Текст книги "Старый порядок и Революция"

Глава 5
Как могла централизация проникнуть таким образом в среду старых властей и занять их место, не разрушив их

Теперь повторим в немногих словах все изложенное в предшествующих трех главах: одна коллегия, помещенная в центре королевства, направляет государственную администрацию во всей стране; один и тот же министр управляет почти всеми внутренними делами; в каждой провинции один агент руководит всеми подробностями их; нет никаких подчиненных административных коллегий или есть только такие, которые могут действовать лишь с предварительного разрешения; исключительные суды разбирают дела, в которых заинтересована администрация, и прикрывают всех ее агентов: что это, как не централизация, которую мы знаем? Ее формы менее ясно выражены, чем настоящее время, ее проявления менее правильны, ее существование более тревожно. Но это то же самое существо; в его основах нечего было переделывать, – ни прибавлять, ни убавлять. Достаточно было сломить все, что возвышалось вокруг нее, для того, чтобы она явилась такой, как мы ее видим²⁴.

Большая часть тех учреждений, которые только что были описаны, послужили впоследствии предметом подражания во множестве различных мест; но тогда они были особенностью Франции, и мы вскоре увидим, как велико было влияние, оказанное ими на французскую Революцию и на ее последствия.

Но каким образом эти новые учреждения могли утвердиться во Франции среди обломков старого общества?

Это в большей степени было делом терпения, ловко – сти и времени, чем результатом силы и полноты власти. В момент, когда наступила Революция, почти ничего не было еще разрушено в старом административном здании Франции; под него только подвели, так сказать, новый фундамент.

Нет никаких указаний на то, чтобы при выполнении этой трудной работы правительство Старого порядка следовало плану, глубоко обдуманному заранее. Оно только отдалось инстинкту, по которому каждое правительство стремится самостоятельно вести все дела; – инстинкт этот остался неизменным при всем разнообразии правительственных агентов. Оно оставило старым политическим силам их древнее имя и почести, но мало-помалу отняло у них всю власть. Оно не прогнало, но вежливо выпроводило их из их владений. Пользуясь бездеятельностью одних, эгоизмом – других для того, чтобы занять их место, пользуясь всеми их пороками и никогда не делая попыток к их исправлению, правительство старалось только вытеснить их и кончило тем, что действительно почти всех заменило одним агентом – интендантом, самое имя которого было неизвестно, когда они появились на свет.

Одна судебная власть стесняла правительство в этом обширном предприятии. Но даже и здесь оно успело захватить в свои руки всю сущность власти, оставив своим противникам только тень ее. Не исключая прямо парламентов из административной сферы²⁵, оно постепенно само распространилось в ней так, что наполнило ее почти всю. При некоторых чрезвычайных и переходящих обстоятельствах, например в голодные годы, когда народные страсти доставляли точку опоры честолюбию магистратов, центральное правительство временно позволяло парламентам управлять и не мешало им производить шум, который часто находил отклик в истории; но вскоре оно, молча, опять становилось на свое место и в тишине снова налагало свою руку на всех и на вся.

Кто пожелает внимательно присмотреться к борьбе парламентов с королевской властью, тот увидит, что почти всегда столкновения происходят на почве политики, а не администрации. Споры возникают обыкновенно по поводу новых налогов, т. е. противники оспаривают друг у друга не административную, а законодательную власть, которую оба они одинаково не в праве были присваивать себе.

Это явление наблюдается вплоть до самой Революции и принимает все более широкие размеры. По мере того как разгораются народные страсти, парламент начинает все больше вмешиваться в политику; и в то время как центральная власть и ее агенты приобретают все больше опытности и ловкости, тот же парламент все меньше и меньше занимается административными делами в собственном смысле; с каждым днем он становится все менее администратором и все более трибуном.

Сверх того, время беспрестанно открывает для деятельности центрального правительства все новые поприща, куда суды, по своей неповоротливости, не могут следовать за ним, потому что на сцену являются новые дела, для которых суды не имеют прецедентов и которые чужды их рутине. Быстрое поступательное движение общества ежечасно рождает новые запросы, и каждый из них служит правительству новым источником власти, потому что оно одно может их удовлетворить. Тогда как административная сфера судов остается неизменной, у правительства она подвижна и не перестает расширяться вместе с самой цивилизацией.

Приближающаяся Революция начинает волновать умы всех французов и внушает им сотни новых идей, которые одно правительство может осуществить; прежде чем его низвергнуть, она развивает его. Даже правительство совершенствуется, как и все остальное. Это обстоятельство своеобразно поражает нас при изучении правительственных архивов. Генеральный контролер и интендант 1790 г. уже не походят на генерального контролера и интенданта 1740 г.; администрация преобразилась. Ее агенты – те же, но они проникнуты иным духом. Расчленившись и расширившись, администрация вместе с тем приобрела больше правильности и больше знаний; завладев всем, она стала умереннее: она меньше угнетает и в большей степени руководит.

Первые усилия Революции разрушили великое учреждение монархии; она была восстановлена в 1800 г. В эту эпоху и позднее в вопросах государственного управления восторжествовали не принципы 1789 г., как это высказывалось столько раз, а наоборот, принципы Старого порядка, которые все были восстановлены и с тех пор оставались в силе.

Если меня спросят, каким образом эта часть Старого порядка могла целиком перейти в новое общество и так прочно утвердиться в нем, я отвечу, что централизация не погибла в Революции благодаря тому, что она сама была началом этой Революции и признаком ее; я прибавлю, что, раз народ уничтожил в своей среде аристократию, он как бы сам собой стремится к централизации. Тогда гораздо легче помчать его вниз по этой наклонной плоскости, чем удержать на ней. В его среде все виды власти естественно стремятся к единству, и требуется большое искусство для того, чтобы воспрепятствовать их слиянию.

Итак, демократической Революции, разрушившей столько учреждений Старого порядка, суждено было упрочить централизацию; и централизация так естественно находила свое место в обществе, созданном этой Революцией, что ее легко можно было принять за одно из созданий последней.

Глава 6
Об административных нравах при Старом порядке

Читая переписку интенданта Старого порядка с его начальниками и подчиненными, нельзя не удивляться тому, до какой степени сходство учреждений делало администраторов того времени похожими на наших. Они как будто протягивают друг другу руки над разделяющей их бездной Революции. То же самое я скажу и об управляемых. Никогда влияние учреждений на умы не обнаруживалось яснее.

Министр уже возымел желание собственными глазами проникнуть во все подробности управления и лично регламентировать все из Парижа. По мере того как время идет и администрация совершенствуется, эта страсть растет. К концу XVIII в. в глубине отдаленной провинции не может учредиться благотворительная мастерская без того, чтобы генеральный контролер не пожелал лично определить ее устав, назначить ей место и проверять ее расходы. Строятся ли дома для нищих, – необходимо сообщать ему имена поступающих в них нищих и доносить в точности, когда они входят и когда выходят. Около середины века (1733 г.) г. д’Аржансон писал: «Подробности, сообщаемые министрам, бесчисленны; ничто не делается без них; все делается при их посредстве, и когда сведения их менее обширны, чем их права, они оказываются вынужденными предоставлять все дело подчиненным, которые и становятся настоящими хозяевами».

Один из генеральных контролеров требует не только деловых донесений, но и небольших характеристик личностей. Интендант, в свою очередь, обращается к своим субделегатам и слово в слово повторяет то, что они говорят, совершенно так, как если бы его сведения были самостоятельны и вполне достоверны.

Чтобы всем руководить в Париже и знать все, что в нем происходит, необходимо было изобрести тысячи способов контроля. Размеры переписки уже громадны, а медленность административной процедуры так велика, что я никогда не встречал случая, когда приход получил бы разрешение починить свою колокольню или дом священника раньше, чем спустя год после подачи просьбы. Чаще всего проходит два или три года прежде, чем просьба удовлетворяется.

Даже сам совет, в одном из своих повелений (от 29 марта 1773 г.), замечает, что «административные формальности вводят в дела бесчисленные мелочи и слишком часто дают повод к самым справедливым нареканиям; впрочем, все эти формальности необходимы», – добавляет он.

Прежде я думал, что любовь к статистике составляет особенность современных администраторов; но я ошибался. К концу Старого порядка интенданту часто посылаются небольшие печатные таблицы, которые ему остается только дать заполнить своим субделегатам и приходским синдикам. Генеральный контролер требует донесений о природе земель, об их обработке, о роде и количестве продуктов, о количестве скота, о промышленности и нравах жителей. Добытые таким образом сведения не менее подробны и не более достоверны, чем те, которые доставляются в подобных случаях современными подпрефектами и мэрами. Суждения, произносимые по этому поводу субделегатами о свойствах управляемых ими обывателей, вообще не очень благоприятны. Субделегаты часто повторяют известное мнение, что крестьянин по природе ленив и не работал бы, если бы работать не заставляла нужда.

Вот экономическая доктрина, по-видимому, очень распространенная среди этих администраторов.

Во всем, до административного языка включительно, обе эпохи поразительно схожи. И здесь, и там слог одинаково бесцветен, гладок, неясен и вял; в нем индивидуальность писателя сглаживается, расплываясь в общей посредственности. Кто читает произведения префекта, читает произведения интенданта.

Только к концу века, когда своеобразный язык Дидро и Руссо успел распространиться и раствориться в разговорном языке, ложная чувствительность, наполняющая книги этих писателей, прельщает администраторов и в их среде проникает даже до лиц финансового ведомства. Административный слог, обыкновенно очень сухой, тут становится по временам елейным и почти нежным. Один субделегат жалуется парижскому интенданту, что «при исполнении своих обязанностей он часто испытывает страдание, очень чувствительное для нежной души».

Как и в наше время, правительство раздавало иногда приходам благотворительные пособия под условием, чтобы и жители, со своей стороны, делали известные пожертвования. Когда пожертвованная ими таким образом сумма достаточна, генеральный контролер пишет на полях окладного листа: Утверждаю. Выразить удовольствие; если же сумма значительна, то он пишет: Утверждаю. Выразить чувствительное удовольствие.

Чиновники администрации – почти поголовно буржуа – уже образуют класс, проникнутый особым духом, имеющий свои предания, свои добродетели, свою особую честь и гордость. Это аристократия нового общества, уже сложившаяся и живая. Она ждет только, чтобы Революция очистила для нее место.

Уже в то время характерной чертой французской администрации является жестокая ненависть, внушаемая ей всеми теми, – дворянами или буржуа, безразлично, – кто обнаруживает желание заниматься административными делами вне ее. Ее пугает малейшее независимое общество, намеревающееся организоваться без ее посредства; самая мелкая свободная ассоциация, каков бы ни был ее предмет, возбуждает в администрации беспокойство; она допускает существование только таких обществ, которые созданы по ее произволу и состоят под ее руководством. Даже крупные промышленные товарищества не очень нравятся ей; одним словом, она решительно не терпит, чтобы граждане каким бы то ни было образом вмешивались в обсуждение своих собственных дел; конкуренции она готова предпочесть полную скудость и застой общественной жизни. Но так как французам нужно немного повольничать, чтобы утешиться после потери свободы, то правительство и позволяет им беспрепятственно обсуждать всевозможные отвлеченные и общие теории в области религии, философии, морали и даже политики. Оно без особенных затруднений дозволяет критике сомневаться в разумности основных принципов, на которых в то время покоилось общество, и даже в существовании Бога, лишь бы она не трогала чиновников, хотя бы самых мелких. Правительство воображает, что все прочее его не касается.

Хотя газеты XVIII в. содержат больше стихотворных упражнений, чем полемики, однако администрация смотрит уже очень ревнивым взглядом на эту маленькую власть. К книгам администрация относится снисходительно, но к газетам – весьма сурово; не имея возможности совершенно их истребить, она решается обратить их на исключительное служение своим надобностям. Я нашел помеченный 1761 годом и обращенный ко всем интендантам в королевстве циркуляр, в котором возвещается, что король (Людовик XV) решил, чтобы впредь «Французская Газета» (Gazette de France) составлялась под наблюдением самого правительства: «Его Величество, – гласит циркуляр, – желает сделать этот листок интересным и обеспечить ему заслуженное превосходство над всеми прочими. Вследствие этого, – прибавляет министр, – вы соблаговолите присылать мне бюллетени обо всех совершающихся в вашем генералитете событиях, могущих интересовать общественное любопытство, в особенности о том, что относится к физике, к естественной истории, и об интересных и необыкновенных происшествиях». К циркуляру приложено объявление, которое гласит, что хотя новая газета будет выходить чаще и содержать больше материала, чем заменяемое ею издание, однако подписчикам она будет стоить гораздо дешевле.

Вооруженный этими документами, интендант пишет своим субделегатам, приказывая взяться за дело; но субделегаты на первых порах отвечают, что им ничего не известно. Министр шлет новое письмо, в котором горько жалуется на неотзывчивость провинции. «Его Величество повелевает мне объявить вам его желание, чтобы вы вполне серьезно занялись этим делом и отдали самые точные приказания вашим агентам». Тогда субделегаты покоряются: один из них доносит, что пойман с солью контрабандист, который и повешен, причем обнаружил большое мужество; другой – что в его округе одна женщина разрешилась от бремени тремя девочками; третий – что разразилась ужасная гроза, впрочем, не причинившая никакого вреда. Нашелся и такой, который заявляет, что, несмотря на все старания, он не мог открыть ничего достопримечательного, но зато сам желает подписаться на столь полезную газету и то же самое предложит всем добрым людям. Однако все эти усилия, по-видимому, не приводят к желаемой цели, потому что из нового письма мы знаем, что «король, который настолько милостив, – как пишет министр, – что лично входит во все подробности мероприятий, относящихся к улучшению газеты, и желает доставить этому изданию заслуженные превосходство и известность, выразил сильное неудовольствие при виде того, как плохо эти намерения были осуществлены».

Мы видим, что история – это картинная галерея, в которой мало оригиналов и много копий.

Впрочем, необходимо признать, что центральное правительство во Франции никогда не подражало тем правительствам южной Европы, которые завладели всем, по-видимому, для того только, чтобы все оставить в неподвижности и запустении. Оно часто обнаруживает большое понимание своей задачи и всегда – чудовищную деятельность. Но эта деятельность часто оказывается непроизводительной и даже вредной, потому что правительство нередко берется делать то, что ему не по силам, или в чем его никто не контролирует.

Оно вовсе не предпринимает или быстро покидает самые необходимые преобразования, для успешного завершения которых необходима настойчивая энергия; но оно беспрестанно переделывает те или другие постановления и законы. В занимаемой ими области ничто ни на минуту не остается в покое. Новые правила следуют одно за другим с такой странной быстротой, что агенты от обилия приказаний часто с трудом могут разобраться, как им повиноваться. Муниципальные должностные лица жалуются самому генеральному контролеру на крайнюю подвижность второстепенного законодательства. «Перемены в одних финансовых постановлениях, – говорят они, – так часты, что муниципальному должностному лицу, если бы оно было несменяемо, оставалось бы только изучать новые постановления по мере того, как они появляются, и совершенно пренебречь своими прямыми обязанностями».

Даже в тех случаях, когда самый закон не подвергался переделкам, способы его применения видоизменялись постоянно. Кто не видал в деле администрацию Старо – го порядка, не читал оставленных ею секретных документов, тот не может себе представить презрения, в которое впадает закон даже в умах людей, применяющих его, когда не существует более ни политического собрания, ни газет, могущих умерять капризную деятельность и ограничивать произвольные и изменчивые прихоти министров и их канцелярий.

Едва ли возможно найти хоть одно постановление совета, в котором не содержалось бы напоминания о предшествующих законах, – часто весьма недавнего происхождения, – изданных, но не исполненных. И действительно, не существует такого торжественно зарегистрированного эдикта королевской декларации, жалованной грамоты, которые в практике не претерпели бы тысячи видоизменений. Из писем генеральных контролеров и интендантов видно, что правительств постоянно позволяет делать, в виде исключения, то, что противоречит его приказаниям. Оно редко прямо нарушает закон, но ежедневно позволяет, ради практических удобств, потихоньку обходить его во всех направлениях, сообразно обстоятельствам каждого отдельного случая.

Вот что пишет министру интендант по поводу городской ввозной пошлины, от уплаты которой хотел уклониться один подрядчик государственных работ: «Несомненно, что, по точному смыслу упомянутых повелений и эдиктов, в королевстве не существует никаких изъятий в отношении платежа этих пошлин; но людям сведущим и опытным в делах известно, что эти безусловные постановления имеют те же свойства, что и налагаемые ими взыскания, и что хотя последние содержатся почти во всех эдиктах, декларациях и повелениях, устанавливающих налоги, однако это никогда не препятствовало существованию исключений».

В этих словах Старый порядок выразился всецело: закон суров, а практика снисходительна. Таков характер Старого порядка.

Кто вздумал бы судить о правительстве того времени по собранию его законов, тот впал бы в самые забавные ошибки. Я нашел королевскую декларацию, помеченную 1757 г. и угрожающую смертную казнью всякому, кто составит или напечатает сочинение, противное религии или существующему строю. Книгопродавец или разносчик, торгующие такой книгой, подлежат тому же наказанию. Значит ли это, что возвратились времена св. Доминика? Напротив, это как раз то время, когда царил Вольтер.

Часто слышны жалобы на то, что французы презирают закон. Увы! Когда могли они научиться уважать его? Позволительно сказать, что у людей Старого порядка не занято было то место, которое в человеческом уме должно принадлежать понятию закона. Каждый проситель требует, чтобы в его пользу было нарушено установленное правило, и требует так настойчиво и властно, как если бы добивался его исполнения; и действительно, закон никогда не ставится препятствием к удовлетворению просьбы, кроме тех случаев, когда в нем желают иметь предлог для вежливого отказа. Народ еще вполне покорен власти; но его повиновение – скорее результат привычки, чем желания; потому что, когда ему случается восстать, самое незначительное возмущение тотчас же приводит к насилию и подавляется почти всегда тоже насилием и произволом, а не законом.

В XVIII в. центральная власть во Франции еще не приобрела того здравого и крепкого устройства, которое она обнаруживает позднее; тем не менее, так как она уже успела разрушить всякую промежуточную власть и между частными лицами и ей не осталось ничего, кроме громадного и пустого пространства, то она издалека представляется каждому из них единственной пружиной социального механизма, единственным и необходимым двигателем общественной жизни.

Лучше всего это обнаруживается из сочинений самих порицателей правительства. Когда возникло продолжительное беспокойство, предшествовавшее Революции, стали появляться всевозможные построения по общественным и государственным вопросам. Цели, преследуемые авторами этих преобразовательных проектов, различны; но предлагаемое ими средство – всегда одно и то же. Они желают воспользоваться могуществом центральной власти для разрушения и переделки всего существующего согласно новому плану, который составляли они сами; им кажется, что одно правительство в состоянии выполнить подобную задачу. Могущество государства должно быть так же безгранично, как и его права, – говорят они: все дело только в том, чтобы убедить его сделать из этого могущества надлежащее употребление. Мирабо-отец – дворянин, до такой степени пропитанный идеями о правах дворянства, что интендантов он, не обинуясь, называет выскочками и объявляет, что если бы замещение судебных должностей было предоставлено одному правительству, суды вскоре обратились бы в простые шайки комиссаров, – даже Мирабо считает свои химеры делом, осуществление которого можно доверить только центральной власти.

Книгами не ограничивается круг распространения этих идей: они проникают во все умы, входят в нравы и привычки и пролагают себе путь повсюду, до будничного житейского обихода включительно.

Никто не считает себя способным привести к благополучному концу серьезное дело, если в него не вмешается государство. Даже сельские хозяева – люди, обыкновенно очень враждебные всяким предписаниям, – и те склонны к мысли, что если земледелие не совершенствуется, то в этом главным образом виновато правительство, которое дает слишком мало указаний и денежных пособий. Один из них пишет интенданту раздраженным тоном, в котором уже слышится Революция: «Почему бы правительству не назначить инспекторов, которые бы раз в год отправлялись в провинции, чтобы на месте знакомиться с состоянием обработки земли, преподавать хозяевам возможные способы улучшения, указывать им, как ходить за скотом, как его кормить, растить, продавать и на какие рынки вести его на продажу? Этим инспекторам следовало бы назначить хорошее жалованье. Сельские хозяева, представившие образцы лучшей культуры, получали бы знаки отличия».

Инспекторы и кресты! Вот способ, который никогда не пришел бы в голову фермеру суффолкского графства!

В глазах большинства уже никто, кроме правительства, не может обеспечить общественный порядок: народ боится только солдат; собственники только к ним питают некоторое доверие. И тем и другим солдат дозорной команды представляется не только главным защитником, а самим воплощением порядка. «Всякий заметил, – говорит Гюйеннское провинциальное собрание²¹, – что один вид солдата дозорной команды имеет свойство сдерживать людей, наиболее враждебных всякой дисциплине». Вследствие этого каждому хочется иметь в своей двери отряд солдат. Архивы одного интендантства переполнены просьбами этого рода; по-видимому, никто не подозревает, что защитник легко может превратиться в хозяина.

Эмигрантов, прибывающих в Англию, больше всего удивляет отсутствие в ней такой милиции. Оно поражает их неожиданностью, а иногда вызывает и презрение к англичанам. Один из эмигрантов, – человек почтенный, но своим воспитанием неподготовленный к тому, что ему пришлось увидеть, – пишет: «Совершенно правдоподобен

рассказ, что какой-то англичанин, когда его обокрали, поздравлял себя, говоря, что по крайней мере в его отечестве не существует дозорных команд. Иной недоволен всем, что нарушает спокойствие, но тем не менее при виде возвращения бунтовщиков в лоно общества утешает себя мыслью, что закон сильнее всяких соображений удобства». Впрочем, прибавляет он, «эти ложные идеи разделяются не безусловно всеми: есть рассудительные люди, которые держатся противоположных взглядов, а в конце концов благоразумие должно одержать верх».

Что эти странности англичан могут иметь какое-либо отношение к их вольностям, – это ему совсем не приходит в голову. Он предпочитает объяснить это явление соображениями более научного свойства: «В стране, где сырость климата и недостаток упругости в круговращении воздуха, – говорит он, – сообщают характеру жителей некоторую мрачную окраску, народ по преимуществу склонен заниматься важными предметами. Таким образом, природа английской нации влечет ее к занятиям вопросами управления; французский народ держится вдали от них».

Раз правительство заняло, таким образом, место Провидения, естественно, что каждый взывает к нему в своих частных нуждах. И действительно, мы находим громадное количество прошений, которые, ссылаясь всегда на общественную пользу, тем не менее имеют в виду лишь мелкие личные интересы²⁷. Папки, в которых лежат эти прошения, представляют, может быть, единственное место, где оказались смешанными все классы, составляющие общество Старого порядка. Чтение их наводит уныние: крестьяне просят вознаграждения за утраченный скот или дома; зажиточные собственники просят, чтобы им помогли выгоднее продать свои земли; промышленники просят у интендантов привилегий; которые обеспечили бы их от неудобной конкуренции. Очень часто встречаются владельцы мануфактур, которые доверяют интенданту плохое состояние своих дел и просят его исходатайствовать у генерального контролера пособие или ссуду. На этот предмет, по-видимому, был ассигнован фонд.

Сами дворяне по временам являются усердными просителями; в этом случае их звание можно узнать только по тому, что они попрошайничают очень развязно и уверенно. Главным звеном зависимости для многих из них служит пятипроцентный сбор (le vingtième). Так как их доля в этом налоге ежегодно определяется советом по представлению интенданта, то они обыкновенно и обращаются к последнему для получения отсрочки облегчений. Я читал множество такого рода просьб, представленных дворянами, – почти всегда титулованными, и часто – вельможами, – ввиду недостаточности их доходов и расстройства дел, как они говорят. Вообще дворяне, обращаясь к интенданту, пишут: «милостивый государь», но я заметил, что в этих случаях они всегда называют его «монсеньор», как и буржуа.

Иногда в этих прошениях забавным образом смешиваются нищета и гордость. В одном из них дворянин пишет интенданту: «Ваше чувствительное сердце никогда не допустит, чтобы отец семейства в моем звании был обложен полным пятипроцентным сбором наравне с отцом семейства из простых» 28.

В голодные годы, которых было так много в XVIII в., население каждой губернии поголовно обращается к интенданту и, по-видимому, только от него ожидает пропитания. Правда и то, что при каждом несчастии всякий сваливает вину на правительство; оно виновато в самых неизбежных бедах; его упрекают даже за суровость климата.

Итак, не будем удивляться тому, с какой удивительной легкостью во Франции была восстановлена централизация в начале этого века. Деятели 89-го года разрушили здание ее; но его основа осталась цела в душе самих разрушителей, и на этой основе оказалось возможным сразу воздвигнуть его вновь и дать ему такую прочность, какой оно ранее никогда не имело.