Текст книги "Запретные дали. Том 1"

Эпизод 6. Два сапога – пара

Поутру с Ласточкой стало твориться нечто странное. Это тихое, спокойное и безразличное ко всему существо совершенно перестала слушаться прежнего хозяина. Брыкаясь и кусаясь, Ласточка выражала активный протест выходить из стойла, озвучивая свое недовольство истошным ржанием и злобным фырканьем.

– Черт эдакий, – трясясь от гнева, заорал что есть мочи на Мартина Патрик, – ты зачем лошадь заворожил?!

Мартин бросил на него удивленный ярко-синий взгляд, с загадочным видом посмотрел в сторону денника Ласточки и лукаво улыбнулся.

– Достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – кладя тонкую изящную руку на сердце, начал объясняться он, – я крайне виноват перед Вами за это маленькое недоразуменьице. Все дело в том что, по своей давней привычке, я имел неосторожность завести беседу с милейшей Ласточкой, и теперь, по всей видимости, она понимает исключительно по-латыни.

– А ну возвращай все как было! – потребовал Патрик.

– К превеликому сожалению, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – заявил Мартин, – боюсь, что этот процесс совершенно необратим, потому как я просто не знаю, как это исправить…

– Я тебя сейчас убью, Черт эдакий! – взревел Патрик, занося кулак.

Мартин обескураженно выставил руки ладонями вверх и, на всякий случай, отошел подальше.

– А это уже весьма неуместно, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – испуганно молвил он, – потому как столь неразумные решения чреваты весьма большими проблемами…

Затем он одарил Патрика таким пронзительно-синим взором, что тот сжав руки в крепкие кулаки, некоторое время собирался с мыслями, очевидно, раздумывая стоит ли претворят в дело свое обещание, но вскоре передумал, очевидно, признав правоту «Черта эдакого».

– Вот это весьма разумное решение, – лукаво произнес Мартин, по-кошачьи сощуривая синие глаза.

В этот момент на него внезапно обрушился целый поток самой мерзкой брани, окатив полностью с ног до головы. Патрик оказался настолько красноречив, что «Черт эдакий» опустил ярко-синие глаза в землю, выражая абсолютное изумление, при этом бледное лицо его пошло странными пятнами бледно-зеленого румянца.

За этой экспрессивной сценой издалека наблюдал Себастьян. Жалкий растерянный вид «строгой врачебной интеллигенции», попавшей в немилость отца, вызвал у него бурный поток неудержимого смеха. Этот опрометчивый проступок не остался незамеченным Патриком. Прекратив свою «поучительную беседу», он перевел внимание на хихикающего сына.

– А ну иди сюда, – поманил пальцем Патрик, устремляя гневный взгляд на Себастьяна, – и тебе хватит дома отсиживаться.

Поняв, что попался, Себастьян прекратил смеяться и с обреченным видом побрел в эпицентр событий.

– Значит так, – в приказном порядке сказал ему Патрик, – берешь Ласточку, берешь своего дружка и отправляешься на наше Ячменное поле переделывать то, что вчера натворил твой этот!..

Патрик снова занес кулак над темной взъерошенной головой Мартина, который почувствовав нависшую угрозу, крепко зажмурился и стремительно пригнулся, прикрывая голову руками, но почувствовав замешку, тотчас поспешил отпрянуть в сторону, как можно дальше от источника опасности.

Опустив кулак, Патрик с брезгливым видом посмотрел на своих горе-работников. В это время Себастьян нервно теребил грязную полоску подвяза, а Мартин старательно расчесывал подживший синяк.

– Лентяи бестолковые, – заорал на них Патрик, – может, вместе от вас двоих толку больше будет!..

Испуганно дрогнув, Себастьян и Мартин, разом оставили свои прежние дела и быстро переглянулись, выражая крайнюю степень озабоченного удивления. Громко хмыкнув, Патрик гордо прошествовал мимо них.

– Вот к чему привела меня моя чрезмерная доброта, безотказность и непомерная любовь к людям… – пробурчал Мартин, с брезгливым видом поправляя на себе рабочую коричневую курточку и как можно выше приподнимая расшитый воротничок льняной рубашки.

– Пошли работать, – тяжело вздохнув, произнес Себастьян и отправился в сторону денника, где вовсю буянила Ласточка, явно желая продолжения вчерашней беседы.

– Salve (лат. Здравствуй)! – в артистичной манере воскликнул Мартин, подняв правую руку в знак приветствия, – Ad res portandas asini vocitantup ad aulan (лат. Ослов зовут во двор для перевозки тяжестей)!..

Ласточка принялась весело махать косматой гривой, подкрепляя свои действия задорным ржанием, и совершенно послушно вышла из стойла. Всю дорогу она с видом дрессированной собачки тыкалась доброй усатой мордой в плечо «синеглазого черта», который, в свою очередь, игриво трепал ее за уши и загривок, за что был неоднократно награждён стремительным облизыванием по бледной щеке. Как только Мартин отстранял от себя настойчивую Ласточку, та принималась перебирать мягкими губами его вихрастые пряди волос, Себастьян же удивленно наблюдал за этим странным филированием, и все силился понять, каким образом Мартину удается так легко и просто приручать к себе животных.

Возле Ячменного поля Себастьян с озадаченным видом почесал затылок, потому что должных следов пахоты, как оказалось, тут и в помине не было. Присмотревшись более пристально, он все-таки разглядел едва заметные кривые борозды и тотчас перевел сердитый взор на Мартина, который, как видно, напрочь забыв о работе, вовсю игрался с Ласточкой.

Себастьян нарочито громко хмыкнул, тем самым прекратив это бурное веселье с элементами зоофилического флирта. Отскочив от Ласточки, Мартин застыл с невинным видом, хлопая длинными изогнутыми ресницами и премило заулыбался.

– Ну, – строгим тоном обратился к нему Себастьян, – и чего ты тут вчера натворил?

– Remum ducat, qui nihil didicit (лат. Пусть гребет тот, кто ничему не научился)! – громогласно заявил Мартин, гордо тряхнув смешно торчащими из-под картуза остроконечными прядями темных волос, – Лично я отношусь к высшему свету интеллигенции!..

Далее последовала лекция о положение в обществе, того самого «высшего света интеллигенции», во время которой Мартин с пеной у рта рьяно доказывал, что его истинное предназначение лечить людей, а не заниматься «возмутительно-бесполезной ерундой».

Себастьян на это только рукой махнул и принялся упорно думать, каким образом исправить плоды трудов этой «высшей интеллигенции». С крайне задумчивым видом он прошелся по полю, потом вернулся обратно к все еще что-то бурно доказывающему Мартину и, сдержав красноречивое ругательство в адрес «строгой врачебной интеллигенции», снова почесал затылок.

– На этом поле озимую пшеницу скоро посеем… – принялся объяснять Себастьян, но заслышав лишь презрительное фырканье, не сдержался и ехидно добавил, – Повесим тебе на шею лукошко, и будешь ты ходить день-денькой по полю, зернышки в земельку сыпать!

– Я лишь стрептоцидик на ранки сыпать могу, – тотчас съехидничал Мартин, – видишь ли, доводилось!..

– Время сева, – принялся объяснять Себастьян, – самое значимое! Сначала идешь в одну сторону, зерно раскидываешь, затем в другую… Нарядный идешь… В белой праздничной рубашке и обязательно босиком, чтобы…

– Пренепременно заработать переохлаждение и досрочно скондыбиться от пневмонии! – перебил его Мартин и возмущенно добавил, – Самоубийцы!..

Далее он принялся рьяно возмущаться по поводу того, что «им, видите ли, весны мало, еще осенью сеять удумали!» и в довершении своей бурной речи обозвал семью Себастьяна «ненасытными жадинами». Тяжко вздохнув, Себастьян пришел к выводу, что Мартин или совершенно далек от крестьянского труда, или просто-напросто прикидывается, кося под полного дурачка.

– И как же я теперь буду все это исправлять одной рукой? – озадаченно произнес Себастьян, переводя рассеянный взгляд с поля на Мартина и обратно.

После непродолжительных раздумий, он подал знак здоровой рукой, призывая «синеглазого черта» внимательно слушать.

– Смотри, – принялся объяснять Себастьян, – тут ничего сложного нет. Просто нужно, чтобы было глубоко и сильно…

– Ах, глубоко и сильно! – усмехнулся Мартин, уперев руки в боки и нервно стуча мыском ботинка о мягкую землю, – Глубоко и сильно, знаешь ли, нужно делать в другом более приятненьком занятии!..

– Да погоди ты!.. – отмахнулся от него Себастьян и внимательно присмотрелся к Мартину, который даже при наличии целых зубов, а также чрезмерно хорошего аппетита, явно не обладал богатырским телосложением.

– Да уж!.. – только и смог сказать Себастьян, подведя свой невеселый итог от увиденного и снова тяжко вздохнул, – Не в коня корм!..

– Я вам не лошадь! – заверезжал Мартин, – Да я!.. Да я… Да я с детства обладаю утонченной изящностью, и с этим ничего не попишешь! Природная комплекция у меня такая! Слышишь? Комп-лек-ция!..

Данная «утонченная изящность» показалась Себастьяну какой-то уж чересчур утонченной, даже не смотря на последующие весомые доводы, касаемые чуткости рук и гибкости пальцев, которые благодаря исключительной тонкости способны без всяких проблем проникнуть в любую «дырочку», что пренепременно важно, дабы «преотличненько» лечить всяких «бестолочей истерических».

– «Глистов из тебя вытравливать нужно, приятель», – подумал Себастьян и со скептическим видом посмотрел на Мартина, который, меж тем, продолжал набирать обороты.

– Ego sum, quesum (лат. Я такой, какой есть)! – визгливо прогромогласил Мартин, и стремительно добавил, – И, кстати, в моей преважнейшей работе, помимо чутких рук, пренепременно важны расчетливость ума и абсолютное хладнокровие. Усек, бестолочь истерическая?..

– Да я это понял, – брезгливо поморщился Себастьян, – но, понимаешь ли, здесь на поле все то бесполезно, поэтому выжимай из своей «утонченной изящности» всю силу, забывай про свою чуткость рук, включай расчетливость ума и с абсолютным хладнокровием иди вслед за Ласточкой, стараясь держать плуг все время ровно, распахивая борозду вот на такой глубине…

С этими словами он сел на плуг и заскакал на нем, пытаясь таким образом вдавить лемех в землю на нужную глубину, а вскоре замер, выжидающе смотря на хлопающую ярко-синими глазами «строгую врачебную интеллигенцию».

– А может, ты мне еще на шею сядешь? – заявил Мартин, вперив в Себастьяна пронзительно-синий взгляд.

Себастьян послушно соскочил с плуга и поспешил взять под уздцы Ласточку. Пройдя немного, он с откровенной тоской вспомнил, как раньше весело катался на плуге во время пахоты Артура, теперь же приходится идти с загипсованной рукой, слушая позади себя недовольное ворчание «строгой врачебной интеллигенции», которая визгливо утверждала, что не для того целых семь лет училась врачебному мастерству, нещадно гробя свое и без того весьма хрупкое здоровье.

Навизжавшись вдоволь, Мартин вдруг заявил, что «преотличненько» бегает и «пренепременно» сбежит отсюда, если его и дальше будут безжалостно эксплуатировать, а потом вообще понес бредовую чушь про какие-то смертельные носовые кровотечения с громогласным названием «Hemophilia (лат. Гемофилия)».

Тем временем Себастьян принялся упорно думать, почему Артур справлялся в одиночку с такой, как оказалось, непосильной работой и при том никогда не жаловался. Правда, Артур любил земледелие, а вот Мартину, судя по всему, до земли вообще не было никакого дела, что теперь открыто выражалось в нецензурной брани.

– Мартин, – не выдержал Себастьян, – не матерись, пожалуйста, а то неурожай накликаешь!

– А ты, дай роздыху, тварь бессердечная! – взвизгнул тот, – Вконец угробишь ведь!..

С этими словами он принялся изображать сердечный приступ, но стоило Себастьяну остановиться, как «синеглазый черт», моментально оживился и, прислонясь спиной к потному боку Ласточки, невозмутимо закурил.

– Мартин, – взмолился Себастьян, – давай хотя бы половину вспашем, а потом передохнем…

В ответ на это «синеглазый черт» одарил Себастьяна искрящимся антрацитовым взором и, как ни в чем не бывало, продолжил курить, устремляя пронзительно-синий взгляд глубоко в небо. Себастьяну ничего не оставалось делать, как терпеливо ждать. Наконец-то докурив, Мартин вернулся к плугу, но работы не продолжил, а окончательно включив в себе «строгую врачебную интеллигенцию», принялся суетиться, что-то простукивая, выстукивая, нащупывая, ощупывая, высматривая, осматривая, разнюхивая и вынюхивая. Закончив с врачебным осмотром плуга, он звонко щелкнул пальцами и подозвал к себе Себастьяна.

– Гляди-ка, дружочек, – произнес Мартин, сдвинув картуз себе на лоб, и задумчиво заерошил вихрастый затылок, – а что, если нам этот пыточный агрегатик малясь усовершенствовать?..

В ответ на это Себастьян лишь выразительно закатил изумрудно-зеленые глаза и сурово посмотрел на Мартина.

– …По бокам колеса приделываются, – меж тем продолжал тот вдохновенно излагать свой гениальный план инженерии, – сюда вот сиденьице… Сел, вожжки взял и пожалуйста! Хоть цельный день по полю катайся в свое удовольствие! Вот зачем за зря напрягать руки, ноги, спину, если можно легко и просто задействовать совсем другое место?..

Себастьян хотел было выразить свое отношение по поводу того, что у Мартина вся работа, и так, проходит через то самое место, но в последний момент сдержался.

– Погнали домой модернизацией заниматься! – рванул было в сторону оставленной на обочине телеги Мартин, но Себастьян в приказном порядке остановил его и тотчас же принялся отчитывать как маленького ребенка.

– Ты сколько с ним ковыряться будешь? – сердитым тоном говорил Себастьян, – День, два, неделю?

– Да хоть месяц! – не отступал Мартин, – Зато посля с этим даже Лючия справиться, если, конечно, грузика добавить до нужной массы. Это же неимоверный прогресс в агрономической сфере! Да твой строгий родитель мне еще спасибо скажет!..

– Ага, – скептически кивнул Себастьян, – но прежде хорошенько наваляет за невыполненную в назначенные сроки работу а потом в плуг запряжет и по всем трем полям погонит, да еще кнутом подстегивать будет для пущего разгона!..

Далее он принялся расписывать гневно-суровую несдержанность отца, который по отношению к незадачливым и упрямым работникам крайне безжалостен, а после добавил, что колесный плуг давным-давно изобретен, вот только в Плаклях такому не место, потому что земля благосклонна только к тем людям, которые не жалеют ни сил, ни здоровья по уходу за ней.

Выслушав эти доходчивые разъяснения, Мартин заявил, что на дворе эпоха прогресса, а тут как в Древнем Риме вручную пашут, из лукошка сыплют, но вскоре, проявив благоразумие, с тяжелым вздохом встал за плуг и дал команду продолжать «сие совершенно бесполезное убийственное занятие Древнего Рима», после чего резко переключился на язык чертей. Совсем скоро бесовские изречения стали прерываться тяжкими стонами, мучительными охами и болезненными повизгиваниями, в которых Себастьян распознал колоссальное сходство с теми звуками, которые обычно издавала мама во время родов.

– Ничего-ничего, – не удержался он от язвительного замечания, – у нас женщины на полях разрождаются и снова к работе приступают…

– В вашей Древнеримской эпохе садомазохистской направленности то вовсе неудивительно!.. – натужно заявил Мартин и резко затих.

Некоторое время Себастьян вел Ласточку, наслаждаясь долгожданной тишиной, но вдруг спохватившись, поспешно оглянулся и облегченно выдохнул, увидев совершенно живого Мартина, который обреченно шагал, низко опустив вихрастую голову. Однако тишиной пришлось наслаждаться недолго, потому что вскоре с Мартином начало твориться нечто странное, а именно, с видом мученика он принялся вновь изъясняться на языке чертей, причем его громогласные изречения теперь носили весьма своеобразный характер. «Синеглазый черт» то ли причитал, то ли молился, то ли пел, во всяком случае, лукавый голосок звучал с яркой выраженной музыкальной интонацией.

Заслышав это бесовское песнопение, Себастьян предпочел не оборачиваться, потому как громогласные слова, звучали весьма пугающе, хотя мотив был до боли знаком, судя по всему, это была какая-то народная песенка, просто в бесовском переводе.

Себастьян невольно заметил еще одну странность, а именно, ведомая под уздцы безразличная ко всему Ласточка, вдруг резко оживилась и начала громко ржать, потряхивая косматой гривой, замедлив в разы свой и без того нерасторопный ход. Данная чертовщина не на шутку перепугала Себастьяна, однако он решил не обращать внимания на таинственный сговор двух бунтовщиков, а полностью сосредоточится на проделываемой работе.

Когда половина поля все-таки была распахана, Себастьян посчитал нужным дать передышку вконец ошалевшему Мартину и не менее ошалевшей Ласточке.

Расположились на траве под деревцем. Долго и упорно Себастьян силился развязать одной рукой тугой узелок с обедом. В то время Мартин, прислонившись к шероховатому стволу дерева, жадно курил, с нескрываемым ехидством наблюдая за теми отчаянными попытками, а накурившись вдосталь, поспешил на выручку. Бойко развязав узелок, он с хозяйским видом налил в миску воды, раскрошил туда ржаной хлеб и принялся разрывать на мелкие кусочки сочные перышки зеленого лука и прочую зелень, а также крошить вареные яйца, кашеваря тем самым незатейливую тюрю. Брезгливо смотря на кропотливую работу ловких грязных пальцев, Себастьян протянул Мартину нож, но тот отмахнулся, сурово заявив, что на весу не режут.

Перемешав все как следует, Мартин заботливо протянул Себастьяну ложку, а сам повторно закурил, вновь прислонившись к дереву.

– А ты? – озадаченно спросил Себастьян.

– А я на этот ваш хлеб насущный смотреть даже не хочу! – заявил Мартин и демонстративно отвернулся.

– Так нельзя! – строгим тоном парировал Себастьян, – Чего доброго, ослабнешь, или, не приведи Всемилостивый Господь, сознание потеряешь, а если я тебя водой не отолью, то пока за помощью бегать буду, тебя ворон склюет! Вон, видишь, как кружит? Выжидает!

Себастьян указал на того самого «выжидающего ворона». Устремив покрытую голову вверх, Мартин с детской любознательностью принялся следить за страшной птицей, стремительно наматывавшей над ними круги.

– Так что, – подвел итог Себастьян, стараясь приловчиться, одной рукой зачерпывать тюрю из стоявшей на загипсованной ладони миски, – от одного дыма сил у тебя не прибавиться…

Мартин махнул на него рукой и со словами «у меня этот треклятый хлеб наружу полезет», принялся жадно пить воду, а после присел на траву, оперившись спиной к шершавому стволу дерева, еще раз посмотрел на все еще кружащего ворона и затянул длинную песню-обращение, видимо, к тому самому ворону.

– Некогда, – вдруг прервавшись, произнес Мартин, устремив задумчивый ярко-синий взор вверх, – я пел эту песню там… Больше от безысходности, нежели на зло… Хотя… не знаю…

Он продолжил тягучий задушевный мотив, с загадочным подтекстом, о котором Себастьян не стал расспрашивать, понимая, что там кроется трагедия сугубо-личного характера.

– Как же все это страшно, – вновь прервавшись, невесело произнес Мартин, – со стороны наблюдать в разы проще, а так страшно. Ой, как страшно… Ожидание полнейшей беспомощности страшно… Страшно доверять свою жизнь по сути совершенно незнакомым тебе людям… Страшно, дружочек, ой как это страшно…

Он начал очередной куплет, не сводя отрешенного ярко-синего взгляда с одиноко кружащегося ворона. Это грустная песня оказала на Себастьяна столь сильное влияние, что он разом забыл, где находится.

– Заканчиваем предаваться меланхолии! – вернул в реальности Мартин, бесцеремонно выхватывая у Себастьяна ложку – Через пять минут начинаем!..

Вернувшись в реалии, Себастьян принялся глубоко переживать, по поводу того, что Мартин побрезговал едой. С явным сожалением посмотрел он на остатки выброшенной тюри.

Обтерев миску с ложкой, «оживленная врачебная интеллигенция» бережно сложила их в узелок, взяла под уздцы Ласточку и дала Себастьяну команду подниматься с насиженного места.

– Полоса моя не пахана!.. – принялся горланить Мартин, ведя рядом с собой Ласточку, которая пребывала в явном замешательстве от столь разнообразного песенного репертуара.

Несколько часов спустя все поле было покрыто практически ровными бороздами.

– Ну, вот, – освобождая Ласточку из плуга, сказал Себастьян с довольным видом, – теперь, хорошо!

– Ну раз хорошо, – перебил его Мартин, – Тогда помчали в Город за перепелками! Только переодеться сперва надобно…

– Да погоди ты со своими перепелками, – резким тоном парировал Себастьян, – сейчас домой явимся, и мама припашет в огороде ей помогать, а оно тебе надо? Давай я лучше тебе кое-что покажу.

Ведя под уздцы уставшую Ласточку, Себастьян направился в сторону леса, тяжело вздохнув, Мартин поплелся следом.

Забредя в неглубокую чащу, Себастьян остановился у полянки и попытался одной рукой привязать Ласточку. Наблюдая за этими безрезультатными стараниями Мартин, было принялся ехидно посмеиваться, но вскоре снова пришел на выручку.

Оставив Ласточку в полное распоряжение Мартина, Себастьян подошел к роднику и зачерпнул студеной водицы. Умывшись и напившись вдоволь, он присел на траву, безмятежно закрыл глаза и вдохнул полной грудью.

– Садись, Мартин, – произнес он, похлопав землю подле себя, – тут так хорошо… Так спокойно!..

– Так вот значит, где мы от работы отлынивали! – съехидничал Мартин, – Помнится, некогда такое вот «хорошо» спокойно вылилось в стремительную потерю с последующим плачевным характером…

Далее последовала бурная речь о сломанных ребрах, о «разорванной в хлам» селезенке, о возмутительной истерике от вида тряпочки, о загвазданной напрочь простыни, а также послесловие о слезном вымаливании стакана воды.

– Да, брось ты ворчать, – парировал Себастьян отстраненным голосом, – просто тогда Ласточка нечаянно отвязалась…

– Да у тебя все как-то нечаянно происходит! – заявил Мартин, одарив Себастьяна хмурым пронзительно-синим взором.

В ответ на это Себастьян махнул на него рукой. Уперев руки в боки, Мартин принялся нервно стучать мыском потертого ботинка.

– Ты у меня сейчас домахаешься! – сердитым тоном заявил он, – Вот возьму и аппендикс тебе отхряпаю, а пока ты будешь от наркоза отходить, сто раз успею в Город сгонять за перепелками! А что? Идейка! Оправданьице вполне правдоподобненькое, никто и не подкопается даже!..

Далее последовала лекция довольно заверительного характера о приступе аппендицита, который может приключиться с каждым и в любое время. Однако на безмятежный настрой Себастьяна это ни коем образом ни повлияло.

– Да иди ты со своим аппендицитом! – произнес он, – Завтра в Нижних Верклях базарный день, отпросишься у отца и преспокойно купишь там своих перепелок, а если завтра не получится, то в пятницу в Верхних Норнах базарный день. Свет что ли клином на твоем Городе сошелся?

Выразив в крайне доходчивой форме свое прямое отношение ко всяким там Верклям и Норнам, Мартин принялся рассказывать фантастическую историю в жанре ужаса про то, как однажды одна «бестолочь истерическая» пресильно довела «миленького Мартина», после чего с ней приключился внезапный приступ острого аппендицита.

Слушая подробное описание аппендэктомии в весьма своеобразном стиле изложения, Себастьян решил, что потрясающий сочинительский дар Мартина ждет великое будущее, поэтому все-таки стоит начать записывать услышанные рассказы. Твердо уверовав в это, Себастьян принялся старательно запоминать каждое слово, а вскоре увлекся настолько сильно, что всецело ушел в преставление великолепнейшего рассказа.

– И до чего же ты, миленький Мартин, докатился?.. – вздохнул Мартин, заслышав громкий храп.

В сердцах махнув рукой на «бестолочь истерическую», которой «шел бы он да ехал со своей угрозой аппендэктомии», Мартин отошел в сторонку и закурил, обратив ярко-синий взор в небесную даль.

Сквозь сон Себастьян заслышал жалобное сетование лукавого голоска на «не веселенькое положеньице миленького Мартина», и вновь погрузился в сладкий сон. Временами ему грезился покойный Артур, который давал дельные нравоучения, но чаще пел народные песенки и почему-то голосом Мартина.

Когда же Себастьян проснулся и огляделся по сторонам, то он увидел Мартина, который кропотливо плел венок из полевых цветов, дополняя свой шедевр гибкими веточками с широкими листьями и подкрепляя свое усердие мелодичной народной песней. Это выглядело так по-девичьи, что Себастьян невольно улыбнулся и принялся умиленно наблюдать за чудачествами «строгой врачебной интеллигенции». Закончив свою бессмысленную работу, Мартин водрузил сей шедевр на голову Ласточки с таким важным видом, словно коронует царскую особу.

– О, выспался наконец-то!.. – заметив на себе изумрудно-зеленый взор, воскликнул он, уперев руки в боки и сердито застучав мыском ботинка.

Себастьян виновато пожал плечами и поспешил подняться на ноги. По возращению домой, «строгая врачебная интеллигенция» ринулась в платяной шкаф, а после, стянув два ведра колодезной воды, вихрем умчалась в помывочную, да так и пропала с концами.