Текст книги "Набег"

– Зачепа, беги к Терентию да… Ты чего, парень? Никак угорел? – Кобелев тряс за плечо казака. – Эк ты воинство православное! А я те не говорил, чтоб ходил с мокрой тряпицей. Ну, ничего. Сейчас уже успокоится. Нету у них плотов-то боле. Только вот другая беда, парень.

Зачепа реагировал на усилия атамана плохо. Лежа на настиле, он бормотал какую-то несуразицу и, похоже, пару раз просто обмочился.

– Эк ты! – Кобелев поискал глазами есаула. – Терентий, мать твою! Давай ко мне!

– Что ты разгорланился, как петух на жердочке? – Осипов хоть и был в годах, а на второй ярус влетел так, что молодые позавидуют.

– А то и разгорланился. Ты думаешь, они так тебе плоты жгли да пули тратили. Давай, милый, срочно телеги к воротам. Может, не поздно еще.

– А вот как! Ну, понял тебя. Я тоже подумал про порох. Эт они излюбили давненько таким-то макаром.

– Телеги и волокуши и если есть какие бревна, тоже сверху!

– Понял, атаман!

Кобелев не ошибался. Действительно, небольшой отряд турецких подрывников сплавился по реке, чуть выше того места, откуда отчалили плоты, высадился и где кустами, где ложбинами подобрался к самым воротам. Быстро заложив три бочонка с порохом под основание ворот, турки отползли на пятьдесят шагов и, укрывшись в зарослях, подожгли фитиль. Но то ли Недоля сглазила Джанибека, то ли фитиль оказался подмоченным, но с первого раза пламя до пороха не добежало. Это-то и спасло крепость. Терентий с дюжиной казаков успели подпереть ворота с обратной стороны телегами, бревнами и волокушами. Едва успели отскочить и залечь за укрытия, как рвануло так, как будто мать сыра земля с трех китов съехала и повалилась в пучину вселенского моря-окияна. Из щелей между крепостными надолбами полетел белый песок, а потом все разом заволокло. Только гром стоял от падающих и кувыркающихся бревен и досок. Ворота лопнули яичной скорлупой. Наскоро сооруженная баррикада спасла защитников крепости. Бревна не полетели вовнутрь, а образовали щетинистый завал, перегораживая путь в крепость. Пехота может идти на штурм в такой ситуации, но конница опять окажется не у дел. Кобелев снова опередил на один шаг своего соперника хана Джанибека. Еще один этап их противостояния остался за усманским атаманом.

Глава 9

Ближе к утру полыхнул сарай. Забегали стрельцы, гремя ведрами. Угорело залаяли собаки на цепях. Поднялся настоящий шум, как при большом пожаре. Инышка, теперь уже Иннокентий Полужников, в одежде стрельца отодвинул щеколду застенка и ворвался камору.

– Пани, нет времени, переоболакайтеся! – Он бросил стрелецкий кафтан, сапоги и шапку к ногам узницы.

– Что у вас стряслось? – Ядвига продрогшая и потемневшая ликом после допросов еле ворочала языком.

– Бунт, матушка! Стрельцы да ополченцы сильно оголодали. Пошли амбары грабить.

– А ты что же?

– Я за тобой! Давай убежим. Не мил мне свет белый!

Казак не врал. Глаза его горели таким огнем, что не поверить было ему совершенно невозможно. На то и рассчитывали два опытных старых лиса Скряба и Рукавица. Именно использовать чувства молодого человека, отлично понимая при этом, что Полужников задание выполнит. Разрываться изнутри будет, а отчей земли не предаст.

Ядвига пару мгновений смотрела на казака, не шелохнувшись, а потом…

– Давай платье!

Они едва успели выйти из застенка, как на них тут же набросились два стрельца. Для придания ситуации «пущей взаправды» Иннокентий уговорил Скрябу устроить этот «ночной бой».

– А ну, куды, бесово отродье! – Один из стрельцов замахнулся бердышом.

– На кудыкину гору хоровод водить! – Полужников выхватил саблю, отвел удар бердыша, красиво крутнулся вокруг своей оси и оказался за спиной у нападавшего. Затем плашмя влепил стрельцу чуть ниже поясницы.

– А-а, ирод окаянной! – выкрикнул тот и рухнул ничком «замертво».

Второй нападавший резанул воздух над головой казака саблей. Инышка бросился ему в ноги кубарем, эффектно подсек ногой и довершил начатое клинком, вонзив острие в землю аккурат под самым плечом между рукой и туловищем. Стрелец захрипел и очень искусно задергал ногами, словно в судорогах.

– Получите, псы романовские! По коням, пани! У меня всё готово!

Они вскочили в седла и понеслись по темной улице на простор невидимого поля. В спину им неслись проклятия, брань, гремели выстрелы. Через час бешеной скачки Полужников сдержал коня.

– Попридержи, ясновельможная! Коней загоним! А нам еще скакать да скакать!

– Неужели вырвались! Я не могу в это поверить! Как тебе это удалось, Инышка?

– Да и сам не знаю. Со страху чего только не получится! Я вот сказать хотел-то чё. Давеча ведь я пошутил маленько. Инышкой меня в детстве только кликали. А зовут-то меня, ежели по взаправде, Иннокентий Пахомович Полужников! – Инышка проговорил последние три слова с особым чувством гордости.

При другой ситуации Радзивил заметила бы чрезмерное старание казака, когда тот произносил полное имя. Но сейчас, после допросов и даже легкой пытки, она не заметила никакой странности.

– Иннокентий Полужников, значит! Красиво и даже благородно! А ты всегда так говоришь: Ин-нокентий? – Она, улыбаясь, попыталась передразнить Инышку. И от этой улыбки у казака опять захолонуло сердце.

– Эт я от волнения, пани, – ответил Полужников пересохшим горлом.

– Что же ты теперь делать собираешься, Ин-нокентий Полужников? Свои казнят, к ним нельзя назад. Только на службу польской короне остается.

– А мне теперь и некуда боле, как к польскому царевичу. Чудно смотришься во всем стрелецком-то!

Она и впрямь выглядела по-цыплячьи хрупкой в грубом кафтане, в шапке, наехавшей на глаза, в огромных мужицких сапожищах. И от того еще крепче жгло у казака за грудиной.

– Предложить свой меч европейскому правителю всегда считалось высокой честью для витязя! – Она посмотрела на него, слегка склонив голову набок.

– У меня хорошая сноровка в энтом деле. Саблей крутить ух я охочь…

Полужников не успел договорить, потому что в ста шагах от них из леса выскочил всадник и понесся по набухшей от грязи и снега дороге.

– Никак гонец московский! Вот и выпал случай послужить короне вашей!

Инышка вонзил каблуки в конские бока и погнался вслед. На ходу рванул из-за пояса пистоль, вскинул словно играючи и выстрелил. Горьковатое облачко дыма. Конь с размаху рухнул мордой в жижу. Всадник, вывалившись из седла, свалился рядом. Из лошадиного уха ударил фонтан крови. Полужников подлетел с обнаженной саблей, ловко перегнулся, сверкнуло лезвие, и человек уже недвижим. Рука казака ловко вытащила из-за пазухи «убитого» конверт с воеводским сургучом.

– Точно гонец, пани! Я читать не горазд. Может, ты разберешь? – Он снова вскочил в седло и отъехал к Радзивил, которая едва успела сообразить, что произошло и находилась еще на приличном расстоянии.

– Как много крови! – Она поморщилась и отвернулась от кровавой картины.

– И то верно! Чуть отъедем отседова.

– Хм. Письмо можайского воеводы государю московскому Михаилу Федоровичу!

– Эт ничего себе! – Инышка присвистнул. – Чего ж пишет?

– А пишет, – Радзивил округлившимися глазами посмотрела на казака, – тут большой политик, Иннокентий!

– Если тайна какая, то не сказывай. Я человек не гордый. – Полужников делано отвернулся.

– Дела серьезные!

– Я хотел тебе тоже об одном деле рассказать. Да думаю, как случай подвернется, поведаю. Я подслушал-то чего нечаянно. Вроде Карача жив. Ранен токмо. Но уже сколь идет на поправку. А еще слышал, будто татары казанские хотят Москву поддержать противу поляка и пойдут-де на Киев.

– Так об этом и здесь написано! – Пани не отрывала взгляда от письма, перечитывая его вновь и вновь.

– Мудрено как-то!

– Что мудрено?

– Почему гонцы от казанцев к воеводе можайскому прибежали, а не к московскому царю напрямки?

– А вот тут, в письме, все объяснено. Гонец пришел с устным посланием. Так часто делают, чтобы избежать перехвата. Поскольку на Москве сейчас никого из военачальников нет, то послание передали Скрябе. Он тылы московские прикрывает. Понял?

– Понял, да с трудом?

– Учись думать, Иннокентий. Иначе будешь только сабелькой во поле играть, да так голову и сложишь. А можно попробовать большим человеком стать.

– Ты меня обучай, пани. Я до учебы-то шибко ловок бываю.

– Скряба ваш прикрывает тыл, потому гонец пришел к нему.

– Эт я понял.

– Далее воевода с одним гонцом посылает послание в письменном виде. С другим – в устном. Это для надежности. Вдруг кто-то не доскачет? Казанский гонец идти сам не может. Он не знает местности и где нужно опасаться разъездов противника. Теперь понял?

– Вот теперь, кажись, доходит. Ишь, всякой науке нужно обучаться по-сурьезному.

– Нам необходимо срочно доставить это письмо в польский штаб. Если казанцы ударят по Киеву, их поддержат казаки Сечи. Начнется страшная война. И тут уже не до Москвы. Смоленск мы и так отстояли. А на Москву сейчас нельзя.

– Нам бы на московские разъезды не напороться. Ваших сыскать за спиной московского воинства не просто будет.

– Я не думаю, что будет не просто. Но и легкой жизни тоже не жди.

– А Карача?

– Еще и Карача. – Радзивил прикусила нижнюю губу и сглотнула горький ком. – Джанибек не должен знать, что он жив. Пока крымский хан одержим местью, ни одна сила его не остановит. Что же так все не гладко выходит!

– Как поедем, пани? Основной дорогой нам нельзя. Заметят.

– Как ты предлагаешь?

– Думаю, надо свернуть на проселок. Отыскать хуторок или деревеньку и там вызнать, какие дорожки нехоженые есть до Смоленска. Места я здешние знаю не шибко. Но бывать приходилось. – Инышка впервые в жизни врал, но это ему на удивление самому себе давалось легко. – Пойдем чуть правее на Сежу. Есть у меня там где заночевать.

– Веди, витязь. Тут моя наука кончается.

* * *

Скряба просчитал все. И как нужно «освобождать» пани из застенка, и когда должен выскочить гонец, чтобы состоялся «перехват» послания, и вымерял да объяснил дорогу до одинокой хаты, в которой живут брат с сестрой Прудниковы. Он Силантий, она Прасковья. На самом деле Силантий опытный разведчик и стрелецкий сотник. Прасковья очень красива, глаз не отвести, дочь местного попа. И конечно, никакие не брат с сестрой. Только для версии, чтобы у Ядвиги не возникали подозрения: зачем здесь, в отдаленной от Можайска хате, бывает казак. Ясно же дело: к бабе повадился. Только одного не учел Иван Прокопич. Инышка никогда не испытывал близости с женщиной. И если вдруг получится с Радзивил связь, то она его быстро раскусит. Но тут уж Инышкина сообразительность не должна подвести.

Они съехали с большака на тропинку, которая замысловато петляла между деревьями. Солнце взошло, и золотые капли рассвета бусинами играли на блестящих, еще не отошедших от ночного заморозка ветвях. Было поразительно красиво, светло и чисто. Полужников удивился тому, как много еще снега в здешних лесах. У них с южной стороны уже почти весь потаял. По тропе совсем недавно прошла пара коней с ездоками, это было видно по глубоким следам от копыт.

– Недавно кто-то прошел! – Ядвига обратила внимание на следы.

– Оно и понятно. Я же тебя не к Бабе-яге веду, чай, к людям надежным.

– А откуда взялась в ваших сказках Баба-яга?

– Баба-яга, костяная нога – у нас еще так говорят. Я тоже спрашивал у стариков. Все говорят, мол, это мамка Кощея Бессмертного. Но я как-то засумлевался. Потому как Кощея-то ведь нет на самом деле. А вот один старый казак мне такое поведал. Дескать, Яга-то, она не баба, а граница между явью и навью.

– Интересно? Между явью и навью?

– Ну да. В древности, пока Христос еще на Русь не пришел, считалося, будто есть разные такие, понимаешь, царства-государства. Вот в одном мы живем – это явью зовется. Но, чтобы увидеть правь и навь, нужно свое в яви отжить. В общем, умереть по-настоящему. Тогда только сможешь увидеть другие царства. Яга и живет как раз на границе этих государств. Но бывали случаи, когда живые люди хаживали в Кощеево царство. Но это было шибко давно, пока, говорю, Христос на Русь не пришел.

– Очень захватывает. У нас тоже есть мифология.

– Хто у вас имеется?

– Да так. – Ядвига улыбнулась и махнула рукой. – К Бабе-яге, костяной ноге, значится, не пойдем? – Этим «значится» она тепло передразнила Инышку.

– Не-е. Ну ее к бесу. Вон гляди-ка, косой петлял не так давно. – Инышка пальцем показал на заячьи следы. – А вот и рысь побывала. С этой девкой, скажу тебе, шутки шутить – что черта дразнить! – Он достал пистоль и стал на ходу забивать в него пулю.

– А говоришь, к Бабе-яге живые хаживали в стародавние времена. А вот я бы ее смогла увидеть.

– Не-е. Ее только русский человек может увидеть!

– А других что же, она зажаривает?

– Другие ее вовсе не видят. У других своя нечисть по сказкам ходит. А зажаривает, тут ты права. Сажает на ухват и в печь. Вот Иван-дурак ее перехитрил. Он долго не мог никак сесть правильно, чтобы она его в печь сунула. Он ее попросил: ты-де, бабака, сама сядь да покажи, как это делается. Ну, она, дура старая, и села. Тут Иван ее в печь и шасть. Даром что дурак. Дураки иной раз и поумнее образованных бывают. Вот я, например, писать-читать не разумею. Зато в степи любого в дураках оставлю.

– Долго ли нам еще до твоей хаты с надежными людьми?

– Уже скоро. Нам ведь по свету нельзя. Так что, пока солнышко, отсидимся. Ты, пани, отдохнешь, как след. А я оружьем займуся.

– Но мне очень интересно. А Кощей, откуда он?

– Он бессмертный. Вся сила его в яйце, в котором иголка. Ежли иголку сломить, то Кощею конец. Он девок любит уволакивать да к себе в жены звать! – Инышка с прищуром посмотрел на Ядвигу.

– Ох и страшно-то как! И много науволакивал?

– Много не много, а Василису умыкнул. Да чего тебе этот Кощей сдался?

– Люблю сильных мужчин, которые умыкнуть вот так запросто могут и ни Кощея, ни воеводы, ни самого государя не побоятся! – Крылья ноздрей у нее красиво напряглись и побелели.

– Э-э, у нас таких немало. – Полужников заметно сбавил тон и осип.

– Вижу-вижу. Не думала, не гадала, что вот так свободу обрету. А как тебе больше нравится, когда тебя Инышкой называют или Иннокентием, – и после небольшой паузы, – Пахомовичем?

– Что тебе сказать, пани. Инышкой то, конечно, привычнее. Но уже пора думать да привыкать, чтобы значится как положено Иннокентием Пахомовичем. Так ведь и без «Пахомовича» можно.

– Ты не против, если я тебя по-старому звать буду: Инышкой.

– Не-е, пани. Зови как хошь, только не горшком.

– Горшком?

– Горшок в печку ставят. А я туды не хочу. – Инышка осклабился.

– Ты мой витязь и спаситель! А еще я хочу, чтобы ты был и моим теплом и нежностью.

– Дак…

– Я понимаю все, мой избавитель. Ты ведь в ту хату путь держишь, куда ходить привык. А зачем казаку так далеко лететь? Значит, земли под ногами коня не чует. А коли земли не чует, то явно дивчина замешана.

– Пани, гляди, к тебе в сапог таракан ползет!

Ядвига взвизгнула, но тут же рассмеялась. Ну, какой таракан в холодном лесу? Прыснул и Инышка.

– Не хочешь говорить по душам – и не нужно. – Полька сияла такой запредельной улыбкой, что у Полужникова свело челюсти и покатились слезы.

– Я вот давай тебе лучше про русалок расскажу. Могу про водяного царя и про цветок папоротника могу. А еще про кикимор болотных.

– Не нужно. – Она подъехала и накрыла ладонью его рот. Привстала на стременах, обхватила за шею и крепко поцеловала в губы.

– Пани, – казак не узнал своего голоса, – скоро уже хата.

– Лихой казак хаты испугался? Уж не думала. Или хозяйка приревнует? Тогда дело серьезное, Иннокентий Пахомович.

– Серьезно! Вы бы потише балагурили! – Мощная рука в рукавице вынырнула откуда-то из недр ельника и взяла под уздцы лошадь Ядвиги.

– Ого, а вот и леший! Сейчас к Бабе-яге отведет! – Радзивил явно посетило игривое настроение.

– Попроси его, чтобы он нас лучше к поляку отвел! – Инышка сдвинул брови.

– Ладно, молчу! – Полька плотно сжала губы.

– Меня Силантием зовут! – Поросшее бровями и бородой лицо стрельнуло синим огнем глаз.

Силантий шел впереди, ведя в поводу лошадь, на которой сидела Ядвига. Инышка ехал следом, из любопытства вертя головой во все стороны. Вскоре тропинка расширилась, показался большой просвет, и открылась даль с бегущей вдалеке речкой, совсем недавно освободившейся ото льда.

Хутор состоял из одной крепкой избы, притулившейся спиной к самому лесу. В другом углу огорода дымила отдушиной небольшая банька по-черному. Еще два летних коровника, рубленный в лапу хлев и небольшой загон для курей. На дворе ладно скроенная баба встряхивала и развешивала постиранную одежду.

– Ой, Инышка! – Баба плеснула руками и подняла лицо. Простое, открытое, с очень красивыми чертами. Но в этой простоте чувствовалась таинственная русская сказка.

Инышка никогда не видел этой бабы, но сразу смекнул, что стратегии Ивана Прокопича уже начались.

– Доброго тебе, Прасковья!

– Смотри, казак, чтоб глаза не разбежались! Ишь какую цацу привез! – Прасковья подбоченилась и ревниво сощурила глаза.

– То, Прасковья, не цаца тебе, а ясновельможная, считай, принцесса! – Инышка старался не переигрывать, хотя занимался такими лабиринтами ума впервые. Но природа и интуиция помогали молодому человеку. Скряба действительно редко ошибался в людях. А уж Василь Модестович…

– Мне кака разница, хучь прикцеса, хучь кикимора из леса! Скидывайтеся да в хату. Чего носами натощак хлюпать!

– Я занимаюсь делом сейчас масштабной важности. Ты, Прасковья, повежливее бы с этим, как его там?.. – Казак посмотрел на Радзивила.

– С представителями европейской аристократии! – помогла ему Ядвига.

– Во-во, баба ты не разумная, Прасковья! – Инышка явно начинал входить во вкус. Но Прасковья так глянула исподлобья на него своими зелеными глазищами, что пришлось парню захлопнуть рот.

– Ну, входите, гости дорогие! – Хозяйка шагнула в избу.

– Парась, я пойду до реки дойду! – сказал Силантий и повернулся спиной к гостям.

– Иди, Силушка! Только не долго. Нужно еще в баню чуть подкинуть.

– Я уже туда свежего сенца закинул и ведерко с квасом поставил.

– Ай, не рановато ли с квасом-то. Но да ладно. Я сейчас ужо вынесу на холод квас-ат. А вы входите. Обувку в сенях скиньте. Грязи ныне много. Когда еще подсохнет в лесу. Как там люди живут? Во что рядятся? Девки-то еще зубы чернят. Али уже отошло это?

– Где чернят, а где нет. На Москве и румяна уже не жалуют! – Ядвига вошла, сильно согнувшись.

– Ишь, как оно все быстро-то. А вы куда ж, пани, путь держите?

– Беглые мы, Прасковья! Вот казак Иннокентий Полужников спас меня, из темницы высвободил. Теперь к своим пробираюсь.

– Ты-то к своим, а мужика зачем с пути сбиваешь? – Прасковья играла блестяще.

– Люб он мне. Вижу, что и ты его любишь. Но как быть. Он меня выбрал. Такая наша доля бабья – терпеть от них все да сносить без гордыни.

– Охохонюшки! Что верно, то верно! А может, вернешь мне его, а? Сгинет ведь он там с тобой в земле шляхетской. Да и тебе не нужен он там будет. Он ведь сам-то не из местных. Откуда-то из-под Воронежа письма важные возит. Гонец, словом. А как с новым письмом, так и ко мне сюда заскакивает.

Инышка завозился в сенях, разболакиваясь[6]6
  Разболакиваться – разуваться (устар.).


[Закрыть]. Ноги взопрели до такой степени, что сапоги никак не хотели слазить. Потому и не слышал бабьего разговора. В голове у него мелькали разные шальные мысли. Он словно был рассечен напополам. С одной стороны – Ядвига, полька, враг и невыносимая тяга к ней, с другой – государева служба.

От того и медлил, ища повода задержаться в сенях. И если бы не Силантий, то еще б посидел под видом каким-либо.

Силантий появился бесшумно, словно осторожный кот. Посмотрел с прищуром на казака. Хмыкнул, увидев наполовину приспущенный сапог. Взялся квадратной ручищей под пятку и в один миг сдернул.

– Ступай в дом, казак. Да сопли подотри. Не время сейчас о человечьем думать. Вот отобьемся, тогда уже… – И, подмигнув, скрылся в натопленном сумраке хаты.

– А вот и Силантий! – Ядвига смерила вошедшего оценивающим взглядом. – Что-то собак не слыхать на дворе? Не любишь собак?

– Ну, не пну! – Силантий снова надвинул на глаза шапку и сел на лавку возле печи.

Это был явный просчет! О собаках-то никто и не подумал. Но ситуацию спасла быстрая Прасковья.

– Да был у нас кобель Понай. С неделю как волки задрали.

Инышка так и замер в дверях. Вопрос польки был подобен выстрелу из его самострела. Уж кому-кому, а ему сразу бросился в нос острый запах затхлости, какой бывает, когда помещение давно не топилось. Да и так при беглом осмотре дома сразу было видно, что не жилой он. Но, похоже, Ядвига этого не заметила. И про собак спросила скорее из того, чтобы поддержать беседу.

– Собак, пани, волки не жалуют. У нас так это за постоянно. Только весна настает, глядь, а половины псов как не было. Волк – зверь уж больно хитрый да злобный! – Полужников в который раз поймал себя на том, что когда волнуется, то начинает говорить без умолку.

– Да что всё о волках. Собачек новых принесем. Скоро вон Крушка ощенится у Тарановых, так и для нас будет что. – Прасковья бухнула на стол чугунок с кашей, – Вы чуть поешьте с дороги, чтобы в бане-то не замутило с голодухи. Но не сильно. Потом, когда вернетесь, уже и поосновательнее перекусите. Там все найдете. Полотенца новые у меня все. Стираные.

– И то верно. – Ядвига зачерпнула из чугунка деревянной ложкой. – Вкусно, Праскеша.

– Так это наша, ячменная. Я масла-то ведь не жалею. Не то, что некоторые.

– У некоторых его вовсе нету! – Силантий подал голос, громко хмыкнув носом.

– Да ты, Силушка, не набундюкивайся[7]7
  Набундюкиваться – обижаться, сердиться (устар.).


[Закрыть]. Я ведь так. Нежли запамятовала, думаешь, кто у нас кормилец?

– Детей-то нет у вас, Прасковья? – Ядвига прилежно работала ложкой, при этом не забывая о манерах.

– Мы же с братом живем, пани! Так вот Бог не дал. Моего мужа еще на той Смоленской порешили. До деток дожить не успели. Только поженились – и на тебе… У Силушки жинка от лихоманки сгорела.

– Ну, простите, люди добрые. Не хотела о больном. – Ядвига положила ложку. – Мне уже пока и хватит.

– А я вот квасом только обойдусь. – Инышка стирал липкий пот с ладоней о полы кафтана, но плохо это у него выходило. Липкость тут же появлялась опять.

– Так что, Иннокентий, будешь прислуживать мне при омовении? Ха-х, не спрашиваю, а прошу. – Радзивил посмотрел в сторону Прасковьи, но та, закусив угол платка, делано отвернулась, якобы скрыть обидные слезы.

– Так это я ж, пани, не умею. Какой с меня прок?

– Неужто я сама должна ведра на полок поднимать? – Встала и, еще раз окинув всех укоризненным взором, вышла на двор.

– Иди, Иныш, да пребудет с тобой сила русская! – Прасковья толкнула казака к выходу.

Инышка шел, не чуя под собой земли. В предбаннике опять долго возился с сапогами. Сопел, стягивая их. Дрожащими руками освобождался от одежды. Наконец, вошел, стыдливо прикрывая срамное место бугристыми кистями рук.

– А ну, подавай воды, казачина! Нечего руки крестить, где гордость казать надо.

Полужников поднял глаза и увидел ее. Обнаженную богиню, словно вылепленную из ослепительно-белого воска.

Она взяла его за запястья и подтянула к себе. Он оказался ровно между ее колен и вдруг ощутил жгучую гладкость внутренней части женских бедер. А потом был запах. Невероятный, чуть душноватый, но при этом обволакивающий, подавляющий своей бешеной природой.