Текст книги "История Жиль Бласа из Сантильяны"

Глава IX
Сипион возвращается в Мадрид. Как и на каких условиях он выхлопотал Жиль Бласу освобождение, куда они вдвоем отправились по выходе из Сеговийской крепости и какой разговор произошел между ними

Итак, Сипион отправился в Мадрид, а я в ожидании его прибытия занялся чтением. Тордесильяс доставлял мне больше книг, чем я мог одолеть. Он одалживал их у одного старика командора, который читать не умел, но тем не менее завел себе прекрасную библиотеку для того, чтоб его принимали за ученого. Особенно нравились мне нравоучительные сочинения, так как я находил в них на каждом шагу места, поощрявшие мое отвращение к двору и пристрастие к уединению.

Прошли три недели, а о моем ходатае не было ни слуху ни духу. Наконец он вернулся и радостно объявил мне:

– На сей раз, сеньор Сантильяна, я призез вам отрадные вести. Госпожа кормилица взялась ходатайствовать за вас. Я уговорил камеристку и обещал ей сто пистолей, если ее барыня упросит наследного принца, чтоб он выхлопотал вам освобождение. Инфант, который, как вам известно, не может ей ни в чем отказать, согласился замолвить за вас слово перед королем. Я поспешил известить вас и немедленно же возвращаюсь в Мадрид, чтоб окончательно наладить дело.

С этими словами он покинул меня и отправился ко двору.

Его третья поездка продолжалась недолго. По прошествии недели мой молодчик вернулся и сообщил, что принц, хотя и не без труда, добился у короля, чтоб меня выпустили. В тот же день сеньор комендант подтвердил мне это известие и, обняв меня, сказал:

– Слава богу, любезный Жиль Блас, вы свободны! Двери этой тюрьмы для вас открыты, однако на двух условиях, которые, быть может, очень вас огорчат, но которые я, к сожалению, принужден довести до вашего сведения. Его величество запрещает вам появляться при дворе и приказывает, чтоб вы в течение месяца покинули пределы обеих Кастилий.

– Напротив, меня это очень радует, – отвечал я. – Одному богу известно, какого я мнения о придворной жизни. Я ждал от короля только одной милости, а он оказал мне целых две.

Удостоверившись, что мне вернули свободу, я приказал нанять двух мулов и на следующий день, простившись с Когольосом и тысячекратно поблагодарив Тордесильяса за проявленные им доказательства дружбы, уехал из Сеговии вместе со своим наперсником. Мы весело направились в Мадрид, чтоб взять у сеньора Габриэля наши два мешка, в каждом из которых хранилось по пятьсот дублонов. По дороге моей сотоварищ сказал мне:

– Если мы недостаточно богаты, чтоб купить роскошное поместье, то все же можем приобрести недурную земельку.

– Я буду вполне доволен своей судьбой, если мы обзаведемся хотя бы хижиной, – отвечал я. – Несмотря на то, что я не прожил и половины своего века, мне так надоела мирская суета, что я намерен жить только для самого себя. Кроме того, скажу тебе, что я составил себе приятнейшее представление о сельском существовании и смакую его заранее. Мне кажется, что я уже вижу цветистый луговой ковер, слышу пение соловья и журчание ручейков; то я развлекаюсь охотой, то рыбной ловлей. Вообрази себе, друг мой, все разнообразные удовольствия, которые ждут нас в уединении, и ты придешь в такой же восторг, как и я. Что касается пищи, то чем проще она будет, тем лучше. Нам довольно и куска хлеба: если нас будет мучить голод, то мы съедим его с таким аппетитом, что он покажется нам лакомством. Наслаждение зависит вовсе не от качества утонченных яств, а от нас самих. Это тем более верно, что наибольшее удовольствие я получал совсем не от тех обедов, где царили изысканность и изобилие. Умеренность – это кладезь наслаждений, великолепный для сохранения здоровья.

– Разрешите сказать, сеньор Жиль Блас, – заметил мой секретарь, – что я не вполне разделяю ваше мнение относительно умеренности, которой вы меня прельщаете. К чему нам довольствоваться пищей Диогена? Наше здоровье нисколько не пострадает, если мы будем хорошо питаться. Поверьте мне: раз, слава богу, у нас есть возможность усладить свое уединение, то нам незачем превращать его в юдоль голода и бедности. Как только мы купим усадьбу, то необходимо будет снабдить ее хорошими винами и всякими другими припасами, приличествующими разумным людям, которые покинули общество не для того, чтоб отказаться от жизненных удобств, а для того, чтоб наслаждаться ими с большим спокойствием. «То, что есть в доме, – сказал Гезиод, – не приносит вреда, но отсутствие чего-либо может оказаться вредным». Лучше, – добавляет он, – обладать необходимыми предметами, нежели только желать, чтоб они у вас были.

– Черт возьми, сеньор Сипион, – прервал я его в свою очередь, – вы читали греческих поэтов! Где это вы изволили познакомиться с Гезиодом?

– У одного ученого, – отвечал он. – Я некоторое время служил в Саламанке у педагога, который был великим комментатором. Ему ничего не стоило состряпать в мгновение ока огромный том. Он составлял его из разных отрывков, которые заимствовал у еврейских, греческих и латинских писателей, имевшихся в его библиотеке, и переводил на испанский язык. Состоя у него в переписчиках, я запомнил множество сентенций, столь же замечательных, сколь и та, которую вы только что от меня слышали.

– В таком случае вы должны были здорово нашпиговать свою память, – заметил я. – Однако вернемся к нашему проекту. В каком же из испанских королевств почитаете вы за лучшее устроить наше философское пристанище?

– Я стою за Арагонию, – возразил мой наперсник. – Там есть дивные уголки, где можно жить с приятностью.

– Ничего не имею против, – заявил я, – пусть будет Арагония. Надеюсь, что нам удастся раскопать там местечко, где я найду все те удовольствия, которые рисуются моему воображению.

Глава X
Что сделали они по прибытии в Мадрид. Кто попался Жиль Бласу на улице и какое событие воспоследовало за этой встречей

Приехав в столицу, мы пристали на скромном постоялом дворе, где Сипион останавливался во время своих поездок, и прежде всего отправились к Салеро, чтоб взять назад наши дублоны. Он принял нас с большим радушием и выразил величайшую радость по поводу моего освобождения.

– Уверяю вас, – добавил он, – что ваше несчастье причинило мне немалое огорчение и раз навсегда отбило у меня охоту породниться с кем-либо из придворных. Их положение слишком неустойчиво. Я выдал свою дочь Габриэлу за богатого купца.

– И прекрасно сделали, – сказал я. – Во-первых, это прочнее, а во-вторых, мещанин, который становится тестем знатного кавалера, не всегда бывает доволен господином зятем.

Затем, переменив тему разговора и приступая прямо к делу, я продолжал:

– Будьте так любезны, сеньор Габриэль, верните мне те две тысячи пистолей, которые…

– Ваши деньги лежат наготове, – прервал меня золотарь и, пригласив нас в свой кабинет, указал на два мешка, снабженных ярлыками, на которых было написано: «Сии мешки с дублонами принадлежат сеньору Жиль Бласу де Сантильяна».

– Вот ваши деньги в том виде, в каком я их принял, – присовокупил он.

Я поблагодарил Салеро за оказанное мне одолжение. Нисколько не скорбя о том, что его дочь от нас ускользнула, мы унесли мешки на постоялый двор и принялись пересчитывать свои дублоны. Счет оказался верен; не хватало только тех ста пистолей, которые были истрачены на мое освобождение. После этого мы уже не думали больше ни о чем, как только о приготовлениях к поездке в Арагонию. Мой секретарь взялся купить дорожную карету и двух мулов. Я же, со своей стороны, позаботился о белье и платье для нас обоих. В то время как я прохаживался по улицам, покупая все необходимое, мне попался барон Штейнбах, тот самый офицер немецкой гвардии, у которого воспитывался дон Альфонсо.

Я поклонился этому кавалеру, который, узнав меня, подошел ко мне с распростертыми объятиями.

– Очень, очень рад, – сказал я ему, – встретить вашу милость в добром здравии и воспользоваться заодно случаем получить какие-нибудь известия о моих дорогих господах – сеньоре доне Сесаре и доне Альфонсо де Лейва.

– Могу сообщить вам самые достоверные, – отвечал он, – ибо они сейчас находятся в Мадриде и к тому же живут у меня. Вот уже три месяца, как они приехали сюда, чтоб поблагодарить его величество за милость, которой он удостоил дона Альфонсо в память услуг, оказанных его предками родине. Дон Альфонсо пожалован губернатором Валенсии, несмотря на то, что не хлопотал об этом и даже никого не просил за себя ходатайствовать. Это – верх великодушия, а кроме того, доказывает, что наш монарх любит вознаграждать доблесть.

Хотя я знал лучше барона Штейнбаха подоплеку этого дела, однако же не подал ни малейшего вида, что мне что-либо известно. Я выказал такое нетерпение повидать своих прежних господ, что, желая доставить мне удовольствие, он тут же повел меня к себе. Мне хотелось испытать дона Альфонсо и выяснить по его обращению со мной, чувствует ли он еще ко мне какое-либо расположение. Я застал его в зале, где он играл в шахматы с баронессой Штейнбах. При виде меня он покинул свою партнершу, встал из-за стола и бросился мне навстречу. Прижав мою голову к своей груди, он воскликнул с искренней радостью:

– Наконец-то, Сантильяна, вы опять вернулись ко мне! Очень, очень рад этому! Не моя вина, если мы жили с вами врозь. Я просил вас, если помните, не покидать замка Лейва. Вы не исполнили моей просьбы. Но я не ставлю вам этого в вину и даже вполне одобряю мотивы, побудившие вас удалиться. Все же вы могли бы с тех пор прислать мне весточку о себе и избавить меня от труда тщетно разыскивать вас в Гренаде, где вы проживали, как сообщил мне мой свояк дон Фернандо. А теперь, после этого маленького упрека, – добавил он, – сообщите мне, что вы делаете в Мадриде. Вы, вероятно, отправляете какую-нибудь должность? Будьте уверены, что я более чем когда-либо интересуюсь всем, что вас касается.

– Сеньор, – отвечал я, – нет еще и четырех месяцев, как я занимал довольно видный пост при дворе. Я имел честь быть секретарем и доверенным лицом герцога Лермы.

– Вот как! – воскликнул дои Альфонса с величайшим удивлением. – Неужели вы были в таких отношениях с первым министром?

– Я заслужил его расположение и потерял его при обстоятельствах, о которых вы сейчас узнаете.

Тут я рассказал ему всю историю и под конец сообщил о намерении купить на крохи, оставшиеся от моего прежнего благополучия, хижину, чтоб вести там уединенную жизнь.

Выслушав меня со вниманием, сын дона Сесара промолвил:

– Мой любезный Жиль Блас, вы знаете, что я всегда вас любил. Вы мне сейчас дороже, чем когда-либо, и я хочу доказать вам это, поскольку небо дало мне возможность увеличить ваше благосостояние. Отныне вы перестанете быть игрушкой фортуны. Я намерен освободить вас из-под ее власти, сделав владельцем имущества, которое она не сможет отнять. Раз вы собираетесь жить в деревне, то я подарю вам небольшое именьице близ замка Лириас, в четырех милях от Валенсии. Вы там бывали. Мы можем сделать вам этот подарок, нисколько себя не обременяя. Смею вас заверить, что дон Сесар одобрит мое намерение и что оно доставит искреннее удовольствие Серафине.

Я бросился к ногам дона Альфонсо, который тотчас же поднял меня. Умиленный, его добрым сердцем еще в большей мере, чем его благодеянием, я поцеловал ему руку и сказал:

– Сеньор, ваше отношение меня совершенно очаровало. Этот подарок для меня тем приятнее, что вы сделали его раньше, чем узнали об услуге, которую я вам оказал. Я особенно рад тому, что буду обязан им не вашей признательности, а вашему великодушию.

Губернатор несколько удивился моим речам и не преминул спросить, в чем заключалась эта пресловутая услуга. Я объяснил ему, и мой рассказ еще усилил его удивление. Ни он, ни барон Штейнбах никак не ожидали, что валенсийское губернаторство досталось ему по моей протекции. Тем не менее, убедившись в этом, дон Альфонсо сказал мне:

– Я обязан вам, Жиль Блас, своим назначением, а потому не намерен ограничиться таким незначительным подарком, как поместье Лириас, но буду вам выплачивать еще ежегодную пенсию в две тысячи дукатов.

– Довольно, сеньор Альфонсо! – прервал я его в этом месте. – Не будите во мне жадности. Богатство способно только меня развратить. Увы, я это уже испытал. Охотно принимаю от вас поместье Лириас и заживу там в полном довольстве на те деньги, которые у меня имеются. Этого с меня вполне достаточно, и я не только не жажду большего, но предпочту потерять то, что окажется для меня лишним. Богатство тяготит человека в уединении, ибо он ищет там одного только спокойствия.

В то время как мы об этом беседовали, вошел дон Сесар. Увидя меня, он обрадовался нашей встрече не меньше своего сына. Когда же ему сказали, чем обязана мне его семья, то он тоже стал настаивать, чтобы я согласился принять пенсию, от чего я наотрез отказался. Тогда отец и сын тут же повели меня к нотариусу и, приказав составить дарственную, подписали ее с гораздо большим удовольствием, чем если бы это касалось какого-нибудь акта, сулившего им большие выгоды. По оформлении документа они вручили мне его, сказав, что поместье Лириас им больше уже не принадлежит и что я могу вступить во владение им, когда мне заблагорассудится. Затем они вернулись к барону Штейнбаху, а я помчался на постоялый двор, где привел в полный восторг своего секретаря, сообщив ему, что у нас есть поместье в Валенсийском королевстве, и рассказав, как я сделал это приобретение.

– Сколько может стоить это именьице? – спросил он.

– Оно приносит пятьсот дукатов дохода, – отвечал я, – и могу тебя уверить, что это прекрасное место для уединения. Я знаю его, так как мне пришлось несколько раз бывать там в качестве управителя сеньоров Лейва. Это маленький домик, расположенный в очаровательной местности на берегу Гвадалавиара, близ поселка с пятью или шестью хижинами.

– Больше всего меня прельщает то, – воскликнул Сипион, – что у нас будет там хорошая дичь, беникарлское вино и отличный мускат. А потому, хозяин, покинем поскорее сей суетный мир и поедем в нашу пустынь.

– Мне самому не терпится туда попасть, – возразил я, – однако я хочу сперва завернуть в Астурию. Мои родители живут там в бедности, и я намерен забрать их с собой в Лириас, где они проведут на покое остаток своих дней. Быть может, небо ниспослало мне это убежище только для того, чтобы я их там приютил, и оно накажет меня, если я этого не исполню.

– Не станем терять времени, – сказал Сипион. – Я уже позаботился о карете; поспешим с покупкой мулов и двинемся в Овьедо.

– Да, друг мой, – ответил я, – поедем как можно скорее. Я почитаю своим непременным долгом разделить удовольствия этого уединенного уголка с виновниками моих дней. Недалек уже час, когда мы там очутимся, и я хочу по прибытии написать на дверях своего дома золотыми буквами такое латинское двустишие:

 
Inveni portum. Spes et Fortuna, valete.
Sat me lusistis; ludite nunc alios[175]175
  Invent portum –
  Тихий приют я обрел. Прощайте, мечты и удачи!
  Мной вы потешились всласть; тешьтесь другими теперь.


[Закрыть].
 

Книга десятая

Глава I
Жиль Блас отбывает в Астурию. Путь его лежит через Вальядолид, где он навещает своего прежнего хозяина, доктора Санградо. Случайная его встреча с сеньором Мануэлем Ордоньесом, смотрителем богадельни

В то время как мы с Сипионом готовились ехать в Астурию, Павел V сделал герцога Лерму кардиналом[176]176
  …Павел V сделал герцога Лерму кардиналом. – В 1618 году герцог Лерма выхлопотал себе у папы сан кардинала, однако это не упрочило его положения, и в том же году он был отстранен от должности.


[Закрыть]. Папа этот, желая ввести инквизицию в Неаполитанском королевстве, облачил в пурпур испанского министра, дабы заставить Филиппа одобрить столь похвальное намерение. Все, хорошо знавшие этого нового члена конклава, находили, как и я, что церковь сделала весьма ценное приобретение. Сипион, предпочитавший видеть меня снова в блестящей придворной должности, нежели погребенным в сельском уединении, посоветовал мне показаться на глаза кардиналу.

– Может быть, – говорил он, – его высокопреосвященство, видя вас освобожденным по королевскому приказу, уже не сочтет нужным притворяться рассерженным и сможет принять вас к себе на службу.

– Сеньор Сипион, – возразил я ему, – вы, по-видимому, запамятовали, что я получил свободу лишь с условием немедленного выезда за пределы обеих Кастилий. Неужели вы думаете, что мне уже наскучил мой замок Лириас? Говорю и повторяю: если бы герцог Лерма вернул мне свою милость, если бы даже он предложил мне место дона Родриго Кальдерона, я бы отказался. Мое решение твердо: я хочу поехать в Овьедо, захватить своих родителей и удалиться с ними в окрестности Валенсии. Если же, друг мой, ты раскаиваешься в том, что связал свою судьбу с моей, то тебе стоит только сказать: я готов отдать тебе половину своей наличности; ты останешься в Мадриде и будешь по мере возможности делать карьеру.

– Как можете вы, – отвечал мой секретарь, слегка задетый этими словами, – как можете вы подозревать меня в нежелании последовать за вами в уединение! Это подозрение оскорбляет мое усердие и мою привязанность к вам. Как! Неужели Сипион, этот верный слуга, который, чтобы разделить с барином его невзгоды, готов был провести остаток дней своих в Сеговийской крепости, лишь с сожалением отправится с вами в места, обещающие ему сотни приятностей! Нет, нет, я совсем не хочу отвращать вас от вашего намерения. Я должен вам признаться в своей хитрости: советуя вам показаться на глаза герцогу Лерме, я только хотел испытать, не сохранилось ли у вас в душе еще несколько крупинок честолюбия. Ну что ж! Коль скоро вы совсем отреклись от почестей, то покинем поскорее двор, чтобы отдаться тем невинным и сладостным удовольствиям, о которых мы составили себе столь чарующее представление.

И в самом деле, мы вскоре после этого отбыли вдвоем в дорожной карете, запряженной двумя добрыми мулами; правил ими парень, которого я счел нужным нанять для усиления своей свиты. Первая моя ночевка была в Алькала-де-Энарес, вторая – в Сеговии. Не желая задерживаться, я не навестил великодушного коменданта Тордесильяса и прямо поехал в Пеньяфьель на Дуэро, а на следующий день – в Вальядолид. При виде этого города я не сумел удержать глубокого вздоха. Мой спутник, услыхав его, спросил о причине.

– Дело с том, дитя мое, – сказал я ему, – что я здесь долго занимался медициной; теперь совесть втайне меня упрекает: мне кажется, точно все убитые мною больные выходят из гробов, чтобы растерзать меня в клочья.

– Что за фантазия! – промолвил мой секретарь. – Поистине, сеньор де Сантильяна, вы слишком добры. С чего вам раскаиваться в том, что вы занимались своим ремеслом? Посмотрите на самых старых врачей; разве они мучатся такими угрызениями? Ничуть не бывало! Они продолжают самым спокойным манером делать свое дело, сваливая все скорбные последствия на природу и приписывая себе все счастливые случайности.

– Действительно, – подтвердил я, – доктор Санградо, методу, коего я неукоснительно следовал, был именно такого нрава. Видя, как ежедневно два десятка человек умирают под его рукой, он все-таки настолько был уверен в целительности обильного питья и кровопусканий из руки, которые называл своими панацеями против всякого рода болезней, что, вместо того чтобы обвинять свой способ лечения, он воображал, будто больные умирают только от недостаточного кровопускания и потребления воды.

– Ей-богу! – воскликнул Сипион, разражаясь смехом. – Вот это, действительно, уникум!

– Если тебе любопытно на него посмотреть и слышать его речи, – сказал я ему, – то завтра же сумеешь удовлетворить свое любопытство, лишь бы только Санградо был жив и все еще находился в Вальядолиде. Впрочем, мне не верится, что это так, ибо он был уже стар, когда я с ним расстался, а с тех пор протекло немало годов.

По прибытии на постоялый двор, на котором мы пристали, я первым делом осведомился об упомянутом докторе. Мы узнали, что он еще не умер, но, по старости лет не будучи в состоянии ходить по визитам и много двигаться, уступил поле брани трем-четырем лекарям, прославившимся другим методом, который был ничуть не лучше санградовского. Поэтому мы порешили провести весь следующий день в Вальядолиде как для того, чтобы дать отдых своим мулам, так и с целью повидать доктора Санградо. Мы отправились к нему на другое утро часам к десяти и застали его в кресле с книгою в руках. Увидев нас, он тотчас же поднялся, пошел нам навстречу шагом, довольно бодрым для семидесятилетнего старца, и спросил, что нам угодно.

– Сеньор доктор, – спросил я, – неужели вы меня не узнаете? А между тем я имел честь быть одним из ваших учеников. Разве вы совсем уже позабыли некоего Жиль Бласа, который когда-то был вашим нахлебником и заместителем?

– Как, это вы, Сантильяна! – воскликнул он, обнимая меня. – Я бы никак вас не узнал. Мне очень приятно вновь с вами увидеться. Что же вы делали с тех пор, как мы расстались? Вы, разумеется, не переставали заниматься медициной?

– К этому, – отвечал я, – у меня была большая склонность, но веские причины встали на моем пути.

– Тем хуже, – ответствовал Санградо, – следуя принципам, которые вы от меня переняли, вы могли бы стать искусным врачом при условии, что небо, по своему милосердию, предохранило бы вас от опасной склонности к химии. Ах, сын мой! – продолжал он с пафосом и со скорбью в голосе. – Какие пертурбации произошли в медицине за последние годы! Я удивляюсь и негодую с полным основанием: у нашего искусства хотят отнять и честь и достоинство. Это искусство, во все времена охранявшее человеческую жизнь, ныне стало жертвою дерзости, самомнения и невежества. Ибо говорят, а скоро и камни возопиют о разбойническом промысле новых лекарей: lapides clamabunt. В здешнем городе можно видеть врачей, или так называемых врачей, которые впряглись в триумфальную колесницу антимония[177]177
  Антимоний — сурьма, употреблявшаяся как отхаркивающее средство.


[Закрыть], currus triumphalis antimonii. Это – бесноватые, убежавшие из школы Парацельса[178]178
  Парацельс — настоящее имя – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493–1541), врач и естествоиспытатель, долгое время считавшийся чернокнижником.


[Закрыть], поклонники кермеса[179]179
  Кермес — отхаркивающее средство.


[Закрыть], лечащие наудачу, полагающие весь смысл медицинской науки в умении изготовлять химические снадобья. Что мне вам сказать? Все решительно в их методе должно быть отвергнуто. Кровопускание из ноги, прежде столь редкое, теперь практикуется почти исключительно. Прежние слабительные, столь мягкие и благодетельные, теперь уступили место рвотным и кермесу. Словом, сплошной хаос, где каждый позволяет себе что хочет и преступает границы порядка и благоразумия, указанные нам древнейшими учителями.

Как ни разбирала меня охота рассмеяться над этим комическим разглагольствованием, я все же нашел в себе силы удержаться. Мало того, я и сам начал ораторствовать против кермеса, о коем не имел ни малейшего понятия, и посылать к чертям тех, кто его выдумал. Сипион, заметив, что эта сцена меня потешает, пожелал внести в нее свою лепту.

– Сеньор доктор, – сказал он, обращаясь к Санградо, – да будет мне, яко внучатному племяннику врача старой школы, дозволено вознегодовать совместно с вами против химических лекарств. Покойный двоюродный дедушка – да смилуется господь над его душой – был таким горячим сторонником Гиппократа, что частенько дрался с эмпириками, недостаточно почтительно отзывавшимися о царе медицины. Яблоко от яблони недалеко падает: я охотно стал бы палачом этих невежественных новаторов, на которых вы столь справедливо и столь красноречиво жалуетесь. Какую конфузию производят эти несчастные в человеческом обществе!

– Эта конфузия, – молвил доктор, – заходит еще дальше, чем вы думаете. Вотще написал я книгу против медицинского разбоя[180]180
  …написал я книгу против медицинского разбоя… – В 1732 году доктор Ф. Экке выпустил книгу под названием «Разбой в медицине».


[Закрыть]: он растет с каждым днем. Фельдшера, во что бы то ни стало желающие сойти за врачей, мнят себя достойными этого звания, раз дело сводится к прописыванию кермеса или винного камня[181]181
  Винный камень — применялся в медицине в качестве легкого слабительного.


[Закрыть], к которым они, если вздумается, еще прибавляют ножное кровопускание. Они доходят даже до того, что примешивают кермес в травяные отвары и крепительные напитки, – и вот они уже сравнялись с нынешними медицинскими заправилами. Эта зараза распространяется даже на монастыри. Есть среди монахов такие братцы, которые сразу совмещают в себе фельдшера и аптекаря. Эти обезьяны медицины всецело посвящают себя химии и изготовляют пагубные снадобья, с помощью коих сокращают жизнь преподобных отцов. В Вальядолиде же имеется более шестидесяти монастырей как мужских, так и женских: можете сами судить, какое побоище учиняет там кермес в союзе с винным камнем и ножными кровопусканиями.

– Сеньор Санградо, – сказал я ему, – вы совершенно правы, когда гневаетесь на этих отравителей; я сетую вместе с вами и разделяю ваши опасения за жизнь людей, явно находящуюся под угрозой методов, столь отличных от вашего. Я крепко побаиваюсь, что химия в некий день приведет к уничтожению медицины, подобно тому как фальшивая монета разоряет государства. Дай нам бог, чтобы этот роковой день не скоро наступил!

В этом месте наша беседа была прервана появлением старой служанки, принесшей доктору поднос с мягким хлебом, стаканом и двумя графинами, один из коих был наполнен водой, а другой – вином. Съев кусок хлеба, он выпил стаканчик, наполненный, правда, больше чем на две три водой, но все же не спасший его от упреков, которые он навлек на себя с моей стороны.

– Ого, господин доктор! – сказал я ему. – Ловлю вас на месте преступления. Вы пьете вино, – вы, который всегда высказывались против этого напитка, вы, который в течение трех четвертей своей жизни пили одну воду! С каких это пор вы впали в такое противоречие с самим собой? Вы не можете оправдываться своим возрастом, ибо в одном из своих сочинений называете старость естественной чахоткой, которая сушит и сжигает нас, и в силу этого определения сожалеете о невежестве всех тех, кто называет вино молоком старцев. Что же скажете вы теперь в свое оправдание?

– Вы весьма несправедливо на меня нападаете, – ответствовал престарелый лекарь. – Если бы я пил чистое вино, вы бы имели право рассматривать меня как изменника собственному методу. Но вы видите, что вино мое сильно разбавлено.

– Новое противоречие, дорогой учитель, – возразил я. – Вспомните, как вы порицали каноника Седильо за употребление вина, хотя он и примешивал к нему много воды. Лучше добровольно признайтесь, что вы убедились в своей ошибке и что вино вовсе не гибельная жидкость, как вы утверждаете в своих писаниях, если только пить его с умеренностью.

Эти слова несколько смутили доктора. Он не мог отрицать, что в книгах своих запрещал употребление вина; но так как стыд и самолюбие мешали ему признать справедливость моего упрека, то он не знал, что ответить. Чтобы выручить его из столь великого затруднения, я переменил тему, а немного спустя откланялся, уговаривая его стойко держаться против новых врачей.

– Мужайтесь, сеньор Санградо! – говорил я ему. – Не уставайте порочить кермес и без устали бичуйте ножные кровопускания. Ежели, вопреки вашему рвению и приверженности к «ортодоксальной» медицине, это отродье эмпириков сумеет разрушить науку, то у вас все же будет утешение, что вы приложили все усилия, дабы ее сохранить.

Когда мы с секретарем возвращались на постоялый двор, беседуя о комическом и своеобразном характере старого лекаря, мимо нас прошел человек лет пятидесяти пяти или шестидесяти, с потупленным взором и с большими четками в руках. Я внимательно посмотрел на него и без труда узнал в нем сеньора Мануэля Ордоньеса, доброго смотрителя богадельни, с похвалой упомянутого в первой книге моего повествования. Я подошел к нему с величайшими знаками уважения и сказал:

– Нижайший привет мой досточтимому и разумному сеньору Мануэлю Ордоньесу, лучшему хранителю имущества бедняков.

При этих словах он пристально взглянул на меня и отвечал, что черты мои ему несколько знакомы, но что он не может припомнить, где со мною виделся.

– Я посещал ваш дом в те времена, – отвечал я, – когда в услужении у вас жил один из моих друзей, Фабрисио Нуньес.

– Ага, теперь вспомнил, – подхватил смотритель с лукавой улыбкой, – помню, что оба вы были славные малые. Вы вместе совершили не одну проделку, свойственную юности. Ну как? Что с ним теперь, с этим бедным Фабрисио? Всякий раз как я о нем думаю, меня охватывает беспокойство относительно его делишек.

– Именно для того, чтобы осведомить вас о его делах, я и осмелился остановить вас на улице. Фабрисио находится в Мадриде, где занимается смешанным творчеством.

– Что вы называете смешанным творчеством? – спросил он. – Это какое-то двусмысленное определение.

– Я хочу сказать, – отвечал я, – что он пишет в стихах и прозе, сочиняет комедии и романы; словом, этот малый талантливый и к тому же любезно принимаемый в лучших домах.

– Но скажите мне, – заметил смотритель, – в каких отношениях он состоит со своим булочником?

– Не в таких хороших, как со знатными господами, – ответил я. – Между нами будь сказано, я думаю, что он не очень богат.

– О, я нимало в этом не сомневаюсь, – подхватил Ордоньес. – Пусть сколько душе угодно увивается перед вельможами: его любезности, льстивые слова и низкопоклонство принесут ему еще меньше дохода, чем его сочинения. Я предсказываю вам, что вы еще увидите его в богадельне.

– Это легко может случиться, – отвечал я. – Поэзия уже многих до этого довела. Мой друг Фабрисио гораздо лучше сделал бы, если бы остался при вашей милости: в настоящее время он купался бы в золоте.

– Во всяком случае, он жил бы в полном довольстве, – сказал Мануэль. – Я полюбил его и собирался, повышая из одной должности в другую, наконец доставить ему в нашем богоугодном заведении прочное положение; а ему вдруг вздумалось удариться в литературу. Он сочинил комедию и дал ее сыграть находившимся здесь актерам; пьеса имела успех, и с той поры у автора вскружилась голова: он возомнил себя вторым Лопе де Вега и, предпочтя дым рукоплесканий тем реальным выгодам, которые обещала ему моя дружба, ушел от меня. Тщетно я доказывал ему, что он бросает кость и устремляется за тенью[182]182
  …он бросает кость и устремляется за тенью. – Фрагмент из 339-й басни Эзопа, переделанной Лафонтеном (Басни, кн. VI, 17).


[Закрыть]. Я не смог остановить этого безумца, одержимого манией писательства. Он не понимал своего счастья, – добавил Мануэль. – Тот юноша, которого я после него взял в услужение, может это засвидетельствовать: он хотя и не обладает таким умом, как Фабрисио, но, будучи благоразумнее его, посвятил себя исключительно тому, чтобы добросовестно исполнять свои обязанности и угождать мне. Потому-то я и возвысил его по заслугам: в настоящее время он занимает при богадельне две должности, младшей из коих более чем достаточно, чтобы прокормить честного человека, обремененного многочисленной семьей.