Текст книги "Дверь"

Триптих

1. Жёлтый гиббон

На лобовом стекле маршрутного такси прыгал и корёжился маленький, жёлтый, лысоватый гиббон с поеденными молью меховыми лапами. В салоне было тихо, чуть кряхтела старенькая коробка передач. Водитель с полузакрытыми глазами ёжился в мохеровом шарфе, со мной рядом сидела молодая, приятная во всех отношениях беременная особа. Пролетали сталинские высотки начала Ленинского, и я начал полузабываться в лёгком, поверхностном сне. Снилась одна из аллей, ведущая от смотровой площадки к университету, поздняя осень, дряблые карты пожухлых листьев клёнов, отсутствие автомобилей и одинокая фигура девушки-студентки на противоположном конце аллеи. Я шёл не спеша, шурша всем, что попадалось под ноги, и пожёвывая жирную, набухшую сосиску в лаваше. «Почему студентки?» – тогда я тоже задал себе подобный вопрос. Не знаю, что-то было в ней надломленное, неуверенное и впитывающее, до бесконечности впитывающее. Подсвечивали фонари… Мне ужасно нравится бродить в одиночестве, с набухшей сосиской в тесте, и молча осознавать своё единение с окружающей природой. И вдруг эта студентка, которая явно путала все мои планы. Я нарочно ускорил шаг, чтобы поскорее уже разминуться с ней и остаться на другом конце перекрёстка двух аллей. Но вдруг она остановилась, напыжилась и издала странный, непонятный звук, похожий на зевок разбуженного хомяка. Я оторопел на мгновение, но продолжил свой, теперь уже небезопасный, путь. Мы сближались с неимоверной силой, всё ближе были её худосочные ножки, обтянутые в светлые джинсы, пупок с пирсингом и пара чёрных, немолодых уже глаз. Передо мной стояла старуха в странной позе, таращась в вечернее небо. Я прокрался краем тротуара и обронил невольное – «Здрасьте». Толстенная сарделька упала из её лаваша, и она закачалась, и вместе с ней закачался маленький, жёлтый, лысоватый гиббон с поеденными молью меховыми лапами на ремешке её рюкзака.

Именно эту нелепую, в какой-то степени мистическую историю вспомнил я, очутившись вновь в том самом маршрутном такси, с тем же самым, теперь ещё более лысым жёлтым гиббоном на лобовом стекле. Сегодня я уже отчётливо понимал, что старуха, та самая безумная старуха появилась в моей жизни неспроста. Эта был сгусток всего того, чёрного и негативного, что собиралось вокруг меня годами; того, что копилось в моей душе в результате непоследовательного и временами сумбурного самоанализа. И вот она, смешная и страшная, безумная и вместе с тем постигшая непостижимое, появилась во плоти как знак для меня. Это был знак к тому, что надо быть начеку, что время пришло и пора что-то менять. Менять в себе, в окружающем меня мире; что пора уже наконец-то поменять направление и скорость движения собственной жизни. Сегодня водитель маршрутки был уже совсем другой, да и погода располагала к совершенно другому восприятию окружающей действительности. «Привет», – шепнул я тихонечко моему старому приятелю и символу, улыбнувшись. Водитель робко обернулся в мою сторону и тут же отвёл глаза, увидев моё открытое и абсолютно добродушное лицо, что, наверное, так необычно в наше безумное, безумное время. Ведь правда?..

В тот миг я был действительно удивительно счастлив, что, к сожалению, скорее было исключением из правил – правил, которые написала мне жизнь, которые я вначале принял, но которые ненавидел всей душой и не принимал в настоящий момент времени, стараясь хоть что-то изменить в собственной жизни.

Не клеилось многое… Неприятности на работе я вообще уже перестал воспринимать и по-настоящему обращать на них внимание. Хуже было то, что в последнее время я практически потерял друзей и разучился дружить, что семья стала неприятной и постоянно раздражающей обузой, что дом стал ненавистной мне темницей. Темно было и в душе. Я разучился думать о хорошем, да, в общем-то, и просто думать. Шаблоны наполняли меня и теперь уже просто разрывали мою ещё желающую бороться и радоваться сущность.

Я прислонился к прохладному стеклу. Заканчивалось лето. Холодные будни плавно перетекали в однообразные, овеянные скукой и алкоголем выходные. Всё было как всегда, но вот только забавная фигурка жёлтой обезьянки как бы скинула с меня на миг завесу, и я почувствовал удивительное облегчение. Что это было? Не знаю, да и знать не хотелось совершенно. Я был по-хорошему опустошён и мечтателен. Вспомнилось радостное и удивительно светлое детство. Мои длинные и бесконечно счастливые летние каникулы, лазурная гладь ключевого пруда, пшеница и картошка на огромных, окаймлённых перелесками подмосковных полях. Игры плавно перетекали в вечернее застолье, наполненное ароматами свежей земляники и парного молока. Звучали «Бони М» и «Смоки». Мы с ребятнёй переодевались в комедиантов и уже активно пародировали артистов перед ухахатывающимися родителями и многочисленными знакомыми. Этот период жизни был подобен утренней зарнице. Яркое, прекрасное, удивительно запоминающееся, но очень короткое действие, именно действие.

Потом был институт с многочисленными любовными интрижками, постоянно взвинченными нервами, друзьями и спиртным. Учился я плохо, несколько раз едва не оставлял вуз, но, слава Богу, на самом деле слава Богу, всё же окончил его, иначе движение по наклонной могло бы наступить уже значительно раньше. А здесь перестройка, молодой экономист, своё дело. Всё закрутилось и, казалось, просто понеслось вверх. Деньги через некоторое время уже просто не считались. Они либо были, либо их не было, но потом они снова были. Дорогие рестораны, продажные красавицы-куклы, лимузины и первые вылазки за границу. Это затмевало все накопленные ранее положительные эмоции и стало верхом всех моих ожиданий. Казалось, вот он – рай. Вот она – свобода… Теперь я с горькой улыбкой понимаю, что на самом деле это, скорее, был первый, очень обманчивый взгляд в преисподнюю, – прости, Господи! – от которой ведь так хорошо пахло… Огромные возможности пробуждали всё более и более низменные, безумные и неожиданные желания или, скорее, похоть. Через три-четыре года у меня уже был собственный особняк в элитном районе Подмосковья, целый гараж автомобилей, гарем наложниц и открытые ворота в любую точку земного шара. Казалось, так будет всегда. Казалось… Теперь, сидя в пропахшей маршрутке, я нежно улыбался, вспоминая свою упрямую наивность, свой беспредельный эгоцентризм и отрицание своей зависимости от кого-либо и от чего-либо. Как я был тогда далёк от понимания истины или, вернее сказать, от того, что казалось мне истиной теперь. Вся прошлая суета была страшным сном. Семья, к которой я охотно стремился, не могла меня встретить ответным желанием, так как строилась она ещё на тех ложных и бесперспективных принципах всеобщей вакханалии. Жена и дети были изуродованы мною же и опустошены и надломлены не менее моего. Сегодня я не торопился домой, потому что было горько осознавать, что всё уже позади, что исправление ошибок возможно, но оно окажется не менее болезненным, чем текущее положение дел.

Внезапно зазвонил мобильный телефон. Я достал его из кармана. Понял, что звонит родная тётя.

В трубке звучал мой хорошо знакомый и горячо любимый голос. Тётка и мать, наверное, были самыми близкими людьми в моей жизни и на тот момент времени, да и сейчас. Отец жил в другой семье, и наш с ним контакт был потерян давно и надолго.

«Наташ, привет», – я всегда называл тётку по имени.

«Серёж, здравствуй. Как твои дела?»

«Всё хорошо, еду в маршрутке со своим старым другом».

«С Женей?»

«Да нет, я не знаю его имени», – я беззвучно просмеялся в трубку.

«Это что значит?» – тётка заметно растерялась.

«Да это обезьянка игрушечная, которую я уже второй раз встречаю в такси», – я посмотрел на часы. Было без пятнадцати минут восемь. День пролетел незаметно.

«Серёж, слушай, а ты не хочешь съездить в свободное время на дачу в Фенино? Там кое-чего забрать надо из овощей, и тётя Катя сказала, что, кажется, что-то случилось с замком от калитки. Может, тоже заодно посмотришь…»

На дачу мне хотелось буквально сейчас, но сегодня вечером мне должны были сделать чрезвычайно важный звонок, связанный с перспективами моего бизнеса и, соответственно, работы на будущее, поэтому я решил, что поехать смогу не ранее субботы.

«Как Женя? Что у него с делами, как здоровье? Он вроде в больнице лечился?»

«Как Женя?» – я на секунду задумался. А ведь я действительно ничего не знал, что и как происходит у моего лучшего друга, даже про больницу, честно говоря, слышал впервые.

«Нормально, Наташ, идёт на поправку», – я простился наспех и попросил шофёра остановить машину напротив небольшого кафе. Здесь-то я собирался скоротать остаток вечера под пару бокалов пива и с десяток партий в бильярд.

«Женя, Женя… Господи, как же давно я ничего о тебе не слышал, как ты, где ты?» Я снова достал мобильник и суетливо начал искать Женю в огромном списке контактов, за которыми не стояло ни одного лица. Были только пустые, холодные отзвоны по работе и для коротких встреч на стороне. Вот так и протекала моя жизнь. Женя, Женя… ага, ну вот и он – Евгений Коктомов, или просто Кок…

Сощурив глаза и присев на корточки, он часто принимал голубей за млекопитающих, при этом громко кричал: «Смотри, смотри, он как живой, смотри, как он шеей двигает», – при этих словах его глаза бешено вращались и, казалось, вот-вот выпрыгнут из орбит. Я обычно улыбался, но внутренне был согласен с ним. Отдельные голуби действительно чрезвычайно напоминали каких-то забавных зверушек, чаще всего маленьких грызунов. И чаще всего их выдавало именно нестандартное движение головы.

Женька был весёлым, непосредственным, и обычно его очень не хватало рядом, он был частью меня.

В детстве ни я, ни он не ходили в детский сад по причине непреклонного нежелания спать с основной массой детей после обеда. За нарушение общественного покоя и я, и он были возвращены в руки заботливых матерей, которые ежедневно отправляли нас на многочасовую прогулку во двор под присмотром бабушки Женьки, а сами бежали по работам. Втроём – мы и наш общий друг детства Жетон, он же Гришка Васильев, прокручивали дни лета, осени и зимы, когда морозы позволяли выходить на улицу. Весной мы обычно все дружно болели, сидели у окна с завязанными шарфами и листали красочные книжки.

Школу так же, как и дворовое детство, мы встретили вместе с Коком, но уже без Жетона, родители которого поехали работать на Север, и Жетона с тех пор мы уже больше никогда не видели. Школьная пора запомнилась мне жалобными глазами учителей, которые, несмотря на все старания, никак не могли приструнить наш неуправляемо-деморализующий класс, в котором, как на подбор, были исключительно инициативные, импульсивные, старающиеся познать всё, минуя школьный учебник, дети. Учителям не повезло, причём в старших классах всё уже нормализовалось, начались многочисленные, попеременно пересекающиеся школьные романчики, флирт, избиения лица за трудовым павильоном на улице, но успеваемость и поведение учеников не вызывали никаких нареканий. В итоге Женька окончил школу с серебром, а я с пятью четвёрками и углублёнными знаниями по физике и математике, приобретёнными на вечерних подготовительных курсах.

В технический вуз, на новомодное экономическое отделение, я поступил, уже заранее зная, что все экзамены сдам как минимум на четвёрку. Сдал на пять, а вот Жека еле пролез на самый непрестижный и находящийся в глухом месте Москвы факультет. Позже мы всё-таки соединились вместе. И это было счастьем. Женя учился ещё более легко и непринуждённо, чем я, на младших курсах. Большинство учебного времени мы проводили на соседнем футбольном стадионе, а чуть позже – в понурой, по-настоящему взрослой и одурманивающей пивнушке под названием «Три свиньи». Пили много, а преподаватели как будто поощряли нашу тягу к познаниям всё новых и новых высот в принятии горячительного на грудь и, когда мы появлялись на семинарах с иссиня-опухшими лицами и отвратительным чесночно-пойловым перегаром, были нежны и заботливы по отношению к нам, а зачеты и экзамены мы всегда сдавали первыми и иногда даже на хорошие оценки. Наверное, преподаватели вспоминали себя, глядя в наши отуплённые, но всё ещё с озорной искринкой, глаза. Наверное, так.

В институте было всё – и смех, и слёзы, и любовь. До сих пор считаю, что эти времена были временами по-настоящему счастливыми. Прежде всего потому, что всё было тогда впервые и вновь. И первая настоящая большая любовь. И разлука в строительном отряде, и измена возлюбленной со студентом пятого курса. Как же всё это приятно и трогательно вспоминать, а тогда в душе бушевали настоящие баталии, гроза и гром грохотали, и проливался шумный дождь в виде бурных истерик и сквернословий. Женька, а повествование, сейчас, по крайней мере, должно в большей степени быть именно о нём, переживал любовную неудачу бурно. Пропав на несколько месяцев, как я предполагал, в бурном запое, как выяснилось, за время своего отсутствия он успел связаться с какими-то сомнительными элементами, то ли перовскими, то ли солнцевскими, и, как он утверждал – со дня на день откроет собственное дело и положит на всё и всех элемент питания. Раскосые глаза его возлюбленной – артистки театра-варьете, который находился в семи шагах от лабораторного комплекса, – часто просыпались и в моей кровати. Об этих похождениях я, естественно, умалчивал и в душе чрезвычайно переживал за Женьку, зная, насколько он открытый и, в общем-то, доверчивый человек. А моё падение уже начиналось и потихонечку набирало обороты…

После последних событий с собственным делом Женька как-то замкнулся и ушёл в себя. Наши футбольные матчи и посиделки в «Трёх свиньях» становились всё более редкими и носили всё более формальный и натянутый характер. Разговоры, откровенно говоря, не клеились.

Как-то в начале весны, помню, что коричневое месиво из снега разрушало одну пару обуви за другой, Женька явился на семинар с синим, изуродованным лицом и сказал, что «выходит замуж», так он по обыкновению называл слово «жениться». Улыбка светилась из-под оплывших век, и, кажется, у него всё только начиналось. Беременная жена с тремя детьми от предшествующих браков была костлява и молчалива. Любимыми её словами были слова «Ага» и «Бр-р». Первое она употребляла практически всегда, по делу и без него, а второе служило своего рода заклинанием или песней, позволяющей ей иногда уходить в состояние нирваны, полностью отключаться от себя и окружающих её проблем и забот.

Женька любил её в эти минуты, потому что как женщина она, по его словам, становилась неудержимой, абсолютно без тормозов, комплексов и запретов. Как выяснилось позже, Катрин сидела на жёстких наркотиках, но, правда, через несколько лет ей всё же удалось одуматься и стать-таки подобием образцово-показательной матери. Женька тоже стихал. Его юношеская энергия, задор и энергетика уходили, как я уже тогда понимал, навсегда.

Ещё на последнем курсе института Женька организовал или, по крайней мере, принял участие в организации некой фирмы. Как раз начиналось время крупных политических перемен. В это время многие начинающие уходили навсегда. Рост криминальных сил шёл по экспоненте вверх, и начинать что-либо серьёзное нужно было с крайней осторожностью. Учёба моя в тот момент была полузаброшена из-за очередного пылкого и, как мне казалось, очень серьёзного романа с некой красоткой-первокурсницей по имени Майя. Поначалу настроенный очень скептически относительно начинаний моего друга, я вдруг неожиданно понял, что финансовые проблемы, которые поджимали меня, подобно хвосту напуганной волчицы, у Женьки постепенно начинали сходить на нет. Более того, частенько он стал угощать меня пивом и обедом за свои деньги, не требуя потом возврата долгов. Я начинал понимать, что дела у моего друга постепенно, не быстро, но пошли в гору. Где-то месяца через два я попросился к нему на работу. Конечно же, он с радостью согласился меня взять, – так я стал финансовым директором. С моим приходом дела фирмы, как мне кажется, стали улучшаться семимильными шагами; обороты, капитал росли как на дрожжах. Ещё на последнем курсе я обзавёлся огромным, блестящим, как новогодняя игрушка, с мягкими кожаными сиденьями и огромным салоном «мерседесом». Женька тогда уже ездил на «ягуаре». Мир начал открываться нам совершенно с новой стороны. Нам стало доступно многое, я бы сказал, практически всё.

Да бог с ними, с оборотами и капиталом, всё то, что я хочу рассказать, совсем не о том. Рассказать сейчас мне хочется о том, как две частицы, практически сроднившиеся и чрезвычайно близкие друг другу, постепенно расходились в разные стороны. Это отчуждение казалось чудовищной неправдой, я не верил, что мы с Женькой перестанем когда-либо называть друг друга словом «друг». Хотя, если честно, в те времена я думал, что это вопрос нескольких лет. Как я ошибался тогда! Слава тебе господи. И как всё же приятно сейчас осознавать то, что друг – это не просто слово, это не ссоры и не примирения, это то, что невозможно объяснить логическим путём, что не поддаётся анализу и отчётности; это то, что сильнее гор и течения бурных рек, что сильнее войн и даже смерти, потому что, как мне кажется, даже после прекращения телесного существования субстанция дружба остаётся. Не приятельство, а именно дружба.

Поздней осенью, в самый разгар всеобщей неразберихи, Женька явился в офис в скособоченной на ухо шапке, с залихватской улыбкой и искрящимися глазами. Я понял, что, помимо того, что он немного пьян, произошло ещё что-то.

«У тебя что, жена очередного родила?» – по обыкновению, с холодком в голосе спросил я.

«Это тоже, есть такое дело. На пятом месяце уже. Тут ещё… Ну, как это… Я, наверное, ухожу… Не судите, да не судимы будете. Строго. Да никак. Мне такое предлагают, что, я думаю, никто не обидится на меня, если я всё же сделаю это. Мне надо уже на следующей неделе уходить. Я улетаю в Америку. Там такое… все наши дела здесь – это детсад, а там целый мир, и сделаю всё и всех!» – Женька орал сумбурно, проглатывая буквы, теряя связующую ниточку и поспешно пытаясь вернуть её обратно.

«Понятно», – в сердце моём, казалось, не дрогнула ни одна струночка, но на самом деле это ощущение длилось только в течение рабочего дня. Уже вечером я почувствовал дикую пустоту в сердце, как будто кто-то проник внутрь меня и унёс из моего нутра часть меня – физического и духовного. Я в очередной раз абсолютно явственно представил, что такое ощущение бездны вокруг. Я сидел вечером с сигаретой на диване, и я отсутствовал здесь. Все мои мысли были о Женьке. Только о нём. Вырвать кусок мяса, вырвать кусок сердца – это было выше моих сил. Я вышел на балкон, молча постоял с полминуты, после чего вытянул руки вперёд и издал нечеловеческий вой, в котором хотелось выразить всё то, что невозможно описать словами и даже мыслями.

В принципе, всё, что происходило тогда и сейчас, являлось и является вполне закономерным процессом. Закономерным было и наше расставание с Женькой. Иначе уже и не могло быть. Через полгода или чуть более я получил от него письмо, в котором он писал, что американская жизнь – это действительно мечта, и что единственное, о чём, а вернее, о ком он вспоминает из той прошлой, перестроечной жизни, – это я. Мне было чертовски приятно осознавать тот факт, что, несмотря на расстояния, какие-то ссоры и передряги, наперекор всему мы всё ещё не потеряли нить, связывающую нас, более того, эта нить, похоже, окрепла, и то огромное интуитивное общее пространство нас разрослось и заполнило наши души до самых краёв.

Так проходили месяцы и годы. Всё больше и больше я стал убеждаться в том, что параллельные миры существуют, и в том, что параллельные линии сходятся. Обязательно сходятся, если не на этом свете, так на другом-то точно уж. К тому времени пик деятельности нашего предприятия, да и пик меня был уже пересечён. Всё то, что можно было получить в виде материальных ценностей, я уже, наверное, получил. И начались проблемы и, как это зачастую говорят, полоса неудач. Зебра потихонечку окрашивалась в чёрный цвет, что, однако, не мешало моим многочисленным завистникам считать, что мой великий подъём продолжается. На самом деле радостные улыбки и дорогие вечеринки – всё это уже было пиром во время чумы. Я чувствовал, что грядёт что-то неладное.

Как-то туманным вечером я, по обыкновению, задержался в офисе и наелся транквилизаторов, без которых в тот момент я уже не обходился ни дня. Я полузабылся, и мне приснился, а вернее, привиделся забавный момент из прошлого. Как-то, ещё обучаясь на младших курсах института, мы всем потоком были отправлены на сентябрьские полевые работы. Маршрут был неблизкий, и поезд нёс нас, весёлых и озорных, в край бесконечных орловских далей. Из еды была только жвачка, и, как выяснилось, у одного паренька оказалась с собой банка чёрной икры, которую привезли ему из Астрахани дальние родственники. Самое забавное, что помимо того, что ни у кого из присутствующих не оказалось с собой еды, ни у кого также не было ничего похожего на вилку или ложку. Совершенно случайным образом у Женьки оказался с собой комплект предметов, который обычно прилагается к проезду в СВ-купе. В него входила зубная щётка, мыло, комплект одноразовых тапочек и – о чудо! – маленькая ложка для обуви. Со слезами на глазах от смеха, проснувшись от лёгкого одурения, я вспоминал, как этой самой обувной ложкой по очереди мы ели чёрную икру из банки. Вечерело.

Всё чаще я понимал, что мне не хватает полноценной семьи, полноценного себя и друзей, а скорее даже единомышленников, при наличии которых у меня когда-то всё получалось и клеилось. Однако, несмотря на то что дела мои давно уже не шли, внимание ко мне всё усиливалось. Мои подозрения сводились к тому, что по совершеннейшей глупости в одной сделке, которая, кстати, была скорее убыточной для фирмы, но в которой был другой, скорее стратегический смысл, мы перешли дорогу одной молодой и очень агрессивной компании. Быть может, это и стало причиной того, что всё чаще на мой телефон стали приходить пустые эсэмэски с одной только единственной жирной точкой. Не означало ли это, что кто-то собирался поставить эту самую жирную точку в моей карьере, а может быть, и жизни?