Текст книги "Старый порядок и Революция"

Людовик XIV, под давлением финансовых нужд, угнетавших его в конце его царствования, ввел два общих налога: подушную подать (capitation) и пятипроцентный сбор (les vingtièmes). Но как будто податные изъятия сами по себе представляли такую почтенную привилегию, которую следовало освятить даже в акте, наносившем ей ущерб, правительство, вводя общие налоги, озаботилось установить различие в их взимании. Для одних последнее осталось суровым и унизительным, для других – снисходительным и почтенным^{33, 34, 35}.

Хотя неравенство в деле податного обложения утвердилось на протяжении всего материка Европы, однако лишь в очень немногих странах ее оно стало таким явным и постоянно ощущаемым, как во Франции³⁶. В значительной части Германии преобладали косвенные налоги. Даже в прямом налоге привилегию дворянина нередко составляло лишь меньшее участие в несении общей тягости. Наконец, в Германии существовали известные подати, падавшие только на дворянство и предназначенные к тому, чтобы служить заменой даровой военной службы, которой более не требовали.

А из всего того, что ведет к установлению отличий между людьми и к разграничению классов, неравномерность податного обложения наиболее гибельна, наиболее способна осложнить неравенство разобщением, и оба эти общественные недуга сделать, в известном смысле, неизлечимыми. И в самом деле, вот последствия такой неравномерности: раз мещанин и дворянин более не обязываются платить одну и ту же подать, ее раскладка и взимание ежегодно отчетливой и точной чертой проводят вновь границу между классами. Ежегодно каждый из привилегированных вновь испытывает существенный и настоятельный интерес в том, чтобы его не смешали с массой, и делает новое усилие с целью стать в стороне.

Так как почти во всяком государственном деле исходным или заключительным моментом является налог, с той минуты, когда два класса обложены податью неодинаково, у них почти не остается дел, требующих совместного обсуждения, почти не остается поводов испытывать общие нужды и чувства; тогда уже нетрудно держать их в разобщении: у них отняты и случаи, и охота к совместной деятельности.

Бёрк, в нарисованном им сильно приукрашенном портрете государственного строя старой Франции, выставляет, как черту, говорящую в пользу нашего дворянства, ту легкость, с какой мещане приобретали дворянское достоинство путем покупки должности: в этом он находил какую-то аналогию с открытой аристократией Англии. Действительно, Людовик XI сильно увеличил число новожалованных дворян: это было средством унизить дворянство; его приемники расточали пожалования дворянским достоинством с целью добыть денег. Неккер сообщает нам, что в его время число должностей, доставлявших дворянское достоинство, достигало четырех тысяч. Ничего подобного не встречалось в остальной Европе; но аналогия, которую хотел установить Бёрк между Францией и Англией, была поэтому лишь еще более ложной.

Если средние классы в Англии не только не враждовали с аристократией, но оставались в таком тесном союзе с ней, то это обусловливалось не только отсутствием у нее замкнутого характера, но еще более, как это и указывалось, неопределенностью ее формы и отсутствием видимых границ; не столько возможностью войти в ее состав, сколько возможностью принадлежать к ней и самому не знать этого; так что все, приближавшиеся к этой аристократии, могли считать себя ее членами, участвовать в правительственной деятельности и заимствовать известный блеск у ее могущества или извлекать из него выгоды.

Во Франции же граница, отделявшая дворянство от других классов, как ни было легко ее перейти, все-таки была неподвижна и заметна; по ее резким и ненавистным признакам ее всегда мог узнать всякий, стоявший вне ее. Человек, однажды перешагнувший ее, отделяется от всех тех, из чьей среды он только что вышел, тягостными и унизительными для них привилегиями.

Поэтому система пожалований дворянским достоинством не только не уменьшала, но, наоборот, безмерно усиливала ненависть разночинца к дворянину; последняя разжигалась всей той завистью, которую новый дворянин внушал тем, кто прежде был с ним наравне. Вот почему третье сословие в своих жалобах всегда высказывает большее раздражение против новопожалованных, чем против природных дворян, и не только не добивается расширения прохода, ведущего к дворянству, но, напротив, требует, чтобы этот проход был сужен.

Ни в одну из эпох нашей истории дворянство не приобреталось так легко, как в 89-м году, и никогда не было так велико разобщение между дворянином и горожанином. Не только дворяне не терпят в своих избирательных коллегиях ничего, отзывающегося буржуазией, но и третье сословие с такой же тщательностью отстраняет всякого, в ком можно заподозрить дворянина. В некоторых провинциях одна сторона отталкивает новопожалованных дворян потому, что считает их недостаточно благородными, а другая – потому, что находит их уж слишком благородными. В таком положении был, говорят, знаменитый Лавуазье.

Оставив в стороне дворянство и обратившись к буржуазии, мы встретимся с совершенно однородным явлением: третье сословие почти настолько же отрезано от народа, как дворянство от третьего сословия.

При Старом порядке почти вся совокупность среднего класса населяла города. Наступлению этого порядка способствовали главным образом две причины: дворянские привилегии и талья. Помещик, пребывавший в своих владениях, обыкновенно выказывал известное фамильярное добродушие в своих отношениях к крестьянам; но его дерзость к соседям буржуа почти не знала границ. Она непрерывно росла по мере и вследствие уменьшения его политической власти; потому что, с одной стороны, переставая управлять, он более не имел интереса щадить тех, кто раньше помогал ему в этой задаче, а с другой стороны, как неоднократно было замечено, в неуверенном пользовании своими призрачными правами он любил искать утешения в потере действительной власти. Даже его отсутствие из поместья не облегчало соседей, а скорее увеличивало их затруднения, потому что привилегии, осуществляемые через посредство поверенного, оказывались еще более невыносимыми.

Тем не менее возможно, что талья и все приравненные к ней налоги являлись еще более действительными причинами.

Я думаю, что мог бы, и притом с достаточной краткостью, объяснить, почему талья и добавочные к ней сборы гораздо тяжелее ложилась на села, чем на города; но, может быть, читателю это покажется излишним. И так достаточно сказать, что буржуа, сгруппированные в городах, обладали множеством средств к тому, чтобы облегчить бремя тальи, а нередко и совсем освободиться от нее, – средств, которых не имел бы каждый из них в отдельности, оставаясь в родной усадьбе. В особенности ускользали они таким образом от обязанности собирать талью, чего вполне основательно боялись еще больше, чем обязанности платить ее. Дело в том, что при Старом порядке и вообще, я думаю, ни при каком порядке не существовало положения хуже того, в каком находился приходский сборщик тальи; ниже я буду иметь случай показать это. Между тем, за исключением дворян, никто в селе не мог уклониться от этой повинности; чтобы избегнуть ее, богатый разночинец предпочитал отдать в аренду свою недвижимость и удалиться в ближайший город. В полном согласии со всеми секретными документами, к которым мне приходилось обращаться, Тюрго говорим нам, что «взимание тальи превращает почти всех сельских собственников-разночинцев в городских мещан». Между тем это одна из причин того факта, что Франция покрыта более густой сетью городов, и особенно маленьких городов, чем большинство других европейских стран.

Оградившись, таким образом, городскими стенами, богатый разночинец быстро утрачивал сельские привычки и понятия; он становился совершенно чужд трудам и заботам тех из своих собратьев, которые оставались в селах. Все его существование сводилось, так сказать, к одной цели: в избранном им городе он стремился сделаться чиновником.

Очень ошибочна та мысль, будто страсть к местам, свойственная всем, и особенно средним классам современного французского общества, родилась в эпоху Революции. Эта отрасль возникла несколькими столетиями раньше и никогда не переставала расти благодаря множеству новых источников питания, заботливо доставлявшихся ей.

При Старом порядке места не всегда походили на современные должности, но, кажется, были еще многочисленнее последних; количество маловажных должностей было почти бесконечно. Вычислено, что лишь в промежуток времени с 1693 по 1709 г. было создано сорок тысяч мест, за немногими исключениями доступных для самой мелкой буржуазии. В одном провинциальном городе посредственной величины в 1750 г., по моим разысканиям, насчитывалось до ста девяти лиц, занятых отправлением правосудия, и сто двадцать шесть человек, обязанных приводить в исполнение приговоры, поставленные первыми, причем все они – местные жители. Страсть буржуа к этим должностям была поистине беспримерна. Как только кто-либо из них чувствовал себя обладателем небольшого капитала, он, вместо того чтобы пустить этот капитал в оборот, тотчас же употреблял его на покупку должности. Это жалкое честолюбие больше, чем цехи и даже чем талья, вредило развитию земледелия и торговли во Франции. Когда мест не хватало, воображение искателей, принимаясь за дело, вскоре изобретало новые места. Некто г. Ламбервиль печатает записку с целью доказать, что вполне соответствовало бы публичному интересу учреждение инспекторов для известной отрасли промышленности, и в заключение предлагает самого себя для замещения своей должности. Кто из вас не знал такого Ламбервиля? – Словом, человек, располагавший кое-какими знаниями и небольшой зажиточностью, не считал приличным умереть, не бывши должностным лицом. «Каждый, соответственно своему состоянию, – говорит один современник, – хочет быть чем-нибудь по королевскому повелению (de par le roi)».

Самое существенное различие в этом отношении между той эпохой, о которой я здесь говорю, и нашим временем состоит в том, что тогда правительство продавало места, а теперь оно дает их; чтобы получить место, теперешние искатели не платят денег, а делают лучше: они отдают самих себя в полное распоряжение правительства.

Горожанин был отделен от крестьянина не только различием местопребывания и особенно различием образа жизни, но также, в большинстве случаев, и разностью интересов. Совершенно справедливы жалобы на привилегии, принадлежавшие дворянам в области налогов; но что сказать о таких же привилегиях горожан? Насчитываются тысячи должностей, вполне или отчасти освобождающих горожан от государственных повинностей: одного – от ополчения, другого – от барщины, третьего – от тальи. Где тот приход, говорится в одном сочинении того времени, который не насчитывал бы в своей среде помимо дворян и духовных еще многих жителей, с помощью должностей или временного исполнения должности доставивших себе то или другое податное изъятие? Одной из причин, время от времени побуждающих отменять известное количество должностей, предназначенных для горожан, служит уменьшение государственных доходов, как последствие такой многочисленности лиц, свободных от taille. Я нисколько не сомневаюсь в том, что таких лиц было в среде третьего сословия не меньше, а часто и больше, чем в среде дворянства.

Эти злополучные привилегии наполняли завистью тех, кто не пользовался ими, и самой себялюбивой гордостью – тех, кто ими обладал. В течение всего XVIII в. городская буржуазия высказывает в отношении к крестьянам своего округа очевидную враждебность, а с другой стороны, округ очевидно завидует городу. «Каждый город, – говорит Тюрго, – занятый своими частными интересами, склонен принести ему в жертву села и деревни своего округа». «Вы часто бывали вынуждены, – говорит он в другом месте, обращаясь к своим субделегатам, – подавлять постоянное стремление к узурпации и захвату, характеризующее поведение городов относительно сел и деревень их округа».

Даже народ, живущий вместе с буржуа в черте их города, становится в их глазах чем-то чуждым и почти враждебным. Большая часть вводимых им местных повинностей направлена к тому, чтобы обременять преимущественно низшие классы. Я не раз имел случай убедиться в справедливости того, что тот же Тюрго говорит в другом месте своих сочинений, а именно что горожане нашли способ регламентировать городские ввозные пошлины (octrois) таким образом, чтобы самим оставаться свободными от платежа этих пошлин.

Но что особенно бросается в глаза во всех действиях этой буржуазии, это страх, чтобы ее не смешали с народом, и страстное желание всеми средствами уклоняться от контроля с его стороны.

«Если бы королю было угодно, – говорит буржуа в одной записке на имя генерального контролера, – чтобы должность мэра снова сделалась избирательной, приличествовало бы обязать избирателей подавать голоса только в пользу главнейших нотаблей и даже только членов городского магистрата (présidial)».

Мы видели, что в политику наших королей входило стремление постепенно ограничивать низшие классы городского населения в пользовании принадлежавшими им политическими правами. Все законодательство этих королей, начиная от Людовика XI и до Людовика XV, обнаруживает эту мысль. Городские мещане часто к ней присоединяются, а иногда и сами внушают ее.

Во время муниципальной реформы 1764 г. один интендант спрашивает мнения муниципальных властей одного маленького города по вопросу о том, следует ли сохранить за ремесленниками и прочим мелким людом право избрания магистратов. Эти должностные лица отвечают, что, говоря по правде, «народ никогда не злоупотреблял этим правом, и, без сомнения, было бы приятно (doux) оставить ему утешение избирать тех, кто должен будет начальствовать над ним; но что еще лучше было бы, для поддержания доброго порядка и общественного спокойствия, положиться в этом деле на собрание нотаблей». Субделегат докладывает, со своей стороны, что он пригласил к себе для негласного совещания «шесть лучших граждан города». Эти шесть лучших граждан единодушно согласились в том, что всего желательнее было бы доверить выборы даже не собранию нотаблей, как это предполагали муниципальные должностные лица, а известному числу депутатов от различных корпораций, из которых составляется это собрание. Сам субделегат, благоприятнее расположенный к народным вольностям, чем эти горожане, передавая их мнение, прибавляет, что «однако ремесленникам было бы довольно тяжело, не имея возможности контролировать расходование уплачиваемых сумм, платить сборы, налагаемые теми из их сограждан, которые, благодаря своим податным привилегиям, быть может, наименее заинтересованы в этом деле».

Но закончим картину; рассмотрим теперь городское сословие в самом деле, отдельно от народа, как мы рассмотрели дворянство отдельно от городского сословия. В этой маленькой части нации, поставленной в стороне от прочих частей, мы замечаем бесконечные подразделения. Французский народ в этом отношении напоминает собой те мнимые первичные тела, в которых современная химия, по мере ближайшего исследования их, открывает все новые отделимые частицы. Я нашел не менее тридцати шести различных корпораций среди нотаблей одного небольшого города. Эти различные корпорации, при всей своей незначительности, беспрестанно стремятся стать еще малолюднее; с каждым днем он все более очищают себя от могущих в них содержаться инородных примесей, с целью свести себя к простым элементам. Среди этих корпораций есть такие, в которых благодаря этому прекрасному стремлению осталось всего три-четыре члена. Но от этого в их характере только прибавилось живости, а в настроении – задора. Все они разобщены между собой какими-нибудь маленькими привилегиями, из которых и наименее честные все еще признаются почетными отличиями. Между ними происходит вечная борьба за равенство. Интендант и суды оглушены шумом их споров. «Наконец решено, что святая вода будет даваться магистрату (présidial) раньше, чем городскому совету. Парламент колебался; но король перенес дело в свой совет и решил символично. давно пора; это дело приводило в брожение весь город». Если одной корпорации дается первенство перед другой в общем собрании нотаблей, то последняя перестает в нем появляться: она предпочитает устраниться от общественных дел, чем согласиться на то, что она называет унижением своего достоинства. Парикмахерская корпорация города Флеш решает, что «таким путем она выразит справедливое огорчение, причиняемое ей первенством, предоставленным булочникам». Часть нотаблей одного города упрямо отказывается от исполнения своей обязанности, «потому что в собрание, – говорит интендант, – втерлось несколько ремесленников, соседство которых именитые горожане считают для себя унизительным». – «Если место эшевена, – говорит интендант другой провинции, – будет дано нотариусу, это обидит других нотаблей, потому что нотариусы здесь – люди неродовитые, не принадлежащие к семьям нотаблей, и все – бывшие церковнослужители». Вышеупомянутые шесть лучших граждан, так легко решающие, что народ должен быть лишен своих политических прав, оказываются в странном недоумении, когда им приходится исследовать вопрос, каким именно нотаблям должно быть вверено избрание и какой порядок первенства надлежит установить в их среде. В таком деле они позволяют себе выражать только скромные сомнения: они боятся (говорят они) «причинить некоторым из своих сограждан слишком чувствительное огорчение».

В постоянном раздражении самолюбия этих маленьких обществ росло и обострялось свойственное французам тщеславие и забывалась законная гражданская гордость. В XVI в. уже существовало большинство тех корпораций, о которых я только что говорил; но их члены, уладив между собой частные дела своего союза, постоянно соединялись со всеми прочими жителями для совместного обсуждения интересов города. В XVIII в. эти корпорации почти совсем ушли в себя; потому что проявления муниципальной жизни стали редкостью и все выполняются чрез посредство уполномоченных. Итак, каждое из этих маленьких обществ живет только для себя, занято только собой и знает только такие дела, которые непосредственно его касаются.

У наших предков не существовало слова «индивидуализм», созданного нами для нашего употребления, потому что в их время действительно не было индивидуума, который не принадлежал бы к какой-либо группе и мог бы себя считать совершенно одиноким; но каждая из многочисленных маленьких групп, составлявших французское общество, думала только о себе. Это был, если можно так выразиться, род коллективного индивидуализма, подготавливавший души к тому действительному индивидуализму, который знаем мы.

И что наиболее странно, все эти люди, державшиеся друг от друга в таком отдалении, сделались настолько схожими между собой, что достаточно было бы заставить их переменить, чтобы уже нельзя был их распознать. Мало того, кто мог бы проникнуть в их мысль, тот открыл бы, что эти маленькие перегородки, разделявшие таких похожих людей, им самим казались противными как общественному интересу, так и здравому смыслу и что в теории они уже боготворили единство. Каждый из них держался своего особого состояния только потому, что и другие также обособлялись своим состоянием; но все они были готовы смешаться в одну массу, под условием, чтобы никто ни в чем не стоял отдельно от других и не выделялся таким образом из общего уровня.

Глава 10
Каким образом уничтожение политической свободы и разобщение классов породили почти все общественные недуги, разрушившие Старый порядок

Я только что описал наиболее тяжелую из всех болезней, угнетавших учреждения Старого порядка и обрекших его на погибель. Теперь я хочу возвратиться к источнику этого пагубного и странного страдания и показать, сколько других бед вышло вместе с ним из этого источника.

Если бы англичане, начиная со Средних веков, подобно нам, совершенно утратили общую политическую свободу и все местные вольности, которые не могут долго существовать без нее, то различные классы, из которых состоит английская аристократия, весьма вероятно, отстранились бы друг от друга, подобно тому как это имело место во Франции и, в большей или меньшей степени, на протяжении всего материка, и вместе отделились бы от народа. Но свобода заставила их держаться всегда близко друг к другу, чтобы иметь возможность согласиться в случае надобности.

Любопытно видеть, как английское дворянство, движимое собственным честолюбием, умело, когда находило это нужным, близко смешиваться с низшими классами и притворяться, что считает их равными себе. Артур Юнг, которого я уже цитировал и книга которого представляет собой одно из поучительнейших сочинений о старой Франции, рассказывает, что, находясь однажды в деревне у герцога Лианкура, он выразил желание расспросить нескольких наиболее толковых и зажиточных окрестных земледельцев. Герцог поручил своему управляющему привести их к Юнгу. По этому поводу англичанин делает следующее замечание: «У английского помещика, пригласили бы трех или четырех земледельцев (farmers), которые обедали бы с семьей и среди дам высшего круга. На наших островах я видел это по крайней мере сто раз. Но было бы напрасно искать чего-либо подобного во Франции, от Кале и до Байонны».

Без всякого сомнения, английская аристократия была, по природе, высокомернее французской и менее расположена брататься со всем, что стояло ниже ее; но к этому ее вынуждали ее сословные интересы. Чтобы господствовать политически, она готова была на любые жертвы. Несколько столетий уже у англичан не существует других податных неравенств, кроме тех, которые последовательно были установлены в пользу недостаточных классов. Вот к чему могут быть приведены различием политических принципов такие близкие народы! В Англии, в XVIII в., податными привилегиями пользуется бедняк; во Франции – богач³⁷. Там аристократия приняла на себя самые тяжелые государственные повинности для того, чтобы ей было предоставлено управление; здесь она до конца удержала свободу от податей в утешение за потерей правительственной роли.

В XIV в. правило: N’impose qui ne veut (кто не участвовал в установлении налога, его не платит), не менее прочно утвердилось во Франции, чем в самой Англии (Tax only with consent). На него часто ссылаются; его нарушение всегда считается тираническим действием; его соблюдение – восстановлением права. В эту эпоху, как сказано было выше, встречается множество аналогичных черт между нашими и английскими политическими учреждениями; но затем судьбы народов расходятся, и с течением времени различие между ними растет. Они могут быть сравнены с двумя линиями, которые, исходя из смежных точек, но в несколько различных направлениях, при продолжении удаляются друг от друга до бесконечности.

Я решаюсь утверждать, что в тот день, когда нация, утомленная продолжительной неурядицей, сопровождавшей плен короля Иоанна и помешательство Карла VI, дозволила королям ввести общий налог без ее участия и когда дворянство имело низость допустить обложение третьего сословия, лишь бы самому остаться свободным от налога, – в этот день было посеяно семя почти всех пороков и злоупотреблений, подтачивающих Старый порядок во все остальное время его жизни и, наконец, вызвавших его насильственную смерть; и меня поражает странная проницательность Комина, который говорит: «Карл VII, присвоив себе власть налагать талью по своему произволу, без утверждения собраниями сословий, взял большое бремя на свою душу и на душу своих преемников и нанес своему государству рану, которая долго будет кровоточить».

Посмотрите, как эта рана действительно расширилась с годами, проследите шаг за шагом это событие в его последствиях.

В своих ученых «Изысканиях о французских финансах» («Recherches sur les finances de la France») Форбоннэ справедливо говорит, что в Средние века короли вообще жили доходами со своих доменов; «и так как чрезвычайные нужды, – прибавляет он, – удовлетворялись чрезвычайными же сборами, то их бремя ложилось равномерно на духовенство, дворянство и народ».

Большая часть общих налогов, вотированных тремя сословиями в течение XIV в., действительно имеет такой характер. Почти все налоги, установленные в эту эпоху, – косвенные, и следовательно, уплачиваются всеми потребителями безразлично. Если же, по временам, вводится прямой налог, то он падает не на собственность, а на доход. Например, дворяне, духовные и горожане обязываются предоставить королю, в продолжение года, положим, десятую часть всех своих доходов. Сказанное мной о налогах, вотированных собраниями государственных сословий, относится также и к тем налогам, которые в ту же эпоху были устанавливаемы различными провинциальными собраниями на их территориях.

Правда, в то время прямой налог, известный под названием тальи, никогда не тяготел на дворянине: обязанность даровой военной службы освобождала его от тальи; но последняя, как общий налог, тогда была в ограниченном употреблении, применялась скорее к сеньориям, чем к королевству.

Когда король впервые предпринял взимание налогов собственной властью, он понял, что вначале следовало избрать такую подать, которая не падала бы непосредственно и явно на дворян, потому что последние в то время представляли собой класс, явившийся опасным соперником для королевской власти, и ни в каком случае не потерпели бы такого невыгодного для себя нововведения. Поэтому король остановился на такой подати, от которой дворяне были изъяты: он выбрал талью.

Таким образом, ко всем уже существовавшим частным неравенствам присоединилось неравенство более общее, усилившее и поддержавшее собой все остальные. С этих пор, по мере того как нужды государственной казны растут вместе с кругом ведомства центральной власти, талья расширяется и разнообразится; вскоре она оказывается удесятеренной, и все новые налоги появляются в форме тальи³⁸. И вот податные неравенства с каждым годом все глубже разъединяют классы и разобщают людей. С минуты, когда налог был направлен не на тех, кто наиболее способен был платить его, а на тех, кто наименее способен от него защититься, неизбежно было наступление того чудовищного последствия, что налог стал щадить богатого и падать на бедного. Уверяют, что Мазарини, нуждаясь в деньгах, задумал обложить особым налогом главнейшие дома Парижа, но, встретив некоторое сопротивление со стороны заинтересованных лиц, ограничился включением нужных ему пяти миллионов в общую роспись тальи. Он хотел обложить самых богатых граждан, а вышло так, что он обложил самых несчастных бедняков; но казна от этого ничего не потеряла.

Выручка от податей, раскладка которых была так неудовлетворительна, была ограниченна, а нужды государей уже не имели границ. Между тем короли не желали ни созвать собрания Штатов для получения от них субсидий, ни обложить дворянство, чтобы не дать последнему повод потребовать созыва этих собраний.

Отсюда произошла чудовищная и вредная плодовитость финансовой мысли, так своеобразно характеризующая управление государственной казной в течение последних трех веков монархии.

Необходимо во всех подробностях изучить административную и финансовую историю Старого порядка, чтобы понять, к каким насильственным или бесчестным приемам может быть приведено нуждой в деньгах кроткое, но чуждое контроля и гласности правительство, раз время освятило его власть и освободило его от страха революций, этого последнего прибежища народов.

В этой летописи на каждом шагу встречаются случаи, когда королевские имущества продаются и вслед затем отбираются, как не подлежащие отчуждению; на каждом шагу встречаются нарушения договоров, непризнание приобретенных прав, принесение кредиторов государства в жертву при каждом кризисе, беспрестанные злоупотребления общественным доверием.

Привилегии, даруемые на вечные времена, постоянно отнимаются. Если бы возможно было сочувствовать неприятностям, причиняемым глупым тщеславием, мы пожалели бы об участии тех несчастных жалованных дворян, которых, во все продолжение XVII и XVIII в., от времени до времени заставляют выкупать те же самые пустые отличия или несправедливые привилегии, за которые они уже платили несколько раз. Так, Людовик XIV объяснил недействительными все дворянские титулы, приобретенные в течение предшествующих эдикту девяноста двух лет, – титулы, большинство которых даровал он сам; сохранить их можно было, не иначе как сделав новые денежные взносы, «так как все эти титулы были дарованы по неосторожности (par surprise)», гласит эдикт. Людовик XV не преминул последовать этому примеру восемьдесят лет спустя³⁹.

Правительство воспрещает ополченцу ставить вместо себя охотника, из опасения, как оно говорит, чтобы не поднялась цена, в которую рекруты обходятся государству.

Города, общины, больницы вынуждаются нарушать свои обязательства, чтобы быть в состоянии давать взаймы королю. Приходам не позволяют предпринимать полезные работы из боязни, чтобы, разделив таким образом свой доход, они не стали менее исправны в платеже тальи.

Рассказывают, что гг. Орри и Трюдэн, из которых первый был генеральным контролером, а второй – главноуправляющим (directeur général) путей сообщения, составили проект замены дорожной барщины денежными взносами, которые взимались бы с жителей каждого округа для починки их дорог. Поучительно соображение, побудившее этих искусных администраторов отказаться от своего плана; говорят, они боялись, что невозможно будет воспрепятствовать государственной казне обратить в свою пользу полученные таким образом суммы, так что вскоре плательщикам пришлось бы в одно и то же время платить новый налог и нести барщину. Я скажу не колеблясь, что ни одно частное лицо не могло бы избегнуть судебного преследования, если бы вело свои имущественные дела так, как великий король, во всей своей славе, вел управление общественным достоянием.

Если вам встретится какое-либо старое средневековое учреждение, удержавшееся со всеми своими пороками, вопреки требованиям времени, или какое-либо гибельное нововведение, – старайтесь проникнуть до корня такого зла: вы найдете случайную и экстренную финансовую меру, обратившуюся в учреждение; вы увидите, что для уплаты долгов одного дня создавались новые власти, которым суждено было просуществовать целые столетия.

В очень отдаленную эпоху был установлен, под названием droit de franc fiet, особый налог на разночинцев, владевших дворянскими имениями. Этот налог создавал среди земельных участков разделение, совершенно подобное тому, которое существовало среди людей, и тем самым увеличивал разницу между дворянином и разночинцем. Я думаю, что droit de franc fiet больше всех других причин способствовало разобщению между разночинцами и дворянами, так как оно препятствовало их слиянию на почве, всего быстрее и успешнее уравнивающей людей, – на почве земельной собственности. Благодаря ему от времени до времени вновь открывалась пропасть между собственником-дворянином и его соседом, собственником-разночинцем. В Англии, наоборот, ничто в такой степени не ускорило слияние этих двух классов, как происшедшая в XVII в. отмена всех признаков, отличавших лен от недворянского имения.