Текст книги "История Жиль Бласа из Сантильяны"

Глава IX
У какой особы довелось служить Жиль Бласу после смерти дона Матео де Сильва

Спустя несколько дней после похорон дона Матео все слуги получили расчет и были уволены. Я переселился к цирюльнику и зажил с ним в тесной дружбе. Мне казалось, что я буду проводить у него время с большей приятностью, чем у Мелендеса. Не испытывая нужды в деньгах, я не торопился искать новое место. К тому же я сделался на этот счет весьма привередлив: мне хотелось служить только у знатных господ, да и то я решил наводить сначала тщательные справки о кондициях, которые мне предложат. Я считал, что нет такого места, которое было бы слишком хорошо для меня, настолько, по моему мнению, лакей молодого сеньора стоял выше прочих лакеев.

В ожидании того, что Фортуна пошлет мне службу, достойную моей персоны, я решил посвятить свои досуги прекрасной Лауре, которой не видал с того самого дня, как мы разоблачили друг друга. Я не смел нарядиться доном Сесаром де Ривера; платье это было пригодно только для мистификации, и всякий почел бы меня в нем за сумасбродного человека. Но помимо того, что собственная моя одежда была еще довольно опрятна, я обладал также изрядной обувью и шляпой. А потому, принарядившись с помощью цирюльника так, чтоб походить на нечто среднее между доном Сесаром и Жиль Бласом, я отправился в дом Арсении и застал Лауру одну в той самой горнице, где с ней однажды уже беседовал.

– Ах, это вы! – воскликнула она, увидав меня. – Я думала, что вы совсем пропали. Вот уже семь или восемь дней, как я позволила вам приходить ко мне: вижу, что вы не злоупотребляете милостями, которыми дамы вас награждают.

Я сослался в свое извинение на смерть дона Матео и на дела, которыми был занят, не забыв учтиво присовокупить, что и среди моих забот образ любезной Лауры не переставал витать передо мной.

– Коли так, – сказала она, – то не стану вас больше попрекать и признаюсь, что также думала о вас. Когда я узнала про несчастье с доном Матео, то пришла мне на ум одна мысль, которая, быть может, понравится и вам. Моя госпожа уже давно говорит, что нужен ей человек вроде управителя, чтоб знал он экономию и вел бы счет деньгам, которые ему отпустят на расходы по дому. Я и подумала о вашей милости; мне кажется, что вы отлично справитесь с этой должностью.

– Думаю, – отвечал я, – что справлюсь с ней как нельзя лучше. Я читал аристотелево «Домостроительство», а что до счетоводства, то это мой конек… Однако, дитя мое, – добавил я, – есть одна преграда, которая возбраняет мне поступить к Арсении.

– Какая же преграда? – опросила Лаура.

– Я дал обет никогда больше не служить у мещан; я дажe поклялся в том самим Стиксом[77]77
  …поклялся в том самим Стиксом… – Стикс (греч. миф.) – божество реки в царстве мертвых. Во время раздоров боги по приказу Зевса (Юпитера) произносят клятву над водой Стикса. Бог, нарушивший клятву, год лежит бездыханным, девять лет живет вдали от Олимпа и лишь на десятый год возвращается в сонм олимпийцев.


[Закрыть]. Коли Юпитер не смел нарушить этой клятвы, то судите сами, сколь обязательна она для лакея.

– А кто это, по-твоему, мещане? – гордо воскликнула субретка. – За кого принимаешь ты артисток? Не равняешь ли ты их с женами адвокатов или стряпчих? Знай, друг мой, что артисток надо почитать за благородных, даже за сверхблагородных, по причине их любовных связей со знатными вельможами.

– Раз дело обстоит так, моя инфанта, то я могу принять место, которое вы мне предназначаете, и это не будет для меня предосудительным.

– Отнюдь нет, – отвечала она, – перейти от петиметра к театральной диве – это значит остаться в том же кругу. Мы стоим на равной ноге с дворянами. У нас такие же экипажи, как у них, такой же роскошный стол, и по существу в обиходной жизни между нами не следует делать никакого различия. Действительно, – добавила она, – если сравнить, как проводят свой день маркиз и комедиант, то разница будет не так уж велика. Если три четверти дня маркиз стоит по своему положению выше комедианта, то зато в остальную четверть комедиант возвышается над маркизом, играя императоров и королей. А это, как мне кажется, заменяет актерам родовитость и ранг и равняет их с придворными.

– Действительно, – заметил я, – вы стоите на одном и том же уровне. Оказывается, черт подери, что актеры вовсе не такая шваль, как я думал, и вы возбудили во мне великую охоту служить у этих приличных людей.

– В таком случае, – отвечала она, – приходи сюда дня через два. Мне удастся к тому времени убедить свою госпожу, чтоб она тебя взяла. Я замолвлю за тебя словечко, и так как имею на нее влияние, то уверена, что ты к нам поступишь.

Поблагодарив Лауру за хорошее отношение, я заверил ее, что преисполнен величайшей признательности, и засвидетельствовал ей свои чувства с таким пылом, что у нее не могло быть на этот счет никаких сомнений. Наша беседа продолжалась довольно долго и, вероятно, затянулась бы еще, если бы не пришел мальчик-слуга и не заявил моей принцессе, что Арсения требует ее к себе. Пришлось расстаться. Я ушел от артистки со сладостной надеждой быть вскоре допущенным к высочайшему столу и не преминул вернуться туда через два дня.

– Я поджидала тебя, – сказала мне наперсница, – могу тебе сообщить, что ты будешь нашим домочадцем. Ступай за мной, я представлю тебя своей госпоже.

С этими словами отвела она меня в апартаменты, которые состояли из пяти или шести горниц, расположенных анфиладой и меблированных одна богаче другой.

Какая роскошь! Какое великолепие! Я вообразил себя у вице-королевы или, лучше сказать, мне показалось, что я вижу все сокровища мира, собранные в одном месте. Действительно, там были представлены всевозможные страны, и эти покои можно было назвать храмом богини, куда каждый путешественник приносил в дар какую-нибудь редкость из своей земли. Сама же богиня восседала на большой атласной подушке. Я нашел ее очаровательной и окруженной дымом жертвоприношений. На ней был элегантный пеньюар, а своими прекрасными руками она мастерила новый головной убор, в котором хотела в тот день выступить в театре.

– Сеньора, – сказала субретка, – вот эконом, о котором я вам говорила; смею уверить, что трудно сыскать более подходящего человека.

Арсения оглядела меня весьма внимательно, и я имел счастье ей понравиться.

– Ай да Лаура! – воскликнула она. – Какой смазливый мальчик! Думаю, что мы с ним уживемся.

Затем, обращаясь ко мне, она добавила:

– Вы мне подходите, дитя мое. Скажу вам только одно: если я буду вами довольна, то и вы будете довольны мной.

Я отвечал, что приложу все усилия, чтобы ей угодить. Убедившись в том, что мы договорились, я тотчас же отправился за своими пожитками и вернулся назад, чтоб устроиться в этом доме.

Глава X, которая не длиннее предыдущей

Приближалось время спектакля, и моя госпожа приказала мне и Лауре проводить ее в театр. Мы прошли в ее уборную, где она скинула городское платье и надела другое, более великолепное, в котором собиралась выступить на сцене. Как только началось представление, Лаура провела меня в такое место, откуда я мог отлично видеть и слышать актеров, а сама поместилась подле меня. Большинство исполнителей мне не понравились, быть может, потому, что дон Помпейо внушил мне против них предубеждение. Тем не менее некоторым из них аплодировали, в том числе и таким, которые напомнили мне басню о поросенке.

Лаура называла мне имена актеров и актерок, по мере того как они выступали перед нами. Но этим она не ограничилась: каждому из них давала эта ехида меткие характеристики.

– У этого, – говорила она, – в голове солома, а тот – редкостный нахал. Видите ли вы вон ту милашку, у которой больше бесстыдства, чем грации? Ее зовут Росарда: неважное приобретение для нашего общества! Этаких следовало бы посылать в труппу, которую набирают сейчас по приказу вице-короля Новой Испании и на днях отправят в Америку[78]78
  …отправят в Америку. – В целях колонизации в Америку отправляли преступников и женщин легкого поведения.


[Закрыть]. Взгляните-ка на это лучезарное светило, на это заходящее солнышко! Ее зовут Касильда. Если бы с тех пор, как завелись у нее любовники, брала она с каждого по одному тесаному камню для постройки пирамиды, – как это сделала некогда одна египетская принцесса[79]79
  …одна египетская принцесса… – Египетский фараон Хеопс, нуждаясь в деньгах, отправил свою дочь на заработки в лупанар (публичный дом). Исполняя приказание отца, дочь потребовала, чтобы каждый посетитель приносил ей по камню. Из этих камней она воздвигла пирамиду, каждая сторона которой равнялась 150 футам,


[Закрыть], – то возвела бы такое сооружение, которое дошло б, пожалуй, до седьмого неба.

Словом, Лаура всем перемыла косточки. Ах, злой язычок! Она не пощадила даже собственной госпожи.

Признаюсь, однако, в своей слабости; я был пленен прелестной субреткой, хотя она и не отличалась моральными качествами. Но Лаура так мило злословила, что я восхищался даже ее язвительностью. В антрактах она выходила, чтоб узнать, не нуждается ли Арсения в ее услугах; но вместо того, чтоб тотчас же вернуться на свое место, она слушала за сценой комплименты мужчин, которые за ней увивались. Я даже раз вышел, чтоб понаблюдать за ней, и заметил, что у нее весьма обширное знакомство. Так, я насчитал трех актеров, которые один за другим остановили ее, чтоб о чем-то поговорить, и мне показалось, что они обращаются с ней крайне фамильярно. Это мне не понравилось, и я впервые в жизни испытал, что такое ревность. Я вернулся на свое место в такой задумчивости и грусти, что Лаура, вскоре пришедшая туда же, тотчас это приметила.

– Что с тобой, Жиль Блас? – спросила она удивленно. – С чего это напала на тебя такая черная меланхолия после моего ухода? Ты мрачен и печален.

– Не без причины, моя принцесса, – отвечал я, – вы ведете себя чересчур бойко. Я только что видел, как вы с комедиантами…

– Хороша причина для грусти! – прервала она меня, заливаясь хохотом. – Как? Это тебя огорчает? Ну, знаешь, мой милый, ты не испил еще чаши до дна: тебе много кой-чего придется увидать между нами, актерами. Ты должен привыкнуть к вольному обращению. Брось свою ревность, дитя мое! В актерской среде ревнивцев почитают за простофиль; а потому они почти совсем перевелись. Отцы, мужья, братья, дяди и кузены – самые покладистые люди на свете; порой они даже самолично заботятся о том, чтоб пристроить нашу сестру в хорошие руки.

Лаура долго увещевала меня, чтоб я ни к кому ее не ревновал и ко всему относился спокойно, и наконец объявила, что я – тот счастливый смертный, который нашел путь к ее сердцу. Затем она поклялась, что никого, кроме меня, никогда не полюбит. В ответ на эти уверения, в которых можно было усомниться, даже не будучи сугубым скептиком, я обещал больше не тревожиться и действительно сдержал слово. В тот же вечер мне пришлось наблюдать, как она в уголках судачила и смеялась с мужчинами.

По окончании спектакля мы проводили нашу госпожу домой, куда вскоре приехала ужинать Флоримонда в сопровождении трех престарелых сеньоров и одного актера. Помимо меня и Лауры, челядь этого дома состояла из поварихи, кучера и мальчика. Все мы впятером принялись готовить ужин. Повариха, не уступавшая в искусстве сеньоре Хасинте, принялась вместе с кучером стряпать мясные кушанья. Камеристка и мальчик накрыли на стол, а я расставил на поставце прекрасные серебряные блюда и несколько золотых сосудов, также поднесенных в дар богине этого храма. Украсив поставец бутылками различнейших вин, я взял на себя роль кравчего, для того чтоб показать своей госпоже, что я мастер на все руки.

За ужином я подивился на обхождение артисток: они разыгрывали знатных дам и воображали себя персонами первого ранга. Не только не величали они сеньоров «сиятельствами», но даже не жаловали их «вашей милостью», а называли просто по именам. Правда, эти вельможи сами их избаловали и потворствовали их спеси, обращаясь с ними слишком фамильярно. Актер, привыкший играть героев, также держал себя в этом обществе весьма развязно; он провозглашал тосты за здоровье сеньоров и чуть ли не председательствовал за столом.

«Ах ты черт! – подумал я про себя. – Лаура доказывала мне, что в течение дня актер не уступит маркизу; она могла бы сказать это еще с большим правом относительно ночи, так как они проводят ее, выпивая вместе».

Арсения и Флоримонда были от природы веселого нрава. Кокетничая и позволяя гостям легкие вольности, они так и сыпали игривыми шуточками, которые старые грешники смаковали с превеликим удовольствием. Пока моя госпожа развлекала одного из них невинными шалостями, ее подруга, сидевшая между двумя другими сеньорами, отнюдь не разыгрывала из себя целомудренной Сусанны.

В то время как я присматривался к этому зрелищу, достаточно соблазнительному для взрослого юноши, подали десерт. Тогда я поставил на стол бутылки с напитками и бокалы, а сам удалился, чтоб поужинать с Лаурой, которая меня поджидала.

– Ну, Жиль Блас, – спросила она, – что ты думаешь о вельможах, которых только что видел?

– Это, должно быть, обожатели Арсении и Флоримонды, – отвечал я.

– Ничуть не бывало, – возразила она, – это старые сластолюбцы, которые навещают прелестниц, но не заводят амуров. Они довольствуются легкими вольностями и щедро платят за те безделицы, которые им позволяют. Слава богу, ни у Флоримонды, ни у моей госпожи сейчас нет любовников, я хочу сказать, таких любовников, которые корчат из себя супругов и хотят одни срывать все удовольствия только потому, что несут все расходы. Что касается меня, то я этому весьма рада и утверждаю, что разумная прелестница должна избегать подобных связей. К чему надевать на себя ярмо? Лучше копить грош за грошем на обстановку и туалеты, чем получить их сразу такою ценой.

Лауре не приходилось лазить за словом в карман, когда она болтала, – а болтала она почти беспрерывно. Боже, какая речистая особа! Она сообщила мне тысячи происшествий, приключившихся с актерами Принцева театра, и из ее рассказов я заключил, что не мог бы найти лучшего места, чтоб познакомиться с пороками. К несчастью, я был еще в том возрасте, когда они не внушают омерзения, и к тому же субретка изображала распутство в таких привлекательных красках, что я не усматривал в нем ничего, кроме удовольствия. Она не успела рассказать мне и десятой части всех похождений актерок, так как проговорила всего лишь три часа, а к тому времени сеньоры и комедиант собрались уезжать вместе с Флоримондой, которую хотели проводить домой.

Как только они вышли, Арсения дала мне денег и сказала:

– Вот вам, Жиль Блас, десять пистолей, чтобы завтра утром сходить за провизией. У меня будут обедать человек пять-шесть из наших кавалеров и дам; постарайтесь, чтоб было хорошее угощение.

– Сеньора, – отвечал я, – на эти деньги я берусь угостить хоть всю актерскую банду вашего театра.

– Друг мой, – сказала она, – прошу вас изменить свои выражения: надо говорить «общество», а не «банда». Можно сказать, «разбойничья банда», «нищая банда», «писательская банда», но знайте, что про нас следует говорить «общество актеров»[80]80
  …следует говорить «общество актеров». – Ирония в адрес актеров, требовавших, чтобы их труппы именовались «обществами».


[Закрыть]; особенно мадридские актеры заслуживают того, чтоб их корпорацию называли обществом.

Я извинился перед своей госпожой за то, что позволил себе столь непочтительное выражение, и нижайше просил ее простить мне мое невежество. При этом я обещал, что если мне придется говорить о мадридских комедиантах вкупе, то буду впредь именовать их не иначе, как обществом.

Глава XI
О том, как жили между собой актеры и как они обращались с сочинителями

Итак, на следующее утро я принялся за дело и приступил к обязанностям эконома. День был постный, но, по приказанию своей госпожи, я накупил хороших жирных цыплят, кроликов, куропаток и разной мелкой птицы. Поскольку господа комедианты были не слишком довольны тем, как жаловала их церковь, то и не соблюдали набожно всех ее уставов. Я принес домой больше съестного, чем потребовалось бы дюжине порядочных людей, чтоб как следует провести все три дня карнавала. Поварихе хватило работы на целое утро. Пока она готовила обед, Арсения встала и до полудня занималась туалетом. Тут подошли двое актеров, господа Росимиро и Рикардо. После них явились актрисы Констансия и Селинаура, а минуту спустя Флоримонда в сопровождении человека, которого можно было принять за какого-нибудь «сеньора кавальеро» из числа самых элегантных. У него была изящная прическа, шляпа украшена пучком коричневых перьев, штаны сильно в обтяжку, а сквозь прорезы камзола виднелась рубашка из тонкого полотна с великолепными кружевами. Перчатки и носовой платок были продеты сквозь эфес шпаги, а епанчу он носил с особенной изысканностью.

Хотя он был статен и недурен лицом, однако я с первого же взгляда заметил в нем нечто странное.

«Этот кавалер, наверное, большой чудак», – подумал я про себя.

Действительно, я не ошибся: он был необычайной личностью. Войдя в покои Арсении, он бросился обнимать поочередно актеров и актрис еще с большей экспансивностью, чем принято у петиметров. Я не изменил своего мнения о нем и тогда, когда он заговорил. Он делал ударение на каждом слоге и произносил слова в напыщенном тоне, сопровождая свою речь соответствующими жестами и взглядами. Я полюбопытствовал спросить у Лауры, что это за кавалер.

– Считаю твое любопытство извинительным, – сказала она. – Нельзя впервые увидать и услыхать сеньора Карлоса Алонсо де ла Вентолерия и не испытать того же желания, что и ты. Я опишу его тебе таким, каков он есть[81]81
  Я опишу тебе его таким, каков он есть. – Насмешка над Мишелем Бароном (1653–1729), актером, пользовавшимся большой популярностью. Оставив театр в 1691 году, он возвратился на сцену шестидесятилетним стариком, продолжая играть роли юношей. Париж был наводнен анекдотами о его самонадеянности и бахвальстве.


[Закрыть]. Во-первых, этот человек был прежде актером. Он покинул театр из прихоти и впоследствии раскаялся в этом из благоразумия. Обратил ли ты внимание на его черные волосы? Они у него крашеные, равно как усы и брови. Он старее Сатурна, но так как его родители не отметили в приходской книге дату его рождения, то он пользуется их небрежностью и говорит, что ему чуть ли не на двадцать лет меньше, чем есть на самом деле. К тому же нет в Испании человека более самовлюбленного, чем он. Первые шестьдесят лет своей жизни он провел в глубоком невежестве; но затем, чтоб стать ученым, он взял наставника, который научил его маракать по-гречески и по-латыни. Кроме того, сеньор де ла Вентолерия знает наизусть кучу всяких анекдотов, которые он столько раз приписывал собственной изобретательности, что в конце концов и сам тому поверил; он приводит их в разговоре, и можно сказать, что остроумие его блещет за счет памяти. Говорят, впрочем, что он великий актер. Я готова этому свято верить, но признаюсь тебе, что мне он совсем не нравится. Несколько раз мне приходилось слышать, как он декламирует, и в числе прочих недостатков я нахожу, что у него слишком много претенциозности, да к тому же дрожит голос, а это придает исполнению что-то допотопное и смехотворное.

Так обрисовала мне субретка почтенного гистриона, и действительно, я не видал ни одного смертного, который держал бы себя надменнее, чем он. К тому же сеньор де ла Вентолерия корчил из себя краснобая. Он не преминул извлечь из своего запаса два-три рассказца, каковые преподнес с импозантным и заранее заученным видом. Со своей стороны, актеры и актерки тоже пришли не для того, чтоб молчать, а потому не остались в долгу. Они принялись без всякой пощады судачить насчет отсутствующих товарищей. Впрочем, ни актерам, ни сочинителям этого не следует ставить в вину. Таким образом завязался оживленный разговор, направленный против ближнего.

– Вы не знаете, сударыня, какую новую штуку выкинул наш любезный собрат Сесарино, – сказал Росимиро. – Он накупил сегодня утром шелковых чулок, бантов и кружев, которые приказал доставить к себе на дом через пажа, как бы от имени некоей графини.

– Что за плутовство! – заметил сеньор де ла Вентолерия, улыбаясь с фатоватым и спесивым видом. – В мое время люди были честнее, мы не помышляли о подобных баснях. Правда, знатные дамы избавляли нас от таких выдумок; они сами делали эти покупки: такова была их прихоть.

– Черт возьми! – воскликнул в том же тоне Рикардо. – Они и по сие время не бросили этой прихоти, и если б было позволено распространиться на эту тему… но о таких приключениях надлежит молчать, в особенности когда замешены особы известного ранга.

– Ради бога, господа, – прервала их Флоримонда, – перестаньте говорить о своих любовных победах: они известны всему свету. Потолкуем об Исмене. Говорят, что от нее ускользнул сеньор, который так щедро на нее тратился.

– Да, это верно, – воскликнула Констансия, – и скажу вам в придачу, что она, кроме того, теряет одного дельца, которого, безусловно, разорила бы. Я знаю это из первоисточника. Ее посредница дала маху: она отнесла сеньору цыдульку, предназначенную для дельца, а дельцу ту, которая была адресована сеньору.

– Две больших потери, душечка, – заметила Флоримонда.

– Что касается сеньора, – возразила Констансия, – то она незначительна: этот кавалер уже проел почти все свое состояние. Но делец только что начал выступать на этом поприще: он не успел еще пройти через руки забавниц, и Исмене есть о чем пожалеть.

Они разговаривали на сходные темы до самого обеда и продолжали беседовать в том же духе, когда сели за стол. Я никогда не кончу, если возьмусь передать все те разговоры, полные злословия или фатовства, которые мне пришлось услышать, а потому читатель разрешит мне опустить их, чтоб описать, как приняли одного беднягу-сочинителя, явившегося к Арсении под конец обеда.

Вошел наш юный лакей и громко доложил госпоже:

– Сеньора, вас спрашивает какой-то человек в грязном белье, замызганный с головы до пят и, с вашего позволения, сильно смахивающий на поэта.

– Пусть войдет, – ответила Арсения. – Не трудитесь вставать, сеньоры; это – сочинитель.

Действительно, это был автор принятой к постановке трагедии, принесший роль для моей госпожи. Его звали Педро де Мойа. При входе он отвесил присутствующим пять-шесть глубоких поклонов, но никто из них не привстал и не поздоровался с ним. Арсения ответила простым кивком головы на приветствия, которыми тот ее осыпал. Поэт вступил в столовую со страхом и смущением и при этом уронив перчатки и шляпу. Подняв их, он подошел к моей госпоже и поднес ей роль с большим почтением, нежели проситель, подающий судье челобитную.

– Прошу вас, сеньора, – сказал он ей, – принять от меня роль, которую беру на себя смелость вам поднести.

Она приняла список холодно и презрительно, не удостоив даже ответить на любезности сеньора де Мойа.

Это нисколько не обескуражило нашего автора, и он воспользовался случаем передать остальные роли Росимиро и Флоримонде, которые обратили на него не больше внимания, чем Арсения. Напротив, актер принялся отпускать на его счет колкие насмешки, хотя был обходителен от природы, как большинство этих господ. Педро де Мойа понял их, но не посмел ответить актеру из боязни повредить постановке. Он удалился молча, и, как мне показалось, глубоко задетый оказанным ему приемом. Полагаю, что, обуреваемый досадой, он не преминул обругать в душе актеров так, как они того заслуживали; а те, как только он вышел, принялись, в свою очередь, столь же почтительно отзываться об авторах.

– Мне кажется, – сказала Флоримонда, – что сеньор Педро де Мойа вышел отсюда не особенно довольный.

– Есть о чем беспокоиться, сударыня! – воскликнул Росимиро. – Стоит ли обращать внимание на авторов? Я хорошо знаю этих господчиков: они обладают свойством быстро забывать. Надо и впредь обращаться с ними, как с рабами, и нечего бояться, что их терпение лопнет. Если полученные обиды иногда удаляют от нас писателей, то страсть к сочинительству гонит их обратно, и они еще должны почитать за великое счастье, что мы соглашаемся играть их пьесы.

– Вы правы, – сказала Арсения, – нас покидают только те авторы, которых мы обогащаем. Как только мы их облагодетельствовали, так они начинают благодушествовать и перестают работать. К счастью, театры находят других и публика от этого не страдает.

Эти прелестные рассуждения встретили всеобщее сочувствие, и таким образом вышло, что авторы, несмотря на дурное обращение со стороны актеров, все же оказывались у них в долгу. Наши гистрионы ставили их ниже себя, что действительно было высшим пренебрежением, какое можно было им оказать.