Текст книги "Старый порядок и Революция"

Глава 4
Как почти вся Европа имела совершенно одинаковые учреждения и как эти учреждения повсеместно пали

Народы, которые ниспровергли Римскую империю и затем привели к созданию современных наций, принадлежали разным расам и странам и говорили на разных языках; они были схожи только варварством. Расположившись на почве империи, они долгое время сталкивались между собой среди громадной смуты и неурядицы, и когда, наконец, они прочно осели, оказалось, что их разобщают те самые развалины, которые ими же были нагромождены. Так как цивилизация в то время почти совершенно угасла и общественный порядок был разрушен, то взаимные сношения людей стали затруднительны и полны опасностей, и великое европейское общество раздробилось на тысячи разнородных и враждебных маленьких обществ, живших каждое особенно от других. И однако же среди всей этой несвязной массы внезапно появились однообразные порядки.

Эти учреждения вовсе не были подражанием римскому законодательству: они настолько противоположны последнему, что именно римское право¹ послужило средством для их преобразования и отмены. Их физиономия своеобразна и отличает их от всех законов, когда-либо созданных людьми. Они симметрично соответствуют друг другу и все вместе образуют тело, состоящее из частиц, так тесно связанных между собой, что статьи наших современных законодательств не соединены прочнее: это ученый кодекс, служащий полуневежественному обществу.

Каким образом подобное законодательство могло возникнуть, распространиться и, наконец, сделаться господствующим в Европе? В мою задачу не входит исследование этого вопроса. Достоверно то, что в Средние века оно встречается в Европе почти повсеместно и что во многих странах ему принадлежит исключительное господство.

Я имел случай ознакомиться со средневековыми учреждениями Франции, Англии и Германии и, подвигаясь вперед в этой работе, все более изумлялся при виде поразительного сходства, обнаруживающегося между всеми этими законодательствами, и удивлялся тому, как могли народы, настолько различные и так мало смешавшиеся между собой, установить в своей среде до такой степени схожие законы. Конечно, эти законы непрерывно и почти до бесконечности изменяются в частностях, соответственно различию мест; но их основа везде одна и та же. Когда я открывал в старом германском законодательстве какое-либо политическое учреждение, какую-либо юридическую норму или власть, я знал заранее, что, поискав тщательно, найду во Франции, в Англии что-либо существенно однородное, и действительно всегда находил. Каждый из этих трех народов помогал мне лучше понять оба остальные.

У всех трех управление ведется на одинаковых началах, политические собрания состоят из одинаковых элементов и снабжены одинаковыми полномочиями. Общество в них делится одинаковым образом, и одна и та же иерархия обнаруживается между различными классами; дворянство занимает в них тождественное положение; оно имеет однородные привилегии, одну и ту же физиономию, один и тот же характер; это не различные люди, а совершенно одни и те же люди повсюду.

Города имеют однородное устройство; села управляются одинаковым образом. В положении крестьян мало различий; владение, пользование землей, обработка земли – одинаковы; земледелец несет одни и те же повинности. От границ Польши и до Ирландского моря поместье, вотчинный суд, лен, оброк, повинности, феодальные права, корпорации – все однородно. Часто даже названия одни и те же, и, что еще замечательнее, все эти аналогичные учреждения проникнуты одним и тем же духом. Я считаю возможным утверждать, что в XIV в. между общественными, политическими, административными, судебными, экономическими и учеными учреждениями Европы существовало, может быть, больше сходства, чем даже в наше время, когда цивилизация, по-видимому, везде проторила дороги и стерла все преграды.

В мою задачу не входит рассказывать о том, как этот старинный строй² Европы мало-помалу ослабел и распался; для меня достаточно констатировать, что в XVIII в. он повсюду был наполовину разрушен. Это распадение, в общем, было менее заметно на востоке материка, чем на западе; но ветхость и часто полная дряхлость обнаруживались повсеместно. Этот постепенный упадок учреждений, составляющих особенность Средних веков, оставил след в их архивах. Известно, что в каждом поместье существовали записи, называемые поземельными списками (terriers), в которых из века в век отмечались границы ленов и оброчных земель, размер оброка, повинностей и местных обычных сборов. Я видел подобные записи, относящиеся к XIV в.; они представляют собой образец порядка, ясности, отчетливости и понимания. Они становятся темными, бессвязными, неполными и запутанными, по мере приближения к нашему времени, несмотря на общий прогресс просвещения. Политическое общество, по-видимому, впадает в варварство в то самое время, когда гражданское общество все более просвещается.

Даже в Германии, где старинный строй Европы лучше, чем во Франции, сохранил свои первоначальные черты, часть учреждений, созданных им, почти повсеместно была уже разрушена. Но знакомство с тем, чего он лишился, еще не дает понятия об опустошениях, произведенных временем, какое мы получим, рассмотрев, в каком состоянии находились остатки этого строя.

Муниципальные учреждения, создавшие в XIII и XIV вв. из главнейших немецких городов богатые и просвещенные маленькие республики³, еще существуют в XVIII в.; но это лишь тень прошлого. Их предписания как будто сохраняют силу; должности, установленные ими, носят прежние названия и, по-видимому, выполняют прежние функции; но деятельность, энергия, общинный патриотизм – мужественные и плодотворные качества, которые они внушали раньше, – исчезли. Эти старые учреждения как бы разложились внутренне, сохранив внешнюю стройность.

Все те политические силы Средних веков, которые еще существуют, поражены той же болезнью: все они обнаруживают одинаковое истощение и одинаковую вялость. Мало того, все, что, не принадлежа, собственно, к учреждениям этой эпохи, было с ними связано и сохранило на себе сколько-нибудь живой отпечаток их, тотчас же теряет свою жизненность. Их прикосновение заражает аристократию старческой немощью. Даже политическая свобода, наполнившая все Средние века своими созданиями, кажется пораженной бесплодием повсюду, где она удержала своеобразные черты, сообщенные ей Средними веками. Там, где провинциальные собрания сохранили в неизменном виде свое старое устройство, они скорее задерживают поступательное движение цивилизации, чем способствуют ему; в них сказываются какое-то отчуждение и как бы непроницаемость для нового духа времени. И от того симпатии народа ускользают от них и начинают тяготеть к государям. древность этих учреждений не внушает к ним почтения; напротив, старея, они с каждым днем все больше подрывают доверие к себе; и – странное дело! – они возбуждают тем более ненависти, чем безвреднее становятся в своем упадке. «Существующий порядок вещей, – говорит один немецкий писатель, современник и друг этого Старого порядка, – кажется, всех вообще оскорбляет, а иногда вызывает и презрение. Странно видеть, как немилостиво судят теперь обо всем, что старо. Новые впечатления проникают даже в недра наших семей и возмущают в них порядок. Наши хозяйки – и те не хотят более терпеть старую мебель». Между тем в это же время в Германии, как и во Франции, общество было очень деятельно, и благосостояние его постоянно возрастало. Но заметьте хорошенько, – эта черта дополняет картину: все, что живет, действует, производит, все это, по своему происхождению, ново, и не только ново, но даже противоположно прежнему.

Уже королевская власть не имеет ничего общего с королевской властью средневековой эпохи: она обладает другими полномочиями, занимает другое место, проникнута иным духом, внушает иные чувства; на развалинах местных властей повсюду утверждается государственная администрация; чиновническая иерархия все более вытесняет управление дворян. Все эти новые политические силы употребляют приемы, следуют принципам, которые были незнакомы людям Средних веков или отвергались ими и которые действительно принадлежат общественному строю, о каком те даже понятия не имели.

То же самое относится и к Англии, где, на первый взгляд, старые учреждения Европы еще сохранили свою прежнюю силу. Если мы забудем старые названия и отстраним старые формы, мы найдем, что уже в XVII в. феодальная система там уничтожена в своем основании, что классы смешиваются, отличия дворянства сглажены, аристократия потеряла свою замкнутость, богатство сделалось силой; найдем равенство всех перед законом, равенство государственных повинностей, свободу печати, публичность прений, – все новые принципы, которых не знало средневековое общество. Именно эти новые начала, с искусной постепенностью введенные в старое тело, оживили его, не подвергая его опасности распадения и наполняя его свежей силой, оставив ему старые формы. Англия XVII в. – страна уже совершенно новая, которая только сберегла в своих недрах, как бы набальзамированными, несколько обломков Средних веков.

Бросить быстрый взгляд за пределы Франции было необходимо для того, чтобы облегчить понимание всего последующего; потому что кто изучил и видел только Францию, тот – скажу смело – никогда ничего не поймет во французской Революции.

Глава 5
Что, собственно, сделала французская Революция

Все предшествующее имело единственной целью осветить предмет и облегчить разрешение вопроса, поставленного мной в самом начале: что было действительным предметом Революции? Каков, наконец, ее истинный характер? Для чего именно она была произведена? Что было ею сделано?

Революция была произведена вовсе не с целью разрушить, как это думали, господство религиозных верований; вопреки внешности, она существенным образом была революцией общественной и политической; и в кругу учреждений этого последнего рода она вовсе не стремилась навсегда ввести беспорядок, сделать его постоянным, обратить анархию в общее правило, как выражался один из главных противников Революции: напротив, она заботилась об увеличении могущества и прав государственной власти. Она не должна была ни изменить характер, какой наша цивилизация имела до того времени, и остановить ее развитие, как это думали иные, ни даже существенным образом затронуть какой-либо из главнейших законов, на которых покоятся человеческие общества у нас, на Западе. Освободив ее от всех случайных придатков, временно изменявших ее физиономию в различные эпохи и в разных странах, и рассматривая ее исключительно в самой себе, мы ясно увидим, что результатом этой Революции была только отмена тех политических учреждений, которые в течение многих веков нераздельно господствовали в среде большинства европейских народов и обыкновенно обозначаются названием феодальных учреждений, и водворение на их место более однообразного и простого, и политического, и общественного порядка, основанного на равенстве сословий.

Этого было достаточно, чтобы создать громадный переворот; потому что древние учреждения не только все еще были перемешаны и как бы сплетены со всеми религиозными и политическими законами Европы, но, независимо от этого, они внушали множество как бы сросшихся с ними идей, чувствований, привычек и нравов. Требовался судорожный порыв, чтобы разрушить и сразу извлечь из общественного организма часть, которая так крепко была связана со всеми его органами. Оттого Революция представлялась современникам еще более огромной, чем какой она была в действительности; казалось, что она разрушает все; потому что то, что она разрушала, соприкасалось со всем остальным и в известном смысле составляло с ним одно тело.

Как ни радикальна была Революция, но она ввела гораздо меньше нового, чем предполагают обыкновенно: я покажу это позднее. Справедливо можно сказать о ней, что она целиком разрушила или теперь разрушает (потому то она еще продолжается) все то, что в старом обществе вытекало из аристократических и феодальных учреждений, что так или иначе связывалось с ними, что в какой бы то ни было степени носило на себе малейший их отпечаток. Из всего старого мира она сохранила только то, что всегда было чуждо этим учреждениям и могло существовать без них. Всего менее Революция была событием внезапным. Правда, мир был застигнут ею врасплох; но тем не менее она была лишь завершением более продолжительной работы, стремительным и бурным окончанием дела, над которым трудились десять человеческих поколений. Если бы она не имела места, старое общественное здание все-таки пало бы повсюду, здесь раньше, там позднее; оно только продолжало бы распадаться постепенно, камень за камнем, вместо того чтобы рухнуть сразу. Революция мгновенно, судорожным и болезненным усилием, без постепенных переходов, без предосторожностей и без пощады положила конец тому, что позднее мало-помалу окончилось бы само собой. Вот что она сделала.

Поразительно то, что это обстоятельство, кажущееся теперь таким ясным, долго оставалось запутанным и темным для проницательных умов.

«Вы желали исправить злоупотребления вашего правительства, – говорит уже упомянутый Бёрк французам, – но к чему нововведения? Почему не возвратиться нам к вашим старым преданиям? Почему не ограничиться восстановлением ваших древних вольностей? Или, если теперь невозможно возобновить изгладившиеся черты учреждений ваших предков, почему не обратить вам взоры в нашу сторону? Здесь вы вновь нашли бы старый закон, общий всей Европе». Бёрк не замечает того, что перед глазами у него – Революция, которая именно должна уничтожить этот старый закон, общий всей Европе; он не видит, что все дело именно в этом и больше ни в чем.

Но почему эта Революция, подготовлявшаяся и угрожавшая повсюду, разразилась во Франции раньше, чем в других странах? Почему она получила у нас известные черты, которые не встречались больше нигде или обнаруживались неполно. Этот второй вопрос, несомненно, заслуживает того, чтобы быть поставленным. Его рассмотрение составит предмет последующих книг.

Книга II

Глава 1
Почему феодальные права стали ненавистны народу во Франции более, чем в других странах

Одно обстоятельство поражает нас с первого взгляда: Революция, задача которой состояла, собственно, в том, чтобы повсюду уничтожить остатки средневековых учреждений, вспыхнула не в тех странах, где эти учреждения лучше сохранились и наиболее давали чувствовать народу свою стеснительность и суровость, а, напротив, там, где народ всего меньше страдал от них; так что их иго казалось наиболее невыносимым там, где оно в действительности было наименее тяжким.

Почти ни в одной из стран Германии в конце XVIII в. крепостное право еще не было вполне отменено⁴, а в большей части ее народ оставался положительно прикрепленным к земле, так же как в Средние века⁵. Почти все солдаты, составлявшие армии Фридриха II и Марии-Терезии, были настоящими крепостными.

В большей части германских государств в 1788 г. крестьянин не в праве был покинуть поместье, и если покинет, то его можно преследовать повсюду, где бы он ни находился, и силой привести обратно. Он подчинен вотчинному суду, который следит за его частной жизнью и наказывает его за невоздержанность и за леность. Он не может ни подняться в своем положении, ни переменить занятие, ни жениться, если на то нет доброй воли его господина. Большая часть его времени должна быть посвящена на службу последнему. Несколько лет его молодости должны были протечь в дворовой службе. Барщина существует во всей своей силе и в некоторых землях может растягиваться до трех дней в неделю. Крестьянин возобновляет и ремонтирует строения, принадлежащие господину, доставляет на рынок продукты его хозяйства, возит его самого и обязан исполнять его поручения. Крепостной, впрочем, может становиться земельным собственником; но его право собственности остается все-таки очень неполным. Он обязан обрабатывать свое поле определенным образом, под наблюдением господина; он не может ни отчуждать, ни закладывать его по своему усмотрению. В известных случаях его заставляют продавать продукты его собственной земли; в других случаях ему не позволяют их продавать; но обработка всегда для него обязательна. Даже наследство его не переходит полностью к его детям: часть удерживается обыкновенно господином.

Я не разыскиваю этих постановлений в древних законах: я их встречаю везде, вплоть до кодекса, приготовленного Великим Фридрихом⁶ и обнародованного его преемником в момент, непосредственно следовавший за взрывом французской Революции.

Во Франции давно уже не существовало ничего подобного: крестьянин приходил, уходил, покупал, продавал, заключал договор, работал, когда и как ему было угодно. Последние следы крепостного состояния оставались заметными только в одной или двух восточных провинциях, провинциях завоеванных; во всех других местах оно исчезло совершенно, и мало того, его исчезновение относится к настолько отдаленной эпохе, что время его отмены изгладилось из памяти людей. Ученые изыскания, предпринятые в наши дни, доказали, что начиная с XIII в. оно более не встречается в Нормандии.

Но в условиях народной жизни во Франции совершился еще другой, существенно отличный переворот: крестьянин не только перестал быть крепостным, но сделался земельным собственником. Этот факт, еще и теперь установленный весьма недостаточно, имел, как мы увидим ниже, столько последствий, что я позволю себе здесь остановиться, чтобы рассмотреть его.

Долго предполагали, что раздробление земельной собственности ведет свое начало от Революции и произведено ею одной. Всевозможными свидетельствами доказано противоположное.

По меньшей мере за двадцать лет до этой Революции мы встречаем сельскохозяйственные общества, уже оплакивающие чрезмерное раздробление земли. «Раздел наследства таков, – говорит Тюрго около того же времени, – что участок, который был достаточен только для одной семьи, делится между пятью или шестью детьми. Эти дети и их семьи с той минуты уже не могут просуществовать одной землей». Несколько лет спустя Неккер сказал, что во Франции имеется огромное количество мелких земельных собственников.

В донесении, сделанном одному интенданту за несколько лет до Революции, я читаю: «Наследства делятся поровну и опасным образом; так как каждый хочет иметь дело во всем и повсюду, земельные участки оказываются разделенными до бесконечности и постоянно продолжают дробиться». Но кажется ли вам, что это написано как будто в наши дни?

Я сам употребил массу стараний на то, чтобы воспроизвести кадастр старого порядка, и частью преуспел в этом. Согласно закону 1790 г., установившему поземельную подать, каждый приход обязывался составить список всех имений, в то время существовавших на его территории. Эти списки большей частью исчезли; тем не менее я отыскал их в известном количестве сел и, сравнивая их с нынешними списками, увидел, что в этих селах число земельных собственников достигло половины, часто даже двух третей теперешнего числа. Это покажется довольно замечательным, если принять во внимание, что общая цифра населения Франции с тех пор возросла больше чем на четверть.

Уже в то время, как и в наши дни, стремление крестьянина к приобретению земельной собственности было чрезвычайно сильно, и страсти, которые порождает в нем обладание землей, уже разгорелись.

Земля постоянно продается выше своей стоимости, – говорит превосходный современный наблюдатель, – что указывает на страстное желание всех обывателей сделаться собственниками. Все сбережения низших классов, в других странах помещаемые на проценты у частных лиц или в государственные фонды, во Франции предназначаются на покупку земель».

Из всех новых явлений, замеченных у нас Артуром Юнгом при его первом посещении Франции, ни одно не поражает его в такой степени, как значительность пространства земли, распределенной между крестьянами. Он утверждает, что им принадлежит в собственность половина всей земли во Франции. «Я не имел, – говорит он часто, – ни малейшего понятия о подобном положении дела». И действительно, подобное положение дела не встречалось в то время нигде, кроме Франции и нескольких мест в ближайшем соседстве с ней.

В Англии были крестьяне собственники, но число их значительно уменьшилось. В Германии во все времена и во всех ее частях существовало известное число свободных поселян, на правах полной собственности владевших участками земли⁷. Особые и часто странные законы, нормировавшие крестьянскую собственность, встречаются в самых старых сборниках германского обычного права; но этот род собственности всегда был исключительным явлением, и число этих мелких земельных собственников было очень невелико.

Те страны Германии, в которых крестьянин, в конце XVIII в., был собственником и человеком, почти столь же свободным, как во Франции, большей частью расположены по течению Рейна⁸; и в них революционные страсти Франции всего ранее распространились и проявились с наибольшей энергией. И наоборот, всего долее оставались недоступными этим страстям те части Германии, в которых ничего подобного еще не замечалось. Это обстоятельство заслуживает внимания.

Итак, думать, что раздробление земельной собственности во Франции ведет свое начало от Революции, значит повторять общераспространенную ошибку: это раздробление гораздо старее ее. Правда, Революция продала все земли, принадлежавшие духовенству, и большую часть дворянских имений; но кто пожелает справиться в самих протоколах этих продаж, как я несколько раз имел терпение это делать, тот увидит, что большая часть этих земель была куплена людьми, которые уже владели другими участками земли; так что если собственность и перешла в другие руки, то число собственников возросло гораздо меньше, чем это воображают. Последних во Франции было уже огромное количество, согласно самодовольному, но на этот раз, справедливому выражению Неккера⁹.

Результатом Революции был не раздел земли, а ее временное освобождение. Все эти мелкие собственники были в действительности сильно стеснены в эксплуатации своих земель и несли множество повинностей, от которых не имели возможности освободиться.

Эти повинности, без сомнения, были тяжелы; но они казались невыносимыми именно вследствие того обстоятельства, которое, по-видимому, должно было облегчить их тяжесть: эти самые крестьяне более, чем где бы то ни было в Европе, были свободны от управления своих господ; вот другой переворот, по своим размерам не уступающий тому, который сделал их собственниками.

Хотя Старый порядок еще очень близок к нам, так как мы каждый день встречаем людей, рожденных при его господстве, но он уже как будто исчезает в тумане прошлого. Радикальная революция, отделяющая нас от него, оказала то же действие, которое производят века: она покрыла мраком все то, что не было ею разрушено. Вот почему теперь мало найдется людей, способных дать точный ответ на простой вопрос: как управлялись села до 1789 г.? И в самом деле, ответить на этот вопрос невозможно тому, кто не изучал – не книги, а административные архивы того времени.

Я часто слышал такое мнение: «Дворянство, давно уже перестав участвовать в управлении государством, до конца удержало за собой управление селами: владельцы их управляли крестьянами». Это очень похоже на ошибку.

В XVIII в. все дела прихода велись несколькими должностными лицами, которые уже не были агентами помещика и не избирались им; одни из них назначались интендантом провинции, другие избирались самими крестьянами. Эти власти производили раскладку податей, ремонтировали церкви, строили училища, созывали приходское собрание и председательствовали в нем. Они заведовали общинным имуществом и определяли порядок пользования им. Они от имени общины вчиняли и поддерживали тяжбы. Помещик не только не руководил более всеми этими маленькими местными делами, но даже не пользовался правом надзора за ними. Все должностные лица прихода состояли под управлением или под контролем центральной власти, как будет показано в следующей главе. Мало того, помещик почти не встречается более в роли королевского представителя в приходе, посредника между королем и обывателями. Не ему принадлежит обязанность в приходе применять общие законы государства, созывая в приходе ополчение, собирать подати, объявлять веления государя и распределять исходящие от него денежные пособия. Все эти права и обязанности принадлежат другим. В действительности, помещик уже – не более как обыватель, которого иммунитеты и привилегии уединяют и отделяют от всех остальных обывателей; он отличается своим положением, но не правами. Помещик – не более как первый из обывателей, – любят повторять интенданты в письмах к своим субделегатам.

Если вы оставите приход и обратитесь к округу, вы встретитесь с подобным же зрелищем. Сообща дворяне не управляют нигде, не управляют они и порознь; это составляло особенность Франции. Во всех прочих странах характеристическая черта старого общества частью сохранилась: владение землей и управление ее жителями оставались еще нераздельными.

В Англии как высшее правительство, как и администрация оставались в руках главнейших землевладельцев. В Германии, даже в тех странах, где, как в Пруссии и в Австрии, государям наиболее удалось освободиться от опеки дворянства в общегосударственных делах, они по большей части оставили в его руках управление селами, и если местами позволяли себе контролировать помещика, то нигде еще не заняли его места.

В сущности, французские дворяне с давних пор уже соприкасались с управлением только в одной точке в области суда. Главнейшие из них сохранили за собой право назначать судей, от их имени разбиравших известные дела, и время от времени издавали еще полицейские правила в пределах поместья; но королевская власть постепенно урезала, ограничила, подчинила себе юрисдикцию помещиков, так что те из них, которые все еще ее отправляли, видели в ней не столько орудие власти, сколько доходную статью.

То же случилось со всеми особыми правами дворянства. Политическая часть этих прав исчезла; одна денежная часть осталась и в некоторых случаях сильно возросла.

Здесь я намерен говорить лишь о той части выгодных привилегий, которая по преимуществу носила название феодальных прав, потому что она в особенности затрагивает интересы народа.

В настоящее время трудно сказать, в чем состояли эти права еще в 1789 г., потому что количество их было огромно и разнообразие – чудовищно и многие из их числа уже исчезли или преобразились, так что значение слов, их обозначавших, неясное уже для их современников, сделалось для нас очень темным. Тем не менее если обратиться к книгам федистов XVIII в. и с вниманием изучить местное обычное право, то легко заметить, что все права, еще сохраняющие силу, могут быть сведены к немногим главным видам; все остальные, хотя и существуют, представляют собой не более как единичные исключения.

Следы барщины почти везде являются наполовину изгладившимися. Большая часть дорожных сборов понижена или уничтожена; тем не менее в большинстве провинций они еще встречаются в значительном числе. Во всех провинциях помещики взимают ярмарочные и рыночные пошлины. Известно, что во всей Франции они пользуются исключительным правом охоты. В общем, они одни держат голубятни и голубей. Почти везде они заставляют обывателей молоть зерно на господской мельнице и давить виноград на господском прессе. Повсюду встречается и очень обременителен сбор с продажи имений (droit det lods et ventes). Это налог, уплачиваемый помещику всякий раз при покупке или продаже земель в пределах поместья. Наконец, на всем протяжении территории земля обременена оброком (sens), поземельными рентами, денежными и натуральными повинностями, которые собственник несет в пользу помещика и от которых первый не вправе откупиться. Чрез все это разнообразие проходит одна общая черта: все эти подати и повинности более или менее связаны с землей или с ее произведениями; все они падают на того, кто ее обрабатывает.

Известно, что духовные синьоры пользовались теми же преимуществами, потому что церковь, хотя и отличалась от феодальной знати и происхождением, и назначением, и природой, все-таки кончила тем, что тесно сплелась с последней, и хотя вполне не могла войти в состав этого чуждого тела, однако так глубоко в него проникла, что оставалась как бы сросшеюся с ним^10,11.

Итак, епископ, каноники, аббаты владели ленами и оброчными землями в силу своих церковных функций¹². Монастырю обыкновенно принадлежала вотчинная власть над селом, на территории которого он стоял. Он имел крепостных в той единственной части Франции, где последние еще существовали; он пользовался барщиной, взимал лесные и рыночные пошлины, имел свою вотчинную хлебную печь, свою мельницу, свой виноградный пресс, держал своего вотчинного быка. Сверх всего этого духовенству во Франции, как и во всем христианском мире, принадлежала десятинная подать.

Но здесь я считаю необходимым заметить, что в то время совершенно те же самые феодальные права встречались во всей Европе, и в большей части стран на материке ее встречались в гораздо более тяжелой форме. Я ограничусь указанием на барщину. Во Франции она встречалась редко и была умеренна; в Германии она существовала еще повсеместно и была сурова.

Мало того, многие повинности феодального происхождения, наиболее возмущавшие наших предков, которые видели в них противоречие не только справедливости, но и цивилизации: десятинная подать, неотчуждаемые земельные ренты, вечные повинности, сбор с продажи имений, – все то, что они называли, на несколько высокопарном языке XVIII в., рабством земли (servitude de la terre), – все это частью встречалось в то время и у англичан; многое встречается даже и теперь. Но все эти повинности не мешают земледелию в Англии быть самым совершенным и богатым в мире, и английский народ едва замечает их существование.

Почему же во Франции те же самые феодальные права возбудили в сердце народа настолько сильную ненависть, что она даже пережила явление, которое вызывало ее и, по-видимому, неискоренима? Дело в том, что, с одной стороны, французский крестьянин сделался поземельным собственником, а с другой – он совершенно освободился от управления своего господина. Без сомнения, есть еще много и других причин; но я думаю, что указанные мной – главные.

Если бы крестьянин не владел землей, он был бы нечувствителен ко многим из тягостей, которые феодальная система налагала на поземельную собственность. Что за дело арендатору до десятинного сбора? Он вычтет его из арендной платы[3]3
  В подлиннике напечатано: Qu’importe la dime à celui qui n’est pas fermier, но в таком виде текст не имеет смысла. Надо полагать, что Токвиль написал: «à celui qui n’est que fermier», и ошибочно pas вкралось при напечатании. – Прим. ред. изд. 1911 г.


[Закрыть]. Что за дело до поземельной ренты тому, кто не владеет землей? Какое дело даже до стеснений в обработке земли тому, кто обрабатывает ее для других?