Текст книги "История Жиль Бласа из Сантильяны"

Глава II
Жиль Блас продолжает путешествие и благополучно прибывает в Овьедо. В каком состоянии застал он своих родителей, смерть его отца и ее последствия

Из Вальядолида мы в четыре дня добрались до Овьедо, нигде не повстречав недобрых людей, вопреки пословице, гласящей, что разбойники издали чуют деньги путников. А между тем они могли бы недурно поживиться, и каких-нибудь два обитателя подземелья без труда сумели бы отнять у нас все дублоны, так как я при дворе не научился храбрости, а Бертран, наш mozo de mulas[183]183
  mozo de mulas — погонщик мулов.


[Закрыть], не производил такого впечатления, что позволит скорее убить себя, чем отдаст хозяйский кошелек. Один только Сипион был до некоторой степени воякой.

Ночь уже спустилась, когда мы прибыли в город. Пристали мы на постоялом дворе в двух шагах от дома моего дяди, каноника Хиля Переса. Мне очень хотелось осведомиться, в каком положении находятся мои родители, прежде чем показаться им на глаза; а для того чтобы узнать об этом, лучше всего было обратиться к хозяину и хозяйке гостиницы – людям, которые, как мне было известно, не могли не знать всех дел своих соседей.

Действительно, гостиник, узнавший меня после внимательного разглядывания, воскликнул:

– Клянусь св. Антонием Падуанским! Да ведь это сынок добрейшего стремянного, Бласа из Сантильяны!

– И в самом деле так! – сказала хозяйка. – Он и есть. И почти совсем не изменился. Это тот самый шустрый Жиль Блас, у которого ума было больше, чем роста. Мне кажется, я еще вижу его, как он приходит сюда с бутылкой, чтобы купить вина дяде на ужин.

– Сеньора, – сказал я ей, – у вас блестящая память. Но сделайте милость, расскажите мне о моих родных. Отец и мать, наверное, находятся не в очень блестящем положении.

– Это, к сожалению, правда, – отвечала хозяйка. – В каком бы плачевном состоянии вы себе их ни представляли, вам трудно будет вообразить людей, более достойных жалости, чем они. У старичка Хиля Переса разбита параличом половина тела, и, по всей видимости, он долго не протянет; ваш батюшка, с некоторых пор поселившийся у каноника, страдает воспалением легких, или, вернее сказать, он сейчас находится между жизнью и смертью, а матушка ваша, которая тоже не слишком-то здорова, вынуждена служить сиделкой им обоим.

При этих словах, заставивших меня вновь почувствовать себя сыном, я оставил Бертрана с каретой на постоялом дворе и в сопровождении своего секретаря, не пожелавшего меня покинуть, отправился к дяде. Как только я предстал перед матушкой, внезапное волнение известило ее о моем присутствии еще раньше, чем она различила мои черты.

– Сын мой, – сказала она с грустью, после того как обняла меня, – войдите и посмотрите, как ваш отец умирает; вы прибыли как раз вовремя, чтобы присутствовать при этом мучительном зрелище.

С этими словами она ввела меня в горницу, где бедный Блас из Сантильяны приближался к последнему своему часу на кровати, явно изобличавшей нищету бедняги-стремянного. Уже обвеваемый смертною сенью, он все же еще сохранял некоторые проблески сознания.

– Милый друг, – сказала ему матушка, – вот ваш сын, Жиль Блас, который просит вас простить причиненные им горести и испрашивает вашего благословения.

При этих словах отец мой приоткрыл глаза, уже готовые смежиться навеки; он остановил их на мне и, заметив, несмотря на подавленное свое состояние, что я огорчен тяжелой утратой, был тронут моей скорбью. Он хотел что-то сказать, но силы ему изменили. Я взял одну из его рук, и, пока я обливал ее слезами, не будучи в силах произнести ни слова, он скончался, словно только и ждал моего прибытия, чтобы испустить последний вздох.

Мать моя слишком уже привыкла к мысли о его кончине, чтобы предаваться неумеренной горести. Я, казалось, был сильнее потрясен, чем она, хотя отец за всю свою жизнь не выказал мне ни одного знака приязни. Достаточно было быть сыном, чтобы его оплакивать; а кроме того, я упрекал себя в том, что вовремя не пришел ему на помощь. Думая об этой своей черствости, я представлялся сам себе чудовищем неблагодарности, вернее, отцеубийцей.

Дядюшка, которого я затем увидал на другой койке в самом жалостном состоянии, заставил меня испытать новые угрызения совести.

«Презренный выродок, – говорил я сам себе, – терзайся же теперь при виде нужды твоих близких! Если бы ты уделил им частицу тех излишеств, коими пользовался до заточения, то мог бы окружить их удобствами, недоступными им при скудости приходских доходов, и, быть может, продлил бы жизнь своего отца».

Несчастный Хиль Перес впал в детство. Память и рассудок покинули его. Напрасно я прижимал его к груди и всячески выказывал ему свою нежность: он оставался нечувствителен ко всему. Сколько ни твердила ему матушка, что я его племянник Жиль Блас, он смотрел на меня с тупым выражением, ничего не отвечая. Если бы даже голос крови и благодарности не побуждал меня пожалеть дядю, я все равно не мог бы удержаться от жалости, видя его в положении, столь достойном сострадания.

В течение всего этого времени Сипион хранил мрачное молчание, разделяя мою скорбь и из дружбы смешивая свои вздохи с моими. Полагая, что матушка после столь долгой разлуки захочет со мной побеседовать и что присутствие незнакомого человека может ее стеснить, я отвел Сипиона в сторону и сказал ему:

– Пойди, дитя мое, пойди отдохнуть в гостиницу и оставь меня наедине с матерью. У нас будет с ней длинная беседа. Твое присутствие может показаться ей лишним при разговоре, который будет касаться одних только семейных дел.

Сипион, боясь стеснить нас, удалился, а я действительно провел всю ночь в беседе с матушкой. Мы дали друг другу отчет в том, что с нами произошло со времени моего отъезда из Овьедо. Она в точности описала все огорчения, пережитые ею в домах, где она служила дуэньей, и притом поведала множество подробностей, которые мне было бы не особенно приятно услышать в присутствии своего секретаря, хотя я ничего от него не скрывал. При всем уважении, коим я обязан памяти своей матери, должен все же сказать, что добрая старушка была несколько многоречива в рассказах: она облегчила бы мне на три четверти выслушивание своей истории, если бы откинула все излишние детали.

Наконец она закончила свое повествование, и наступил мой черед. Я лишь слегка коснулся приключений, выпавших на мою долю; но, дойдя до визита, нанесенного мне в Мадриде сыном овьедского бакалейщика, Бертраном Мускадой, я подробно остановился на этом происшествии.

– Признаюсь, – сказал я, – что плохо принял этого малого, который в отместку, вероятно, обрисовал меня вам в ужасном виде.

– Он так и сделал, – отвечала она. – Вы, по его словам, якобы так возгордились благорасположением первого министра королевства, что едва соблаговолили его узнать; а когда он изложил вам наше бедственное положение, вы будто бы выслушали его крайне холодно. Но так как отцы и матери, – добавила она, – всегда стараются извинить своих детей, то мы не могли поверить, что у вас такое недоброе сердце. Ваш приезд в Овьедо оправдывает наше хорошее мнение о вас, а горесть, в которой я вас вижу, завершает это оправдание.

– Вы слишком благосклонно обо мне судите, – возразил я. – В рассказе молодого Мускады есть доля правды. Когда он ко мне явился, я был занят только своей карьерой, и честолюбие, мною владевшее, не позволяло мне подумать о родных. Поэтому не следует удивляться, если в таком умонастроении я оказал не особенно любезный прием человеку, который, заговорив со мной грубым тоном, дерзко заявил, что я, как ему известно, богат, как жид, и что потому он советует мне послать вам денег, ибо вы очень в них нуждаетесь; он даже в весьма неумеренных выражениях попрекнул меня равнодушием к родне. Я был задет его бесцеремонностью и, потеряв терпение, схватил его за плечи и вытолкал из кабинета. Признаю, однако, что был не прав в этом деле: мне следовало сообразить, что если у бакалейщика не хватает вежливости, то это не ваша вина, и что надлежит последовать его совету, хотя он и был дан в неучтивой форме. Об этом я и подумал через несколько минут после того, как выставил Мускаду. Голос крови заговорил: я вспомнил обо всех своих обязанностях по отношению к родителям и, краснея от того, что так плохо их выполнял, почувствовал угрызения совести, коими, однако, не смею перед вами хвалиться, ибо вскоре они опять были задушены жадностью и честолюбием. Но впоследствии, будучи заточен по королевскому приказу в Сеговийскую крепость, я опасно там захворал, и эта счастливая болезнь вернула вам сына. Да, болезнь и тюрьма восстановили природу в ее правах и окончательно отвратили меня от придворной жизни. Я мечтаю только об удалении от мира и в Астурию приехал лишь затем, чтобы просить вас разделить со мною приятности уединенной жизни. Если вы не отвергнете моей просьбы, я увезу вас в свое валенсийское поместье, где мы будем жить в полном довольстве. Вы сами понимаете, что я намеревался и батюшку увезти туда же; но, коль скоро небо судило иначе, пусть, по крайней мере, я испытаю удовлетворение, живя вместе со своею матерью и стараясь всеми возможными знаками внимания загладить воспоминание о том времени, когда я не был ей полезен.

– Я очень благодарна вам за похвальные намерения, – сказала мне, тогда матушка, – и уехала бы с вами без колебаний, если бы не видела в том некоторых трудностей. Я не покину вашего дяди и своего брата в том состоянии, в котором он теперь находится; а кроме того, я слишком привыкла к этим местам, чтобы с ними расстаться. Тем не менее я на свободе подумаю об этом, ибо такое дело заслуживает того, чтобы зрело его обсудить. Пока же позаботимся о похоронах вашего отца.

– Поручим это, – сказал я, – тому молодому человеку, который сюда заходил: это – мой секретарь; он умен и предан; мы можем в этом случае всецело на него положиться.

Не успел я произнести эти слова, как Сипион вернулся. Солнце уже взошло. Он спросил, не нуждаемся ли мы в его услугах при настоящих наших затруднениях. Я отвечал, что он приходит как раз вовремя, ибо я хочу возложить на него важное поручение. Узнав, о чем идет речь, он тотчас же сказал мне:

– Этого достаточно: я уже обдумал всю церемонию; можете мне довериться.

– Смотрите, – сказала ему матушка, – не устраивайте похорон хоть сколько-нибудь пышных. Они должны быть возможно скромнее, так как весь город знал моего супруга за одного из самых бедных стремянных.

– Сеньора, – возразил Сипион, – будь он даже еще беднее, я не сбавлю ни одного мараведи. Я в этом деле имею в виду лишь своего хозяина: он был любимцем герцога Лермы; его отец должен быть похоронен по-благородному.

Я одобрил план своего секретаря и даже велел ему не жалеть денег. Остаток тщеславия, еще сохранившийся в моей душе, проявился при этом случае; я льстил себя мыслью, что, затратившись на похороны отца, не оставившего мне никакого наследства, заставлю людей восхищаться моими щедрыми повадками. Матушка, со своей стороны, несмотря на скромность, которую она на себя напускала, была не прочь, чтобы мужа ее похоронили с почетом. Итак, мы предоставили полную свободу Сипиону, который, не теряя времени, принял все необходимые меры, чтобы придать погребению должную пышность. Это удалось ему лучше, чем надо. Он устроил такие роскошные похороны, что возбудил против меня весь город с пригородами: все обитатели Овьедо от мала до велика были возмущены моим чванством.

– У этого наскоро испеченного министра, – говорили одни, – есть деньги, чтобы похоронить отца, но не было денег, чтобы его кормить.

– Лучше было бы с его стороны, – замечали другие, – доставлять удовольствие живому отцу, нежели оказывать почести мертвому.

Словом, не жалея, трепали языками: каждый отливал какую-нибудь пилюлю. Но этим они не удовольствовались: не успел я, Сипион и Бертран выйти из церкви, как они принялись поносить нас, осыпать ругательствами, оглушать гиканьем, а нашего возницу проводили до гостиницы градом камней. Чтобы разогнать чернь, собравшуюся против дядюшкиного дома, моей матери пришлось показаться и публично заявить, что она очень мною довольна. Были и такие, которые побежали на постоялый двор, где стояла моя карета, с намерением ее разбить, что они, без сомнения, и учинили бы, если б хозяин с женой не нашли способа утихомирить этих бесноватых и отклонить от первоначального решения.

Все оскорбления, мне нанесенные и являвшиеся следствием тех пересудов, которые заводил про меня в городе молодой бакалейщик, внушили мне такое отвращение к моим землякам, что я решил возможно скорее покинуть Овьедо, где при других условиях провел бы довольно долгое время. Я прямо заявил о том матери, которая, будучи сама задета приемом, оказанным мне жителями, не возражала против скорого моего отъезда. Теперь речь шла только о том, как я поступлю с нею.

– Матушка, – сказал я, – коль скоро дядя нуждается в вашей помощи, я не буду больше настаивать на том, чтобы вы меня сопровождали, но так как кончина его, по-видимому, уже близится, то обещайте мне приехать в мое поместье, как только он отойдет в другой мир.

– Я не дам такого обещания, ибо его не сдержу, – отвечала, матушка. – Мне хочется провести остаток дней в Астурии и быть совершенно независимой.

– Разве вы не будете, – отвечал я ей, – полной хозяйкой в моем замке?

– Почем я знаю! – возразила она. – Стоит вам только влюбиться в какую-нибудь девчонку: вы на ней женитесь, она станет мне снохой, а я ей – свекровью, и мы не уживемся друг с другом.

– Уж очень издалека вы ждете несчастий, – возразил я ей. – У меня еще нет никакой охоты жениться; но если бы мне даже это вздумалось, я сумею заставить свою жену слепо повиноваться вашим желаниям.

– Не много ли вы на себя берете? – возразила матушка. – Я бы потребовала в том поруки с перепорукою. Боюсь, как бы ваши чувства к жене не одержали верх над голосом крови. Готова, пожалуй, поклясться, что при наших ссорах вы станете скорее на сторону своей жены, нежели на мою, хоть будь она сто раз не права.

– Золотые ваши слова, сеньора, – воскликнул мой секретарь, вмешавшись в разговор, – я думаю, как вы, что покорная сноха – величайшая редкость. Но для того чтобы вам помириться с моим хозяином (раз уж вы обязательно хотите жить в Астурии, а он в Валенсийском королевстве), необходимо, чтобы он назначил вам пенсию в сто пистолей, которую я буду привозить вам сюда ежегодно. Таким образом, мать и сын будут жить в полном довольстве на расстоянии двухсот миль друг от друга.

Обе заинтересованные стороны одобрили предложенное соглашение, после чего я уплатил за первый год вперед и на следующий день выехал из Овьедо еще до света из боязни, что толпа поступит со мной, как со св. Стефаном[184]184
  …толпа поступит со мной, как со св. Стефаном. – Согласно христианскому преданию, св. Стефан был побит камнями у стен Иерусалима (33 г. н. э.).


[Закрыть].

Таков был прием, оказанный мне на родине. Отличный урок для всех простолюдинов, которые, разбогатев в чужих краях, возвращаются домой, чтобы поважничать! Чем больше они будут выставлять напоказ свое богатство, тем ненавистнее станут своим землякам.

Глава III
Жиль Блас направляется в Валенсийское королевство и наконец прибывает в Лириас. Описание его замка. О том, как его там приняли и каких людей он там застал

Мы проехали через Леон, а затем через Валенсию и, продолжая свое путешествие быстрыми переходами, под конец десятого дня прибыли в город Сегорбе, откуда на следующее утро направились в мое поместье, расположенное всего в трех милях от города. По мере приближения к нему я заметил, что мой секретарь с большим вниманием разглядывает все замки, открывавшиеся его глазам то справа, то слева. Заметив какой-нибудь величественный дворец, он каждый раз говорил, указывая на него пальцем:

– Хотелось бы мне, чтобы здесь и было наше убежище.

– Не знаю, мой друг, – сказал я ему, – как ты представляешь себе это жилище; но если ты воображаешь, будто у нас будут роскошные палаты, то предупреждаю тебя что ты жестоко заблуждаешься. Если ты не хочешь стать игрушкой собственной фантазии, то представь себе домик Горация в Сабинской земле неподалеку от Тибурта, подаренный ему Меценатом. Дон Альфонсо преподнес мне приблизительно такой же презент.

– Так, значит, мне придется увидать какую-то хижину! – воскликнул Сипион.

– Вспомни, – отвечал я ему, – что я всегда описывал тебе это строение в самых скромных красках, а теперь можешь судить сам, правильна ли была нарисованная мною картина. Брось взгляд в сторону Гвадалавиара и на берегу подле поселка в девять или десять труб ты увидишь дом о четырех башенках: это и есть мой замок.

– Черт возьми! – вскричал мой секретарь восхищенным тоном. – Да ведь это не дом, а жемчужина! Помимо благородного вида, сообщаемого ему башенками, можно сказать, что он прекрасно расположен, отлично построен и окружен местностью, еще более очаровательной, чем окрестности Севильи, которые принято называть земным раем. Если бы мы даже сами выбирали место, то не могли бы найти такого, которое больше пришлось бы мне по вкусу. Поистине я нахожу его очаровательным: река орошает его своими струями, а густой лес предоставляет тень, если захочется прогуляться среди дня. Что за приятное уединение! О, дорогой хозяин, мне сдается, что мы долго здесь проживем.

– Мне чрезвычайно отрадно, – отвечал я, – что тебе понравилось наше убежище, всех приятностей коего ты еще не знаешь.

Беседуя таким образом, мы подкатили к воротам, которые тотчас же открылись перед нами, как только Сипион объявил, что приехал сеньор Жиль Блас де Сантильяна, чтобы вступить во владение своим замком. При звуке этого имени, столь уважаемого теми, кто его услыхал, мою карету впустили на обширный двор, где я из нее вышел. Затем, тяжело опираясь на Сипиона, я с важным видом проследовал в зал. Не успел я туда вступить, как появилось семь или восемь человек прислуги. Они сказали, что пришли засвидетельствовать мне свое почтение как новому хозяину, что дон Сесар и дон Альфонсо де Лейва приставили их ко мне: одного в повара, другого в поварята, третьего в привратники, а прочих в лакеи, с запрещением принимать от меня деньги, так как эти сеньоры брали на себя все расходы по моему хозяйству. Повар, по имени мастер Хоакин, был самым важным из этих слуг и говорил за всех. Он проявил величайшую услужливость и сообщил мне, что заготовил обильный запас самых ценимых в Испании вин, а в отношении стола выразил надежду, что, прослужив шесть лет в поварах у монсеньора архиепископа Валенсии, сумеет изготовить такие рагу, которые приятно пощекочут мое нёбо.

– Я сейчас покажу вам образчик своего умения, – добавил он. – Извольте прогуляться, сударь, в ожидании обеда; обозрите свой замок и взгляните, готов ли он к принятию вашей милости.

Само собой разумеется, что я не отложил этого обхода, а Сипион, которому еще больше, чем мне, не терпелось все высмотреть, потащил меня из комнаты в комнату.

Мы обошли весь дом сверху донизу. Ни один уголок (по крайности, так нам казалось) не ускользнул от нашего разгоревшегося любопытства, и везде я мог видеть доказательства того благоволения, которое питали ко мне дон Сесар и его сын. Между прочим, особенно поразили меня два покоя, обставленные настолько хорошо, насколько это возможно без излишней роскоши. В одной висел голландский настенный ковер; кровать и стулья были покрыты бархатом; все это было очень чисто, хотя и сработано во времена, когда мавры еще владели Валенсийским королевством. Обстановка второго помещения оказалась в том же вкусе: мебель обита старинным желтым генуэзским шелком, а кровать и кресла обтянуты той же материей и оторочены синей шелковой бахромой. Все эти вещи, которые не составили бы особо ценной статьи инвентаря, здесь производили весьма хорошее впечатление.

Подробно осмотрев все, мы с Сипионом вернулись в зал, где уже был накрыт стол на два куверта; мы уселись, и в ту же минуту нам подали такую отменную олью подриду, что мы пожалели архиепископа Валенсии, потерявшего повара, который ее изготовил. Правда, и аппетит у нас был хороший, отчего она казалась нам еще вкуснее. При каждом проглоченном куске мои новоиспеченные лакеи подавали нам большие стаканы, наполненные превосходным ламанчским вином. Сипион, не решавшийся в их присутствии дать волю своему внутреннему удовлетворению, выражал мне оное красноречивыми взглядами, а я тем же способом давал ему знать, что так же доволен, как и он.

Жаркое из зайчонка, распространявшее дивный аромат, с двумя жирными перепелками по бокам заставило нас оторваться от рагу и окончательно насытиться.

Наевшись, как беглецы из голодного края, и выпив соответствующее количество вина, мы вышли из-за стола и пошли в сад, чтобы предаться сладостному отдохновению в каком-нибудь прохладном и приятном месте.

Если мой секретарь до сих пор оставался доволен всем, что видел, то удовлетворение его еще возросло при виде сада. Он сравнивал его с эскуриальским. Правда, дон Сесар, от времени до времени наезжавший в Лириас, находил удовольствие в том, чтобы сад содержался в порядке и украшалcя. Дорожки, тщательно усыпанные песком и окаймленные апельсиновыми деревьями, большой белый бассейн, посреди которого бронзовый лев изрыгал воду широкой струей, прелесть цветов и разнообразие плодов – все это приводило Сипиона в восторг; но в особенности был он очарован длинной аллеей, которая вела, постепенно спускаясь, к дому арендатора и которую развесистые деревья покрывали густой листвой. Расхвалив место, столь удобное, чтобы служить убежищем во время жары, мы остановились там и присели у подножия молодого вяза, где сон без труда овладел двумя здоровыми молодыми людьми, только что плотно пообедавшими.

Пробудились мы внезапно от нескольких пищальных выстрелов, которые прозвучали так близко, что испугали нас. Мы сразу вскочили на ноги и, чтобы спросить, в чем тут дело, направились к дому арендатора, где застали восемь или десять крестьян, обитателей поселка, которые собрались там и теперь разряжали свои ружья, дабы этой пальбой почтить мое прибытие, о коем их только что оповестили. Они по большей части знали меня, так как неоднократно видели в замке еще на положении управителя. Не успели они меня увидеть, как все в один голос закричали:

– Да здравствует наш новый барин! Добро пожаловать в Лириас!

Затем они вновь зарядили ружья и почтили меня другим залпом. Я приветствовал их со всей возможной любезностью, но не без некоторой важности, так как считал неудобным быть с ними слишком запанибрата. Я обещал им свое покровительство и даже отсыпал им десятка два пистолей; причем из всех моих повадок эта последняя вряд ли была для них наименее приятной. После этого я предоставил им палить в воздух сколько заблагорассудится, а сам вместе со своим секретарем удалился в лес, где мы прогуливались до вечера, не уставая любоваться деревьями: так много прелестей являет нам недавно приобретенное имущество!

В это время повар, его помощник и поваренок не сидели сложа руки: они трудились над изготовлением трапезы еще лучшей, чем прежняя, и мы были окончательно поражены, когда, вернувшись в тот же зал, где раньше обедали, увидали, как на стол поставили блюдо с четырьмя жареными куропатками, а по бокам: с одной стороны фрикасе из кролика, а с другой – рагу из каплуна. Перед десертом нам подали свиные уши, цыплят в маринаде и шоколад со сливками. Мы обильно выпили лусенского и отведали еще несколько других сортов великолепных вин, а когда почувствовали, что не можем больше пить без вреда для здоровья, то решили удалиться на покой. Тогда мои лакеи, прихватив светильники, отвели меня в самую роскошную комнату, где принялись раздевать. Однако, как только они подали мне халат и ночной колпак, я отослал их, сказав с барственным видом:

– Идите, господа, больше вы мне сегодня не нужны.

Удалив их всех и удержав одного Сипиона, чтобы некоторое время с ним поболтать, я спросил его, что он думает об отношении, проявленном ко мне сеньорами де Лейва.

– Клянусь честью, – отвечал он, – по-моему, лучшего и быть не может; желаю только, чтоб это продолжалось подольше.

– А я совсем этого не желаю, – возразил я ему, – мне не следует допускать, чтобы мои благодетели так на меня тратились: я не хочу злоупотреблять их щедростью. Кроме того, я никогда не соглашусь иметь лакеев на чужом иждивении; мне вечно будет казаться, что я не у себя дома. Да к тому же я приехал сюда вовсе не для того, чтобы жить здесь с таким треском и блеском. Что за сумасбродство! К чему нам столь многочисленная челядь! Нет, помимо Бертрана, нам нужны только повар, поваренок и один лакей.

Хотя мой секретарь и не прочь был прожить всю жизнь за счет валенсийского губернатора, однако не стал по этому поводу осуждать мою деликатность и, сообразуясь с моими желаниями, одобрил задуманную мною реформу. Когда это было решено, он вышел из моей спальни и удалился в свою.