Текст книги "История Жиль Бласа из Сантильяны"

Глава V
О чем думал Жиль Блас в эту ночь, перед тем как уснуть, и о шуме, который его разбудил

Я провел по меньшей мере часа два в размышлениях о том, что мне сообщил Тордесильяс.

«Итак, – сказал я сам себе, – меня посадили сюда за то, что я потакал развлечениям наследника престола. Действительно, это ужасная неосторожность оказывать подобные услуги столь юному принцу! Все дело в его молодости; будь он постарше, король, вероятно, посмеялся бы над тем, за что он теперь так сильно разгневался. Но кто б это мог донести государю, не боясь мести ни со стороны принца, ни со стороны герцога Лермы? Ведь министр, несомненно, захочет отплатить за обиду, нанесенную графу Лемосу, его племяннику. Да и как наша проделка могла дойти до короля? Вот чего я не понимаю».

Я не переставал возвращаться к этому вопросу. Но особенно огорчала меня неотступная мысль о том, что мое имущество подверглось разграблению.

«Где ты теперь, мой денежный сундук? – восклицал я. – Куда девались все мои богатства? В чьих вы теперь руках? Увы, я потерял вас еще скорее, чем нажил!»

Я представлял себе разгром, произведенный в моем доме, и одна картина печальнее другой приходила мне на ум. Этот хаос мыслей привел меня в изнеможение, оказавшееся благотворным: сон, убегавший от меня в предыдущую ночь, смежил мои очи, чему также немало способствовали хорошая постель, перенесенная мною усталость, а также дурман, навеянный кушаньями и вином. Я крепко заснул, и, по всей вероятности, день застал бы меня в этом состоянии, если бы внезапно не раздались звуки, для тюрьмы весьма необычные. А именно: мне послышался звон гитары и одновременно с ним голос человека. Прислушиваюсь внимательно, однако не слышу ничего и решаю, что мне это приснилось. Но мгновение спустя до моего слуха снова долетели звуки того же инструмента, и тот же голос пропел следующий куплет:

 
Ay de mi! un ano felice
Parece un soplo ligero;
Pero sin dicha un instante
Es un siglo de tormento[173]173
  Ay de mi! un ano felice –
  Горе мне, год счастья мчится
  Ветерочком легковейным,
  А мгновенье без удачи –
  Это целый век мучений.


[Закрыть].
 

Стихи эти, как бы нарочно для меня сочиненные, растравили мою печаль.

«Увы, сколько правды в этих словах! – подумал я. – Мне кажется, что время моего благополучия промчалось в одно мгновение и что я уже целый век сижу в этой тюрьме».

Я снова погрузился в мрачные размышления и принялся мучить себя так, точно это доставляло мне удовольствие. Мои сетования кончились вместе с ночью: первые лучи солнца, озарившие камеру, несколько смягчили терзавшее меня беспокойство. Я встал с постели, чтобы раскрыть окно и проветрить комнату. Взглянув на пейзаж, красоты коего мне так восторженно расписывал сеньор комендант, я не нашел в этом зрелище ничего такого, что подтверждало бы его слова. Эресма, которую я представлял себе по меньшей мере такой же широкой, как Тахо, показалась мне жалким ручейком. Одна только крапива да репейник украшали «цветущие берега», а пресловутая «упоительная долина» состояла из полей, по большей части невозделанных. Видимо, я еще не дошел до той «сладостной грусти», которая должна была заставить меня глядеть на мое окружение иначе, чем я в ту пору смотрел на него.

Я начал одеваться и был уже наполовину готов, когда ко мне вошел Тордесильяс в сопровождении старой служанки, нагруженной бельем и полотенцами.

– Сеньор Жиль Блас, – сказал он, – вот вам белье. Пользуйтесь, им, не жалея: я позабочусь о том чтобы вы не испытывали в этом отношении никакого недостатка. Как вы провели ночь? – добавил он. – Успокоил ли сон вашу печаль хотя бы на короткое время?

– Я, вероятно, спал бы и сейчас, если бы меня не разбудил чей-то голос, певший под аккомпанемент гитары, – возразил я.

– Сеньор из соседней камеры, нарушивший ваш покой, это узник, сидящий здесь по политическому делу, – объяснил комендант. – Он кавалер военного ордена Калатравы и человек, обладающий на редкость красивой наружностью. Его зовут дон Гастон де Когольос. Я ничего не имею против того, чтобы вы виделись с ним и кушали вместе. Ваши беседы доставят вам взаимное утешение, и это знакомство будет весьма приятно для вас обоих.

Я выразил дону Андресу свою глубокую признательность за разрешение соединить свою печаль с печалью этого кавалера, и так как мне нетерпелось познакомиться со своим собратом по несчастью, то наш любезный тюремщик удовлетворил мое желание в тот же день. Он дал мне возможность пообедать с доном Гастоном, который поразил меня своим приятным видом и красотой. Судите сами, каков был этот кавалер, если смог очаровать человека, привыкшего вращаться среди самой блестящей придворной молодежи. Вообразите себе исключительного красавца, одного из тех героев романа, которым стоит только показаться, чтобы нагнать на принцесс бессонницу. Прибавьте к этому, что природа, обычно перемешивающая свои дары, наделила к тому же Когольоса редким умом и храбростью. Словом, это был кавалер, обладавший всеми совершенствами.

Если он пленил меня, то и я, в свою очередь, имел счастье ему понравиться. Боясь причинить мне беспокойство, он перестал петь по ночам, несмотря на мои просьбы не стесняться ради меня. Между лицами, утесненными злым роком, связь быстро налаживается. За нашим знакомством быстро последовала нежная дружба, которая крепла с каждым днем. Мы могли видеться когда угодно, и это принесло нам большую пользу, так как своими беседами мы помогали друг другу терпеливо переносить постигшее нас несчастье.

Как-то после полудня зашел я в камеру сеньора Гастона в тот момент, когда он собрался играть на гитаре. Чтобы слушать его с большим удобством, я сел на единственный находившийся там табурет, а сам он, поместившись в ногах кровати, сыграл весьма приятную арию и спел при этом куплеты, выражавшие отчаяние, в которое повергла поклонника жестокость его дамы. Когда он кончил, я сказал ему с улыбкой:

– Сеньор кавальеро, вот стихи, которыми вам лично никогда не придется воспользоваться в своих похождениях. При вашей наружности вы едва ли встретите много жестоких сердец.

– Вы слишком лестного мнения обо мне, – возразил он. Слышанные вами стихи касаются именно меня: я сочинил их, чтобы смягчить сердце, казавшееся мне твердым, как алмаз, и чтобы снискать любовь дамы, которая обращалась со мной крайне сурово. Я должен рассказать вам эту историю, и тем самым вы узнаете про все мои несчастья.

Глава VI
История дона Гастона де Когольос и доньи Елены де Галистео

Скоро уже четыре года, как я отправился из Мадрида в Корию, чтобы повидаться там со своей теткой, доньей Элеонор де Ласарилья, одной из богатейших вдов Старой Кастилии, у которой нет других наследников, кроме меня. Не успел я туда приехать, как любовь смутила мой покой. Донья Элеонор отвела мне помещение, выходившее окнами к противоположному дому. Там жила сеньора, за которой я мог легко наблюдать, так как решетка ставней была редкая, а улица узкая. Я не упустил такого случая. Соседка же моя оказалась писаной красавицей, в которую я тотчас же влюбился. Я выразил ей это столь пламенными взглядами, что не понять было трудно. Она их, разумеется, заметила, однако же была не такой девицей, чтобы трубить победу по поводу подобного открытия, а тем более чтобы отвечать на мои заигрывания. Мне хотелось узнать имя этой опасной особы, которая с такой быстротой ранила сердца. Оказалось, что ее зовут доньей Еленой, что она единственная дочь Хорхе де Галистео, владельца крупного лена в нескольких милях от Кории, приносившего значительный доход, что к ней уже не раз сватались женихи, но что отец ее отказывал всем, так как намеревался выдать дочь за своего племянника, дона Аугустина де Олигера, которому в ожидании бракосочетания разрешалось всякий день видеться и разговаривать со своей кузиной. Это меня не охладило: напротив, я влюбился еще сильнее, а тщеславное удовольствие вытеснить удачливого соперника подстрекало меня, пожалуй, еще больше, чем любовь, настаивать на своем. А потому я продолжал метать в Елену пламенные взоры и с мольбой глядел на ее камеристку Фелисию, как бы прося ее помощи. Я даже делал ей знаки пальцами. Но все эти старания пропадали втуне; мне не удалось добиться ничего ни от субретки, ни от барыни: обе выказали себя жестокими и неприступными.

Убедившись, что они отказываются внять языку взглядов, я прибег к другому маневру и нанял людей, которым поручил разузнать, нет ли у Фелисии знакомых в городе. Они выяснили, что у нее имеется закадычная приятельница, некая старушка, по имени Теодора, и что они видятся очень часто. Обрадованный этим открытием, я сам отправился к Теодоре и с помощью подарков убедил ее оказать мне содействие. Она стала на мою сторону, обещала мне устроить у себя тайное свидание с субреткой и на следующий же день сдержала свое слово.

– Я уже не чувствую себя несчастным, с тех пор как мои терзания возбудили вашу жалость, – сказал я Фелисии. – Не могу даже выразить, сколь многим обязан я вашей подруге за то, что она склонила вас выслушать меня.

– Сеньор, – отвечала камеристка, – я во всем повинуюсь Теодоре. Она внушила мне желание помочь вам, и если бы от меня зависело ваше счастье, то вы вскоре достигли бы своей цели. Но, при всем своем желании, я не могу принести вам большей пользы. Не льстите себя надеждой, ибо вы взялись за неосуществимое предприятие. Вы влюблены в даму, отдавшую свое сердце другому, и к тому же в какую даму! Такую надменную и скрытную, что если бы вы своим постоянством и стараниями даже исторгли у нее вздох, то она из гордости не доставит вам удовольствия его услышать.

– Ах, милая Фелисия, – воскликнул я с горечью, – зачем уведомляете вы меня обо всех препятствиях, которые мне надлежит преодолеть? Такая весть равносильна смерти. Лучше обманывайте меня, но не доводите до отчаяния.

С этими словами я взял ее за руки, сжал их в своих и надел ей на палец перстень с алмазом стоимостью в триста пистолей. Затем я наговорил ей таких трогательных вещей, что Фелисия прослезилась.

Она была слишком умилена моими речами и слишком довольна моей щедростью, чтобы оставить меня без утешения, а потому решила несколько облегчить препятствия.

– Сеньор, – сказала она, – вы не должны окончательно терять надежду, несмотря на то, что я вам сообщила. Правда, донья Елена не питает никакой неприязни к вашему сопернику. Он беспрепятственно навещает ее и беседует с ней, когда ему вздумается, но именно это и является для вас благоприятным обстоятельством. Привычка видеться ежедневно сделала их свидания несколько монотонными. Они как будто расстаются без сожаления и встречаются без восторга. Можно подумать, что они уже век женаты. Словом, я не вижу, чтоб моя госпожа питала сильную страсть к дону Аугустину. Кроме того, есть большая разница между вами и им в отношении личных достоинств, и донья Елена слишком чуткая девица, чтобы этого не заметить. А потому не теряйте мужества и продолжайте ваши ухаживания. Я же, со своей стороны, не упущу ни одного случая указать барышне на ваши старания ей понравиться. Пусть притворяется сколько угодно, я и сквозь притворство разберу ее настоящие чувства.

Мы расстались после этого разговора весьма довольные друг другом. Я продолжал с новым усердием бросать влюбленные взгляды на дочь дона Хорхе и угостил ее серенадой, приказав хорошему певцу спеть те стихи, которые вы слышали. Наперсница, желая выпытать чувства своей госпожи, спросила ее после концерта, доставил ли он ей удовольствие.

– Да, голос мне понравился, – сказала донья Елена.

– А слова? Разве они не трогательны? – осведомилась субретка.

– Я не обратила на них никакого внимания, – ответила барышня. – Меня заинтересовало только пение. Слов я не слушала, и мне совершенно безразлично, от кого исходит эта серенада.

– В таком случае, – воскликнула служанка, – бедняга дон Гастон де Когольос ничего не добьется и напрасно теряет время, заглядывая в ваши окна.

– Быть может, вы ошибаетесь и это вовсе не он, – холодно заметила донья Елена. – Возможно, что какой-нибудь другой кавалер вздумал угостить меня серенадой, чтобы поведать мне свои чувства.

– Простите, – возразила Фелисия, – но это как раз дон Гастон, ибо сегодня утром он остановил меня на улице и попросил передать вам, что обожает вас, несмотря на ваше суровое отношение к его любви. Он говорит, что счел бы себя счастливейшим из смертных, если бы вы позволили ему доказать вам свою страсть ухаживаниями и галантными празднествами. Это поручение, – добавила она, – свидетельствует о том, что я не ошиблась.

Дочь дона Хорхе внезапно изменилась в лице и сказала, строго взглянув на субретку:

– Вы могли бы и не передавать мне этого наглого поручения. Чтобы я впредь ничего подобного от вас не слыхала! А если этот дерзкий молодой человек осмелится еще раз заговорить с вами, то приказываю вам сказать ему, чтобы он обращался со своими ухаживаниями к тем особам, которые расположены их принимать, и нашел себе более пристойное времяпрепровождение, нежели болтаться по целым дням у окна, наблюдая за тем, что я делаю в своих покоях.

Все это было мне точно передано Фелисией при нашем вторичном свидании, причем она утверждала, что слова ее госпожи не следует понимать буквально, и старалась меня убедить, будто дела мои обстоят как нельзя лучше. Что касается меня, то я не понимал этих хитростей и не верил, чтобы ответ доньи Елены можно было истолковать в мою пользу, а потому сомневался в комментариях субретки. Она посмеялась над моей недоверчивостью и, попросив у своей приятельницы бумаги и чернил, сказала мне:

– Сеньор кавальеро, напишите сейчас же донье Елене так, как пишет поклонник, доведенный до отчаяния. Изобразите ей поярче свои мучения и в особенности пожалуйтесь на запрещение показываться у окна. Обещайте послушаться, но заверьте ее, что это будет вам стоить жизни. Составьте письмо так, как вы, господа кавалеры, умеете это делать, а остальное я беру на себя. Надеюсь, что исход этого дела принесет моей проницательности больше чести, чем вы ей оказали.

Я был бы, вероятно, единственным поклонником, который, получив такую блестящую возможность написать даме своего сердца, отказался бы от этого. А потому я смастерил самое патетическое послание, какое можно себе представить. Прежде чем его сложить, я показал свои излияния Фелисии, которая, прочтя их, улыбнулась и сказала, что если женщины владеют искусством влюблять в себя мужчин, то и мужчины, в свою очередь, обладают даром соблазнять женщин. Субретка взяла мою цыдульку, заверив меня, что приложит все старания, чтобы она произвела должное впечатление. Затем она посоветовала мне держать свои ставни закрытыми в течение нескольких дней и вернулась к дону Хорхе.

– Сеньорита, – сказала она, явившись к Елене, – я встретила дона Гастона, который не преминул подойти ко мне и опять попытался меня умаслить. Он спросил дрожащим голосом, точно преступник, ожидающий приговора, передала ли я вам его поручение. Но тут я поспешила исполнить ваш приказ и, не дав ему договорить, напустилась на него. Я так его отчитала, что он остался на улице, совершенно ошеломленный моим неистовством.

– Очень рада, что вы избавили меня от этого назойливого человека, – отвечала донья Елена, – но вам вовсе незачем было говорить с ним так грубо. Девушке всегда следует быть кроткой.

– Сеньорита, – возразила камеристка, – от страстного поклонника не отделаешься кроткими словами. Тут иной раз не помогут ни гнев, ни угрозы. Сеньора Гастона, например, все это нисколько не отпугнуло. Осыпав его бранью, я отправилась к вашей родственнице, к которой вы меня посылали. Эта дама, к сожалению, задержала меня слишком долго. Я говорю «слишком долго», потому что из-за этого я на обратном пути снова наткнулась на нашего красавца, чего вовсе не ожидала. Я так смутилась, что у меня язык отнялся, а вы знаете, что я за словом в карман не полезу. Что же делает в это время сеньор Гастон? Он пользуется моим молчанием или, вернее сказать, смятением и сует мне в руки бумажку, которая, не знаю уж каким образом, но так у меня и осталась. А от него и след простыл.

Рассказав эту басню, она вынула из корсажа мое письмо и с комическим жестом передала его своей госпоже. Донья Елена взяла как бы в шутку эту эпистолу, прочитала ее от начала до конца, а затем разыграла из себя недотрогу.

– Право, Фелисия, это легкомыслие, это сумасбродство принимать такие записки, – сказала она суровым тоном своей камеристке. – Что подумает сеньор Гастон? И что мне самой думать? Вы заставляете меня своим поведением сомневаться в вашей преданности, а ему даете повод подозревать, будто я отвечаю на его страсть. Увы, он, быть может, в эту минуту даже воображает, что я с удовольствием читаю и перечитываю то, что он написал. Вот на какой позор вы обрекаете мое самолюбие!

– Ах нет, сеньорита, – возразила субретка, – ему и в голову не придет такая мысль, а если и появится, то быстро испарится. Я скажу ему при первой же встрече, что показала вам письмо, что вы холодно взглянули на него и, не читая, разорвали с ледяным презрением.

– Можете смело побожиться, что я его не читала, – заявила донья Елена. – Я действительно не могла бы вспомнить из него даже двух слов.

Но дочь дона Хорхе этим не удовлетворилась: она разорвала мою записку и запретила своей наперснице впредь упоминать обо мне.

Итак, я обещал прекратить свои любовные маневры у окна, коль скоро мое появление было неприятно прелестной даме, а потому в течение нескольких дней держал ставни закрытыми, дабы придать своему послушанию больше трогательности. Но, отказавшись от атаки взглядами, я готовился к новым серенадам в честь моей жестокой Елены. Однажды вечером, захватив с собой музыкантов, я отправился под ее балкон. Уже зазвучали переливы гитар, как вдруг наш концерт был прерван появлением какого-то кавалера со шпагой в руке, который, рассыпая удары налево и направо, разогнал исполнителей. Ярость этого смельчака передалась мне. Я бросился к нему, чтобы его наказать, и между нами завязался жаркий бой.

Донья Елена и ее наперсница слышат звон шпаг, подходят к окну и видят сквозь решетку двух сражающихся людей. Их крик будит дона Хорхе и его лакеев, которые быстро вскакивают и в сопровождении соседей выбегают на улицу, чтобы разнять бойцов.

Но они пришли слишком поздно: на поле битвы остался только один кавалер, плававший в крови и почти лишенный признаков жизни. Узнав в этом несчастном вашего покорного слугу, они отнесли меня к донье Элеонор, которая приказала вызвать самых искусных лекарей в городе.

Все жалели меня, а в особенности донья Елена, которая после этого происшествия обнаружила свою сердечную склонность. Притворство прекрасной сеньоры спасовало перед чувством. Поверите ли вы, но эта девушка, почитавшая за долг выказывать нечувствительность к моим ухаживаниям, превратилась в нежную возлюбленную, безудержно предающуюся своему горю. Она провела остаток ночи в обществе камеристки, заливаясь слезами и проклиная своего двоюродного брата дона Аугустииа де Олигера, которого считала виновником своей скорби и который действительно прервал нашу серенаду столь неприятным способом. Такой же скрытный, как и его кузина, дон Аугустин не подал виду, что заметил мои намерения, но, вообразив, будто она отвечает мне взаимностью, он захотел показать своим решительным выступлением, что далеко не так податлив, как о нем думают.

Тем не менее это печальное происшествие вскоре увенчалось радостью, заставившей меня забыть о своей неудаче. Хотя я и был опасно ранен, однако искусство врачей спасло мне жизнь. Я еще не выходил из своих покоев, когда моя тетка, донья Элеонор, отправилась к дону Хорхе и попросила для меня руки его дочери. Он тем охотнее согласился на этот брак, что уже не чаял увидеть когда-либо дона Аугустина. Добрый старик, однако, опасался, как бы донья Елена не воспротивилась моему сватовству, так как кузен Олигера, навещавший ее до этого беспрепятственно, мог покорить ее сердце. Но она охотно подчинилась отцовской воле, из чего можно заключить, что в Испании, как и повсюду, новый поклонник пользуется у женщин значительным преимуществом.

При первом же свидании с Фелисией я узнал, как сильно огорчил ее госпожу неудачный исход моего поединка. Не сомневаясь более в том, что мне удалось стать Парисом этой Прекрасной Елены, я благословлял рану, оказавшуюся столь благодетельной для моей любви. Дон Хорхе позволил мне переговорить с его дочерью в присутствии камеристки. Сколь сладостен был для меня этот разговор! Я умолял и настойчиво упрашивал свою даму поведать мне, не неволит ли отец ее чувства, заставляя уступить моей любви, но она сказала, что я обязан своим счастьем не только ее послушанию. После такого приятного признания я направил все свои усилия на то, чтоб понравиться донье Елене и изобретать галантные празднества в ожидании дня нашей свадьбы, который должен был ознаменоваться великолепной кавалькадой с участием всего дворянства города Кории и окрестностей, собиравшегося блистать на этом торжестве.

Однажды я задал роскошный пир в прекрасном загородном доме своей тетушки, расположенном неподалеку от городских ворот на монройской дороге. Дон Хорхе с дочерью, родственниками и друзьями почтил меня своим присутствием. Я распорядился устроить вокальный и инструментальный концерт, а также пригласить труппу странствующих актеров, которые должны были представить комедию. В самый разгар пиршества мне пришли сказать, что в зале дожидается какой-то человек, желающий переговорить со мной по важному делу. Встав из-за стола, я отправился посмотреть, кто пришел, и увидал незнакомца, смахивавшего на камердинера. Он подал мне письмо, которое я вскрыл, и в нем оказалось написано следующее:

«Если вы дорожите своей честью, как подобает всякому кавалеру вашего ордена, то соблаговолите явиться завтра поутру в Монройскую долину. Вы застанете там человека, готового дать вам удовлетворение за нанесенную обиду и собирающегося, если ему удастся, лишить вас возможности жениться на донье Елене.

Дон Аугустин де Олигера».

Велика над испанцами власть любви, но еще сильнее власть мести.

Прочитав это письмо, я почувствовал сердцебиение. При одном имени дона Аугустина кровь в моих жилах так забурлила, что я чуть было не забыл об обязанностях, которые мне надлежало выполнить в этот день. Меня охватило искушение бросить все общество и тотчас же разыскать своего супостата. Однако же я сдержал себя, чтобы не нарушить празднества, и сказал подателю письма:

– Друг мой, вы можете передать пославшему вас кавалеру, что мне слишком хочется померяться с ним шпагами, чтоб не прийти завтра на рассвете в то место, которое он мне назначил.

Отпустив посланца с этим ответом, я вернулся к гостям и занял свое место за столом. Мне удалось скрыть свои чувства, и никто не угадал по моему лицу того, что происходило у меня в душе. В течение всего дня я притворялся, что увлекаюсь, как и все прочие, забавами празднества, которое затянулось до поздней ночи. Гости простились, и каждый отправился в город тем же способом, каким оттуда приехал. Я же остался в загородном доме под предлогом подышать с утра свежим воздухом, но на самом деле для того, чтоб пораньше прибыть на место свидания. Вместо того чтобы заснуть, я с нетерпением стал дожидаться восхода солнца и, как только забрезжил свет, сел на лучшего своего коня и поскакал без провожатых, объявив, что хочу посмотреть окрестности.

Еду по направлению к Монрою и вижу в долине всадника, мчащегося ко мне во весь опор. Лечу навстречу, чтоб сократить ему расстояние. Мы съезжаемся. Это – мой соперник.

– Кавалеро, – обратился он ко мне дерзким тоном, – мне жаль вызывать вас вторично на поединок, но вы сами виноваты. После происшествия с серенадой вам следовало добровольно отказаться от дочери дона Хорхе или ожидать, что вы дорого заплатите, если будете упорствовать в своем намерении ей понравиться.

– Вы слишком кичитесь победой, которой обязаны, быть может, не столько своему искусству, сколько темноте, – сказал я. – Вы забываете, что счастье в поединках переменчиво.

– Не для меня, – вызывающе возразил он. – Я докажу вам, что умею и днем и ночью наказывать дерзких кавалеров, осмеливающихся соперничать со мной.

На эту надменную речь я ответил только тем, что соскочил с коня. Дон Аугустин последовал моему примеру. Привязав лошадей к дереву, мы принялись биться с одинаковым упорством. Должен, впрочем, сознаться, что мне пришлось померяться силами с человеком, который был опытнее меня, несмотря на то, что я года два упражнялся в фехтовальных залах. Он знал в совершенстве это искусство. Никогда еще не подвергал я своей жизни большей опасности. Все же, как нередко случается, слабый победил сильного: несмотря на всю ловкость моего соперника, я пронзил ему сердце шпагой, и в следующее мгновение он упал мертвым.

Я тотчас же вернулся в загородный дом и передал о случившемся своему камердинеру, в преданности которого был уверен. Затем я сказал ему:

– Друг мой Рамиро, прежде чем правосудие проведает о поединке, возьми доброго коня и скачи к тетушке, чтоб известить ее об этом происшествии. Ты попросишь у нее от моего имени золота и драгоценностей, а затем нагонишь меня в Пласенсии. Я буду ждать тебя на первом постоялом дворе при въезде в город.

Рамиро исполнил мое поручение с такой быстротой, что прибыл в Пласенсию тремя часами позже меня. Он сообщил мне, что донья Элеонор была скорее обрадована, чем огорчена поединком, смывавшим бесчестье, нанесенное мне первой неудачей, и что она посылала своему племяннику все бывшие при ней деньги и драгоценности, дабы я мог путешествовать с приятностью в чужих краях, пока она не уладит моего дела.

Опуская излишние подробности, скажу вам, что я пересек Новую Кастилию и отправился в Валенсийское королевство, чтоб сесть в Дении на корабль. Я прибыл в Италию и стал переезжать от двора ко двору, проводя время в развлечениях.

Но пока я вдали от своей Елены старался таким образом заглушить любовную тоску и печаль, эта девица тайно оплакивала в Кории разлуку со мной. Вместо того чтобы сочувствовать судебному процессу, затеянному против меня ее семьей из-за убийства Олигера, она, напротив, сердечно желала, чтобы быстрое примирение прекратило тяжбу и ускорило мое возвращение на родину. Прошло уже полгода, как мы расстались, и я уверен, что ее постоянство восторжествовало бы над временем, если б ей пришлось бороться только с ним. Но у нее были более могущественные враги. Один дворянин из Западной Галисии, дон Блас де Комбадос, приехал в Корию для получения крупного наследства, которое его двоюродный брат дон Мигель де Копрара тщетно пытался у него оттягать. Он поселился в этом городе, так как ему там больше нравилось, чем в родных местах. Комбадос был хорош собой, походил на человека мягкого и воспитанного и отличался необычайно вкрадчивым характером. Он вскоре перезнакомился со всеми приличными людьми в городе и разузнал всю их подноготную.

Разумеется, он недолго оставался в неведении относительно того, что у дона Хорхе имеется дочь, роковая красота которой воспламеняла мужчин, казалось, только для того, чтоб ввергать их в несчастье. Это разожгло его любопытство, и ему захотелось взглянуть на такую опасную особу. Он постарался для этого снискать дружбу ее отца и так к нему подластился, что старик, считая его уже почти зятем, позволил ему бывать в доме и беседовать в его присутствии с доньей Еленой. Галисиец не преминул влюбиться в нее, ибо этого требовала неизбежная судьба. Он открыл свои чувства дону Хорхе, который отнесся благосклонно к его сватовству, но, не желая принуждать дочь, предоставил ей самой располагать своим сердцем. После этого дон Блас прибег ко всем способам ухаживания, какие мог изобрести, чтоб понравиться этой сеньоре, но она осталась к ним равнодушна, так как думала только обо мне. Фелисия стала на сторону кавалера, убедившего ее с помощью подарков служить его любви, и пустила в ход всю свою ловкость. Отец, со своей стороны, помогал субретке, увещевая дочь, и, хотя они оба в течение целого года мучили донью Елену, им все же не удалось сломить ее верность.

Убедившись, что дон Хорхе и Фелисия не в силах ему помочь, Комбадос предложил им другой способ преодолеть упорство девицы, отличавшейся таким постоянством.

– Послушайте, что я придумал, – сказал он им. – Мы составим письмо от имени итальянского торговца к какому-либо корийскому купцу, где после разных подробностей, касающихся торговли, будет сказано следующее: «Недавно прибыл к Пармскому двору испанский кавалер дон Гостон де Когольос. Он выдает себя за племянника и единственного наследника богатой вдовы, доньи Элеонор де Ласарилья, живущей в Кории. Этот сеньор сватается к дочери одного влиятельного вельможи, но ее дадут за него только после того, как убедятся в достоверности этих сведений. Мне поручено обратиться к вам за справками. Соблаговолите сообщить, знаете ли вы этого дона Когольоса и как велико имущество его тетки. Этот брак зависит от вашего ответа. Парма, такого-то числа» и т. д…

Старик счел такой обман за остроумную выдумку, за хитрость, простительную любовникам, а субретка, еще менее щепетильная, чем ее барин, весьма его одобрила. Затея Комбадоса показалась им очень удачной, так как они знали Елену за девушку гордую и способную сразу принять какое-нибудь твердое решение, если только она не заподозрит подвоха. Дон Хорхе сам взялся сообщить дочери о моей измене и, дабы придать всей истории больше правдоподобности, решил привести к ней купца, якобы получившего из Пармы означенное письмо. План был выполнен так, как они его задумали. Отец с волнением, к которому как будто примешивались гнев и досада, сказал донье Елене:

– Дочь моя, не стану повторять вам того, о чем ежедневно просят меня наши родственники, которые настаивают, чтобы я не допустил в нашу семью убийцы дона Аугустина. Но теперь у меня имеются более веские основания просить вас отказаться от дона Гастона. Стыдитесь того, что хранили ему верность! Он ветреник и изменник. Вот неоспоримое доказательство его вероломства. Прочтите это письмо, полученное одним корийским купцом из Италии.

Елена с трепетом взяла подложное послание, пробежала его глазами и взвесила все его выражения. Известие о моем непостоянстве подействовало на нее подавляюще. Правда, любовь ко мне заставила ее сперва прослезиться, но, призвав всю свою гордость, она отерла слезы и сказала отцу твердым голосом:

– Сеньор, вы были только что свидетелем моей слабости; будьте же свидетелем победы, которую я одержала над собой. Все кончено; я питаю одно только презрение к дону Гастону и считаю его последним из людей. Не будем больше говорить об этом. Ничего больше меня не удерживает, и я готова сопровождать дона Бласа к алтарю. Пусть же моя свадьба предшествует браку изменника, отплатившего мне столь недостойно за мою любовь.