистой крови и Ариев.

Людвиг перебирал с не действующим на него шнапсом. Он явно вырос из той униформы, что стягивала военным сукном собравшихся. Йохан, его сокурсник, это понимал. Ему было несколько стыдно за присутствующих коллег по цеху.

– Почему ты не весел, Людвиг? – Йохан рассматривал лицо товарища, понимая, как быстро вырос тот со времен их патриотических бесед в военной школе.

– Я скучаю, мой друг. Скучаю по Эльзе. – Людвиг пил снова и не пьянел.

– Ты должен меня познакомить с ней, – смеялся Йохан, не обращая внимания на речи остальных за столом. – Я помню только рассказы о шалунье Мадлен.