Текст книги "Дверь"

Параллельные линии не пересекаются. Всё чаще я приходил в своих мыслях к тому, что мы с Женькой две параллельные линии, но которые обязательно, обязательно должны были пересечься. Я чувствовал его присутствие, как тогда, в детстве. Из источников, которым я, скорее всего, мог доверять, я получил информацию о том, что дела Женьки в Америке совсем плохи, более того, по некоторым сведениям, он вообще бесследно пропал. Как ни странно, эта новость совершенно меня не напугала и не покоробила. Каким-то шестым чувством я понимал, что он как минимум жив.

Рассвет нежно переливался на руках Аси, когда мы поднимались в горы. Раньше я не любил отпуска, а теперь, когда я ушёл со старой работы, продал несколько квартир и машин и свободного времени становилось всё больше, я понимал, что ловить ладонями рассвет и купаться в июльской росе гораздо более интересно, чем обставлять очередную дачу в стиле псевдорококо. Я сблизился с природой. Молодая и нежная Ася любила мои уши и очень часто чистила их косметическими палочками. Наконец-то жизнь начинала быть похожей на рай. Деньги всё ещё присутствовали в бюджете, но из жизни практически ушла головная боль по поводу заключения контрактов, написания каких-то бумажек, создания иллюзии радости и благоденствия. Эта иллюзия теперь становилась реальностью. Мы с Асей пересекали ущелье в районе Байдарской долины и понимали, что именно здесь мы обретём то, что сделает наши жизни ещё более наполненными и светлыми. Мы радовались, как дети, прыгая по забавным ступеням заброшенного города Эски-Кермен, ели беляши в Бахчисарае и ставили свечи в православном Успенском монастыре.

Ещё в детстве я иногда ощущал в себе такую приятную, неповторимую, огромной силы волну, которая разливалась в моём теле снизу вверх. И в эти моменты я становился огромным замком – мощным и непобедимым; великая сила жизни и оптимизма охватывала меня в эти моменты. Уже тогда я жил скорее эмоциональными порывами, да и сейчас продолжал следовать выбранной линии. Наличие сильных эмоций делало меня практически непобедимым, а их отсутствие – слабым и легкоранимым.

С Асей в Крыму я ощущал постоянное присутствие волны, и жизнь казалась удивительной и бесконечно радостной. Казалось, что вот наконец-то я собрал по крупицам всё то, что когда-то благополучно растерял. Но практически каждый день мне продолжали приходить пустые эсэмэски. Конечно, на общем фоне безудержной эйфории это казалось чем-то малозаметным, но где-то подсознательно я понимал, что во всём этом скрыт огромный смысл. Что кто-то хочет вначале психологически, а затем и физически сломить меня. «Не дождётесь», – шептал я, и мы с Асей бежали купаться в пенящиеся волны в районе Голубой бухты.

В середине осени позвонила жена и сообщила, что дочка серьёзно заболела и срочно нужно моё присутствие. Мы прощались с Асей на полупустом утреннем севастопольском полустанке и где-то в глубине души понимали, что расстаёмся навсегда. Я нежно поцеловал её в лоб и, едва махнув рукой, уже растворился в душном купейном вагоне. В течение получаса я не мог смотреть в окно. Казалось, что нежная, хрупкая фигурка девушки всё ещё бежит вслед за поездом.

У дочки неожиданно возникли серьёзные проблемы с почками. После тщетных попыток российских врачей сделать что-либо безоперационно всё же встал вопрос о немедленной операции в Европе. Я собрал имеющуюся наличность, снял остатки с пластиковой карты и понял, каким ничтожеством я на самом деле являюсь, что не дай Бог ещё что-то подобное, и мне придётся продать последнюю квартиру и машину. Господи, как же моя семья могла терпеть меня всё это время!..

Дочурка нежно обнимала мои руки и полуспала, когда мы садились в самолёт Москва – Цюрих. Жена молчала и понимала, что, несмотря на все мои промахи и неудачи, именно сейчас началось сближение меня и их, что вся мишура, которая окутывала меня и их, наконец-то развеялась. В какой-то степени это была иллюзия, потому что сближение началось не тогда, а чуть позже…

…Большим пальцем я надавил на строчку «Кок» и начал ждать голоса из прошлого или будущего. Через небольшой промежуток времени в телефоне что-то заклокотало, и подсипловатый голос сообщил мне о том, что такого номера больше не существует. Я так и думал. Я отставил пивную кружку и подумал о том, что безумно хочу на дачу, чтобы вдохнуть удивительный, свежий, чуть подопревший осенний воздух леса и по-настоящему отоспаться и отдохнуть на природе. На днях мне показалось, что я видел Женьку. Эта мысль всё чаще заставляла меня вспомнить эту большую, немного тучную фигуру, облачённую в выцветшие голубые джинсы и кроваво-красную куртку с капюшоном. Это не могло быть случайностью или совпадением… Он вернулся. Плавающий писк эсэмэски вернул меня к реальности. Всё та же жирная точка была отправлена мне с неопределённого номера.

На метро я добрался до полупустынного вокзала и вперился в расписание пригородных поездов. К счастью, я с запасом успевал на очень удобную мне электричку. «Наташа будет довольна», – подумалось мне.

Я сел в тёплый и уютный вагон, достал из сумки газету и погрузился в сорокаминутную полудремоту за чтением ничего.

Подмосковный полустанок был забыт и практически неосвещён. К ночи температура воздуха понизилась до минусовых отметок. Зябкость и усталость – вот что я ощущал в эту минуту. Как ни странно, около полустанка, внизу под лестницей, прижавшись к пивному киоску, стояло старенькое такси. С пожилым таксистом мы уютно проболтали о погоде и о местных девчонках. На подъезде к Фенино я попросил таксиста притормозить. Моя заложенная программа всегда заставляла совершать небольшую прогулку через перелесок до дачи.

Пахло баней и магической осенней тоской. В небольшом озерце довольно покрякивали разбуженные утки. Продрогшая и удивительно любимая мною роща встретила меня нежными, наивными объятьями. Я шёл по трепетной дорожке и ощущал своё неимоверное единение с окружающей природой. Нахлобучив зеленовато-голубоватую шапку на глаза и укутавшись в драповое полупальто и оранжевый шарф, я всё больше замерзал и чувствовал нечто непонятное и давящее на меня изнутри. Голодные вороны общались на кронах деревьев. Где-то проскрипел неугомонный мотоциклист. Я бесконечно впитывал в тот момент, когда чья-то тяжёлая и, как мне показалось, знакомая рука легла на моё плечо. Как ни странно, ни малейшего волнения не испытал я в этот момент. Обернувшись, я увидел выцветшие голубовато-грязные джинсы, кроваво-красную куртку с натянутым на голову капюшоном. Женька молчал, глаза его были синими и пустыми, как глаза той самой старухи, которую я встретил тогда на Воробьёвых горах. Молча он протянул ко мне руку. Я не оказывал никакого сопротивления, так как понимал, что всё теперь во власти судьбы. Жёсткие, шершавые пальцы впились в моё горло. Один миг, и я уже чувствовал, что теряю сознание. Как ни странно, никакие яркие воспоминания не проносились в моей голове, боли тоже не было, мне казалось, что я медленно, как будто на резиновом тросе, опускаюсь вниз вдоль тёмной, абсолютно отвесной скалы в рощу, чрезвычайно похожую на окрестности Фенино. Ещё миг – сто солнц слились воедино и превратились в сияние жёлтых софитов московских фонарей. Я стоял, прислонившись к берёзе, и меня тошнило. Голубые джинсы мои были забрызганы и неряшливы. Я снял с головы капюшон, достал из внутреннего кармана кроваво-красной куртки двухсотпятидесятиграммовую бутылку «Белого аиста» и пригубил до половины.

Подо мной лежало жалкое и спокойное тело в тёмном драповом пальто и с оранжевым шарфом, опутывавшим голову покойника.

Внезапно рядом послышался неистовый хруст и чавканье свежевыпавшего снега. Я повернул своё пьяное лицо и увидел, что рядом со мной стоит старуха в странной позе, таращась в ночное небо. Толстенная сарделька упала из её лаваша, и она закачалась, и вместе с ней закачался маленький, жёлтый, лысоватый гиббон с поеденными молью меховыми лапами на ремешке её рюкзака…

Несколько дней назад возвращался домой в старенькой маршрутке. В салоне было тихо, чуть кряхтела старенькая коробка передач. Водитель с полузакрытыми глазами ёжился в мохеровом шарфе, со мной рядом сидела молодая, приятная во всех отношениях беременная особа. Пролетали сталинские высотки начала Ленинского, и я начал полузабываться в лёгком, поверхностном сне. Снилась одна из аллей, ведущая от смотровой площадки к университету, поздняя осень, дряблые карты пожухлых листьев клёнов, отсутствие автомобилей и одинокая фигура девушки-студентки на противоположном конце аллеи. Мы с Женькой шли не спеша, шурша всем, что попадалось под ноги, и пожёвывая жирные, набухшие сосиски в лаваше, запивая ароматным нефильтрованным пивом. «Почему студентки?» – тогда я тоже задал Женьке подобный вопрос. «Не знаю», – ответил он мне. Что-то было в ней надломленное, неуверенное и впитывающее, до бесконечности впитывающее. Подсвечивали фонари…

Нам ужасно нравится бродить с моим другом и молча осознавать своё единение с окружающей природой. И вдруг эта студентка, которая явно путала все наши планы… Мы нарочно ускорили шаг, чтобы поскорее уже разминуться с ней, остаться на другом конце перекрёстка двух аллей и спокойно допить пиво. Когда мы проходили около неё, она вдруг остановилась и заплакала. Мы оторопели на мгновение, после чего подошли к ней. Оказалось, что она не москвичка, и получилось так, что в это позднее время осталась одна и заблудилась. Машенька… Мы с Женькой, а особенно я, хохотали до упада, а она никак не могла взять в толк, что же происходит. Девушка тем временем успела замёрзнуть, и поэтому Женька бережно укутал её в свою удивительно тёплую, кроваво-красного цвета куртку с капюшоном. Я нахлобучил ему на голову свою зеленовато-голубоватую шапку, и так мы, все втроём, растворились в уютных, пустынных и бесконечно драгоценных аллеях таинственных Воробьёвых гор.

2. Du Larvotto

Мягкие лучи солнца расстилались по однотонному гобелену шёлковых стен. Стонали чайки. Радостное и по-настоящему вкусное томление разлилось по всему телу. Рай – это здесь, и причём в материальном воплощении. Не хотелось вставать, однако тепло уже начало проникать в комнату настолько настойчиво и явно, что желание выйти на лоджию и вдохнуть свежий морской бриз перебарывало. Голышом, нацепив по пути мягкие плюшевые тапочки, я вышел в объятия прекрасного. Лазурная гладь с утра была ещё более насыщенна, изумрудные днём пальмы сейчас были нежны и девственны. Кристально-белые и ярко очерченные яхты и пёстрые, немного неуклюжие многотонные суда застыли в порту, казалось, в ожидании какого-то чуда. Остатки дымки развеивались окончательно, небо улыбалось и пело, всем своим пространством вовлекая всех, и в том числе и меня, в удивительное и увлекательное действие под названием субботний день. Ручьи фантастических, ярких цветов стекали с моего уютного балкона вниз, пахло медово-цитрусовыми оттенками со стальным вкраплением пронизывающей до нейронной основы свежести. В этот момент всё плохое, грязное, горькое, больное, сомнительное, щемящее ушло, сменив фон на ослепительно-белый позитив.

– Боже, боже, – пропел я, потягиваясь и дотрагиваясь до шершавого тельца вечнозелёного дерева. – Ещё целых десять дней. Не верится, но это правда, которую хочется притормозить, зафиксировать, запечатлеть, прочувствовать каждой клеточкой тела и души… – Я начинал делать утреннюю гимнастику.

Вдох, выдох, вдох выдох… постепенно на улице начали появляться счастливые люди, одетые во всё светлое. Вдох, выдох, вдох, выдох, – лучи солнца упали наискось и удивительным образом подсветили Plage du Larvotto, который я уже так успел полюбить за те два дня, которые провёл здесь, в самом сердце Монако.

Отель, в котором я поселился, был выполнен в самых лучших традициях Средиземноморья, и я упивался моим роскошным номером, открытой, увитой цветами верандой ресторана, мраморной лестницей с приятным налётом векового шарма.

Второй день творилось. Я сел за стол и прямо на рекламном проспекте начал писать. Рифма ложилась, как подтаявшее масло на хлеб. Писалось всласть. Так не писал я уже года два, а может быть, и никогда…

После вожделенной чашечки кофе и получасового просмотра прессы в ротанговом кресле я наконец-то неторопливо начал собираться на пляж. Солнце набирало обороты, купаться хотелось всё больше и больше. Сложив походную сумку, я спустился в вестибюль, открыл парадную дверь, вышел на площадь и направился на Du Larvotto…

Дальше был поезд. Не люблю летать. Поэтому в поезд Ницца – Москва садился спокойно, с тонами ностальгии по прошедшим двум неделям отдыха. Сказал Ментону: «Пока-пока…»

Помню, как сейчас, вылизанное новое купе люкс. Обитые под дерево стены, цветы на столике, кровать. От избытка чувств спать хотелось необыкновенно. Заказав чашечку чая, я засел за просмотр развлекательного журнала, который, по обыкновению, расклеивал меня по полной. И всё же нет. Конечно же, ещё несколько часов нужно посмотреть в окно. Пробегают ведь бесподобные пейзажи. Миновав Бордигера, понеслись божественные по своей аккуратности и законченности пейзажи Лигурийского побережья в окрестностях Сан-Ремо. Ах, ну вот теперь-то можно наконец и подремать…

Спалось под равномерное, как ходики, движение поезда волшебно. Вновь вернулся Ментон, такси до Монако, «ах» от удивительного и поражающего воображение после опостылевшей Москвы отеля, той самой цветочной веранды, той самой ковровой дорожки в вестибюле, мраморного мальчика с собачкой и потрясающей панорамы Du Larvotto с балкона. Так не хотелось просыпаться. Какой-то непонятный, незнакомый доселе звук заставил меня открыть глаза.

Я лежал на роскошной широкой кровати, а прямо передо мной, в витиеватой багетной раме, в предрассветных лучах солнца просыпалась Венеция. Глаза были ещё чуть приоткрыты, я вдохнул свежий, пропитанный цветами, солнцем и морем воздух, потянулся, и неожиданная мысль вдруг проколола сердце, заставила его опуститься и начать биться быстро-быстро. Я как очумелый вскочил и, осмотревшись вокруг, схватился за голову и начал метаться по полу. Господи, вы не поверите, но я пребывал в том самом отеле, который покинул десять часов назад! Голову сдавило, и показалось, что либо что-то сейчас лопнет внутри, либо придёт оно – состояние безумства. Я был в одежде, в той самой, в которой садился в поезд, но больше не было ничего. Где я? Кто я? Всё смешалось и поплыло перед глазами. Шатаясь, я подошёл к двери номера и наотмашь, рукой, открыл её. За окнами вагонного коридора проносились, как мне показалось, пейзажи Австрии. Значит, моё пятиминутное пребывание в Монако стоило как минимум восьми часов движения поезда. Боже… я сел за стол и стеклянными глазами начал изучать полочку с туалетными принадлежностями. За этим занятием я провёл несколько часов. Какая-то непонятная судорога прошла через всё тело и, кажется, вышла наружу с приятным покалыванием в пятках. В туалете закурил и ещё несколько минут пытался собраться с мыслями и проанализировать, что со мной всё же произошло.

Вторую ночь в поезде проводил, как парашютист в ожидании прыжка. Что-то будет… Прилёг, скукожился, опять раздался непонятный щелчок – и картина повторилась снова. В поту, в сомнамбулическом состоянии открыл дверь отеля и увидел, как за окном проносятся уже почти близкие и родные сердцу пейзажи средней полосы. Проносилась Восточная Белоруссия. Защемило внутри. А ведь я так люблю эту серенькую, простенькую, но одновременно очень благородную природу и людей, которые живут на этой земле. Да, здесь нет благоухающих зарослей магнолий, рядов из гигантских пальм, отвесных скал, зато есть то, что я на самом деле очень и очень люблю. Есть мой дом. Ещё немного, и уже проносились знакомые полустанки, и я стал отсчитывать минуты до Москвы.

На перроне, как мы и договаривались перед отъездом в отпуск, меня встречала моя новая знакомая Машенька, чистенькая такая, хрупкая, миловидная. Стояла и куталась в лёгкий платочек. Я, увешанный сумками, значительную часть содержимого которых составляли подарки для неё, шёл по мостовой, переваливаясь, как неуклюжий, косолапый медведь, и, довольный, поглядывал в её глаза, лучистые и открытые.

Ах, как же я ждал этот миг, когда наконец-то дома и наконец-то можно обняться и стоять, стоять, не отрываясь и не говоря друг другу ни слова. Ради этих чудесных минут я, право, пожертвовал бы половиной проведённого отпуска в Монако… Ну не осуждайте, лишь только половиной. Такой внутренней окрылённости и такой творческой плодовитости я уже так давно не испытывал, а это ведь так важно для писателя. Да, простите, позвольте представиться. Писатель… Да пожалуй, что и сказать-то больше о себе нечего. Имя.

Вася, Петя, Саша – какая, собственно, разница. Я просто человек, который ищет общения с прекрасным и который жить без прекрасного просто не может.

Машка была неповторима и что-то без умолку лопотала, как мне казалось, на своём угорском, то ли мордовском, то ли марийском. Время потихонечку подвигало стрелки к полуночи. После душа мы с Машей отправились в спальню. Прилегли на кровать, и, как мне показалось, я мгновенно вырубился… Я не могу передать того ужаса, который охватил меня, когда я услышал шум набегающих волн и увидел первые робкие солнечные лучики, которые озаряли небо Лазурного берега. Я, похолодев, накрылся приятным и нежным, как пушинка, одеялом с головой и заплакал. Слёзы мои были столь бурными, что я залил ими всю подушку. Потом стало пусто. Потом мысль промелькнула у меня в голове, и я сумбурно вскочил с кровати, побежал к двери – за дверью оказалась прихожая в моей московской спальне, включённый свет. И никого…

Всю ночь не спал, курил, пил виски и тупо просматривал последние бестолковые новостные сообщения на одном из интернетовских сайтов. К утру стало совсем плохо. Я взял в руки телефонную трубку и набрал Машкин номер. Долго не было ответа, затем тихий и грустный голос сказал, что, наверное, нам не стоит больше встречаться, что такого свидания, такого безразличия и холодности она от меня не ждала. Были слёзы, слова, которых я уже не слышал, которые спутались в моей голове в один сплошной клубок абсолютно не связанных теперь для меня событий.

– Да, да, – сказал я уже практически безразлично Маше. – Нам действительно, наверное, надо расстаться, хотя бы ненадолго, я пока не могу, у меня проблемы, серьёзные психические проблемы. Ты не думай, что я не хотел, чтобы нам было хорошо, я просто не осознавал… это хуже, чем пьяный, меня просто нет, понимаешь, просто нет.

На другом конце провода послышались размеренные гудки. Я сел на стол. В голове вертелось одно. Так, значит, я всё-таки был здесь, так каким же, чёрт возьми, образом я оказываюсь на этом отвратительном море, в этом ужасном отеле с этим омерзительным видом на Du Larvotto?! Вспомнив последнее – какие-то нежные и приятные нотки заиграли в моей душе, – я взял в руки карандаш, клочок какого-то фирменного бланка и начал писать. Писалось так же легко, как и там, в Монако, строки ложились одна на другую, и, как по взмаху волшебной палочки, тут же рождалась третья и четвёртая… Я творил.

С каждым днём я всё больше и больше привыкал к сложившейся ситуации, и, как мне показалось, подобный ход вещей даже начал вполне устраивать меня. Вышла моя большая книга, мне сделали несколько презентаций, хорошую рекламную кампанию, книги стали расходиться по России и странам зарубежья. Появились деньги, и немалые. Я смог обновить себе квартиру, приобрёл хороший загородный дом. В общем, что называется, жизнь сложилась… Одно напрягало. У меня так и не было до сих пор семьи и настоящих близких отношений с девушками, которых я очень любил и так же быстро, как влюблялся, терял. Море забирало моё тело, но продолжало баловать душу. Каждый божий день рождал новые волнения, новые импульсы и чувства. Я продолжал творить, но чувствовал, что мои творения отражают не мою, а чью-то жизнь; что те эмоции, которые я передаю в своих произведениях, приходят ко мне ниоткуда, я, как чёрная дыра, притягиваю информацию чьей-то нормально прожитой жизни, чьих-то чувств и просто преобразую всё это, опять же не по своей воле, в мелодичные стихотворения и поэмы, удивительные рассказы и повести. Становилось жутковато. Но богемная суета продолжала растворять меня в своём соблазнительном сосуде. Я становился всё более наглым и бесцеремонным, всё больше в душе моей формировалось чувство своей уникальности и незаменимости, а иногда даже божественности. Да, да, иногда я начинал сравнивать себя с Богом, не по физическим, а по духовным параметрам. Строки мои были столь чисты и пронзительны, что, в общем-то, ни один здравомыслящий человек не смел мне сказать слова критики, потому что понимал, что это действительно гениально, что на самом деле никогда ещё не было, да и не будет никого, подобного мне.

М-да, слава, каждодневная феерия переполняли, и где-то в глубине сердца я начал понимать, что финальная черта уже близка, та финальная черта, которая должна отрезать прекрасное, нежное и чуткое от поддельного, искусственного и лживого. Лживого – такого, как моя семья, которая появилась у меня к тому времени. Женщина, красивая, умная, проживала свою жизнь, славу с человеком, который не мог дать ей ничего, кроме денег. Любить-то я уже тоже не мог, и все ночи напролёт я проводил там, у Du Larvotto, а не с ней. Та давняя история с Машкой как будто всё перечеркнула, поставила жирную точку в моих реальных эмоциях и чувствах. Иногда, просыпаясь под всё тот же испепеляющий мои силы шум моря, я чувствовал, что рассудок всё же начинает потихоньку покидать меня.

А однажды утром вдруг стало так больно от безысходности, от понимания того, что я не в силах изменить что-либо в сложившемся ходе событий…

Изменить. Подобная мысль всё чаще стала приходить в мою одурманенную алкоголем и наркотиками голову. Однажды я сказал своей жене, что мы расстаёмся. Выдал ей необходимую сумму денег, подписал нужные документы на соответствующую недвижимость и тёплым осенним днём поехал на Белорусский вокзал. Какой-то голос, который, быть может, спал до этого, вдруг чётко и явственно стал призывать меня вернуться туда, где мне было так хорошо. Свободных мест было море, но я взял всё то же люксовое купе до Ментона, обратно брать не стал, что-то подсказывало мне, что билеты обратно будут в наличии. Заказал в агентстве визу и забронировал тот же самый отель, который когда-то забрал у меня жизнь… Высказал пожелание на подселение именно в тот номер, где удивительными ручьями ниспадали вниз цветочные ручьи и пахло по утрам замечательным свежесваренным кофе.

Проносились уже немного знакомые пейзажи. Становилось всё теплее, всё более яркие краски добавлялись в нескончаемую ленту пейзажей за окном. Вот и Верона, которую пока так и не довелось посетить, но зато я был в Трогире, а ведь это почти что маленькая Верона. Захотелось выйти и прогуляться до легендарного балкончика Ромео и Джульетты. Мне ведь так не хватало всего этого в прошедшие десять лет жизни.

Хлопок дверей, и я понял, что следующая остановка – Ментон.